Мифология психосоматического пациента: юнгианский взгляд.
Н.А.Писаренко юнгианский аналитик, член IAAP
М.И.Прилуцкая клинический психолог, аналитический психолог, детский психотерапевт
Работая с разнообразными психосоматическими симптомами, нельзя не обратить внимание на особенности психосоматической мифологии, которую мы встречаем как у взрослых пациентов, так и у детей. Неявной, но базовой составляющей этой системы является мифология смерти. Это касается не только того, что анамнез и семейные истории полны травматических сюжетов, смертей, происшествий, связанных с угрозой жизни, но также проявляется и в навязчивой и аффективно заряженной идее близкой смерти.
Самые развернутые фантазии такого рода обычно касаются детей. Кажется, что ребенок должен обязательно погибнуть, над ним висит ужасная семейная карма, порча, дурное влияние генетики, нежелательного окружения и т.п. В сознании взрослого идея приближающейся смерти часто является смыслообразующей основой тревожных состояний. Общеизвестно, что тревога является составной частью различных психосоматических синдромов. Иначе говоря, мотив смерти есть важная составная часть психосоматического театра.
На первый взгляд, можно было бы объяснить эту мифологию экзистенциальным страхом смерти, присущим каждому человеку. Но в случае «психосоматических семей» этот страх преувеличен и вездесущ. Такие люди встречают смерть как фигуру, которая скрывается в простых ежедневных обстоятельствах, подстерегает ребенка по дороге в школу, прячется за образами злых учителей, свекрови, опасных взрослых вокруг.
Парадоксальным образом, воображая опасность в разных пространствах, такие родители не пытаются буквально защитить ребенка, спасать или любым способом ограждать его от источника опасности; скорее они привязаны к этой опасности, заворожены сценой гибели, бесконечно воспроизводя ее в своем воображении.
Такой родитель как будто бы все время должен держать угрожающую смертельную фигуру в поле зрения. Этот пристальный взгляд дает иллюзию максимального контроля плохого объекта, но как мы понимаем благодаря различным кляйнианским моделям, такой контроль приводит, прежде всего, к интроекции плохого. Кроме того, постоянная фиксация на фигуре зла подтверждает фантазию родителя о том, что спрятаться и защититься невозможно. В свете этих внутренних механизмов поиск психотерапевта бессознательно связан с поиском такой сильной материнской фигуры, которая бы смогла защитить от смерти. В этом заключена попытка сбежать от ужасной матери к идеальной.
В этом мифологическом мире отсутствует фигура отца, которая необходима для трансформации и развития психики; поэтому для терапевта важно помнить, что слишком сильная идентификация с идеальной материнской позицией никогда не будет достаточной, поскольку прекрасная мать все время сменяет ужасную, и этот цикл повторяется бесконечно, пока не произойдет переход к отцовской фигуре как структурирующей внутренний мир, пока не наступит переход от матриархальной стадии к патриархальной (7, 8).
С чем может быть связано такое влечение к Танатосу в описанном бессознательном пространстве таких пациентов? Это по-разному объясняется в нескольких базовых подходах. Часть из них связывают телесное неблагополучие и психосоматическую фиксацию с ранней травмой и депривацией, которые нарушают целостность психики, препятствуя правильному развитию оси Эго-Самость (2, 10), т.е. оставляет ребенка во власти ужасной архетипической фигуры.
Другие авторы ставят в центр генеза нарушения процессов ментализации и символизации, которые сопровождаются архаическими состояниями и спутанностью телесного и психического (3, 6). Третий подход считает причиной формирования психосоматических заболеваний нарциссическую патологию матери (1). Все подходы фиксируют наше внимание на отсутствии хорошего внутреннего объекта, заботящейся и защищающей фигуры внутри психики.
Между этими концепциями есть еще много сходных базовых идей. Однако они не рассматривают достаточно подробно собственно фантазии и переживания смерти и умирания, их символизм. Частично мы находим мертвенную материнскую фигуру в работах А. Грина о мертвой матери и белом психозе, но следует помнить, что у Гринамертвая мать как персонаж неактивна,безжизненна и сама по себе ничего не требует. В ряде клинических случаев «психосоматических семей» страшную материнскую фигуру, в отличие от гриновской модели, можно скорее представить в образе активного опасного мертвеца, жаждущего крови живых.
Можно было бы подумать, что такой образ аналогичен плохой преследующей груди, и, следовательно, в этом поле фантазийно присутствует и хорошая грудь. Однако в нашем случае хорошее содержание представлено имплицитно, и речь идет не столько о дихотомии «хорошее-плохое», сколько о тотальном преобладании внутреннего зла.
…
Важно подчеркнуть, что такой психический мир не представляет собой дифференцированную объектную систему; он даже не является четко разделенной системой субличностей. Это мир, в котором господствуют процессы слияния, смешения, неостановимой инверсии ролей. Поэтому такие популярные психологические модели как жертва/спасатель или хорошая/плохая грудь недостаточно описывают его феноменологию и мало подходят для описания его функционирования. Даже если в психическом поле пациента появляется хороший опыт, он не структурируется во внутреннюю фигуру.
В отличие от традиционной модели психической травмы, в которой мы встречаем борьбу архетипических сил жизни/смерти, дьявольского/божественного, внутренний мир нашего пациента представляет собой вселенную, в центр которой помещен Танатос.
Ресурс борьбы в этом мире практически сведен к нулю.
Здесь нет героя, который был бы готов сразиться с драконом (4). В нем существует только дракон, представляющий из себя архаическую родительскую фигуру, слитую с силами Танатоса. Получается, что в этом мире можно выжить, лишь став драконом. Бытие проживается в двух измерениях: «я=дракон» или «я гибну». Психосоматический симптом также выступает для таких пациентов как раздирающий тело дракон, которому они неспособны противостоять; поэтому даже простые призывы к дисциплине или саморегуляции не вызывают отклика и активности пациента. Они ничего не могут сделать, но хотят, чтобы нечто было сделано с ними (убрать боль, вылечить, снизить давление и т.п. – мы можем сравнить такой феномен с неспособностью заботиться о себе у Г. Кристала, 5).В этом случае функции заботы не могут принадлежать пациенту, они изначально отданы матери. Бессознательный смысл поиска психотерапевтической помощи в этом смысле – это поиск равнозначной мощной силы, второго дракона.Такой путь бесперспективен, так как он повторяет способ устройства патологизированного внутреннего мира, а не меняет его. Настоящая трансформация этого мира возможна только благодаря появлению героя, которого в терапии еще нужно вырастить.Способность к осознанию такой мифологии поистине требует героических усилий - как от клиента, так и от терапевта. Пациент не имеет доступа к архетипу героя, который должен быть раскрыт в терапии.
Как и во многих классических сюжетах, герой с самого детства подвергается опасности и должен быть скрыт от глаз общества и мира. Подобно этому и терапевтические усилия по трансформации таких состояний редко происходят благодаря инсайтам и смелым интерпретациям, а прежде всего, осуществляются благодаря мелкой и кропотливой работе по восстановлению вешней и внутренней реальности (9).
…
Другой специфической чертой данной феноменологии является архаическая недифференцированность телесного и психического в принципе. Используя концепцию Макса Шура (1), мы могли бы описать эти состояния как неслучившуюся десоматизацию. В процессе индивидуального развития телесное и психическое не были нужным образом разделены, и важнейшие символические саморегуляционные связи между телом и психикой так и не были сформированы. Вместо них люди, страдающие психосоматическими заболеваниями, являются как бы носителями единого семейного тела, которое в значительной степени исключает деление на субъект и объект, эмоциональное и физическое, свое и чужое.
В основе этой структуры лежать психотические процессы, которые мы могли бы описать кратко как глобальное смешение различий во всех доступных иерархиях: поло-ролевых, возрастных и др., а также мощную атаку на реальность, приводящую к тотальному перемешиванию фантазийного и реального, охватывающему все сферы психики, а не проявляющиеся исключительно в зоне комплекса.
Давайте исследуем эти образы и их динамику с помощью поэмы Гете «Лесной царь».
Werreitet so spat durch Nacht und Wind? Esist der Vatermitseinem Kind; Er hat den Knabenwohl in dem Arm, Erfaßtihnsicher, erhältihn warm.
"Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?" "Siehst, Vater, du den Erlkönignicht? Den Erlenkönig mit Kron` und Schweif?" "Mein Sohn, esistein Nebelstreif." -
"Du liebes Kind, komm, gehmitmir! Gar schöne Spiele spiel` ich mit dir; Manchbunte Blümensind an dem Strand; Meine Mutter hat manchgülden Gewand." -
"Mein Vater, meinVater, und hörest du nicht, Was Erlenkönig mir leisever spricht?" "Seiruhig, bleibruhig, mein Kind! In dürren Blätterns auselt der Wind." -
"Willst, feiner Knabe, du mit mirgehn? Meine Töchter sollen dich wartenschon; Meine Töchter führen den nachtlichen Reihn Und wiegen und tanzen und singendichein." -
"Mein Vater, meinVater, und siehst du nichtdort ErlkönigsTöchter am düstern Ort?" "Mein Sohn, meinSohn, ichseh` esgenau, Esscheinen die altenWeiden so grau."
"Ich liebe dich, mich reiztdeine schöne Gestalt; Und bist du nichtwillig, so brauch` ich Gewalt." - "Mein Vater, mein Vater, jetzt faßter mich an! Erlkönig hat mirein Leids getan!" -
Dem Vatergrauset`s, erreitet geschwind, Erhält in den Armen das achzende Kind, Erreicht den Hof mitMüh` und Not; In seinen Armen das Kind war tot.
J.W. von Goete, 1782
|
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой. К отцу, весь издрогнув, малютка приник; Обняв, его держит и греет старик.
"Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?" - "Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул: Он в темной короне, с густой бородой". - "О нет, то белеет туман над водой".
"Дитя, оглянися; младенец, ко мне; Веселого много в моей стороне: Цветы бирюзовы, жемчужны струи; Из золота слиты чертоги мои".
"Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит". - "О нет, мой младенец, ослышался ты: То ветер, проснувшись, колыхнул листы".
"Ко мне, мой младенец; в дуброве моей Узнаешь прекрасных моих дочерей: При месяце будут играть и летать, Играя, летая, тебя усыплять".
"Родимый, лесной царь созвал дочерей: Мне, вижу, кивают из темных ветвей". - "О нет, все спокойно в ночной глубине: То ветлы седые стоят в стороне".
"Дитя, я пленился твоей красотой: Неволей иль волей, а будешь ты мой". - "Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать".
Ездок оробелый не скачет, летит; Младенец тоскует, младенец кричит; Ездок погоняет, ездок доскакал... В руках его мертвый младенец лежал.
Перевод В.А.Жуковского
|
Известный сюжет рассказывает историю о мужчине и маленьком мальчике, которые ночью скачут через темный лес. Мальчик видит образы Лесного Царя (Ольхового Короля в оригинале, что можно связать с символикой ольхи как дерева, растущего рядом с болотом и «плачущего» красной жидкостью, похожей на кровь, если с него ободрать кору), а также его слуг, которые манят ребенка в свой потусторонний мир. Ребенок жалуется отцу, который пытается успокоить его поверхностным объяснением. Кульминацией страшной истории становится смерть ребенка.
История отца и сына разворачивается перед нами в виде диалога. Knabe, т.е. не младенец, традиционный для русских переводов Фета и Жуковского, но скорее ребенок сознательного возраста, подросток (буквально -«парень»), видит страшные образы Царя и его дочерей, слышит заманивающие обещания и угрозы. С каждым четверостишием напряжение и тревога усиливаются.
Отметим, что в переводе В.А.Жуковского исчезли характерные части диалога: «разве ты не видишь Лесного царя, отец?.. неужели ты не слышишь, что он обещает мне?.. разве ты не видишь его дочерей?...». Анафора «Mein Vater, mein Vater», вместе с параллельной ей, ответной «mein Sohn, mein Sohn» (успокойся, оставайся спокойным, я все отлично вижу) создают специфический убаюкивающий ритм стиха. Цикл отчаянных вопросов и усыпляющих ответов погружает читателя в транс, заканчивающийся смертью. Нельзя сказать, будто отец ребенка совершенно слеп: он не отвечает сыну – я ничего не вижу, там ничего нет. В каком-то смысле он видит то же, что и сын, но ему это скорее нравится. Он интерпретирует ужасные лики Царя и его дочерей как природно-нейтральное (туман, шелест листьев): «там нет ничего страшного, все это естественно и красиво». Но похожим образом ведет себя и Лесной царь: он представляет ребенку свое царство в еще более прекрасном и обворожительном виде (веселье, танцы, пение и игры, цветы и золото). Отец ребенка и Царь составляют зеркальную пару, разыгрывающую спектакль очарования смерти: «Приходи в волшебный мир, стань его частью». Схожий мотив мы встречаем во многих сказках – по прихоти или в награду за помощь земному человеку предлагается волшебное царство.В нашем случае мальчику предлагается не награда, а деперсонификация. Царь завлекает его войти в волшебный мир смерти, предлагая ему слиться со всем бесконечным пространством. Он не говорит: «я дам тебе золото», или «женю на своей дочери», или «ты будешь моим сыном и наследником».Переполняющее изобилие обещаний (дворцы и золото, цветы, женщины, которые будут украшать мальчика, танцевать и петь для него) ведет к маниакальной потере индивидуальности, к смертельному слиянию и расщеплению.
Сознание не может адекватно ухватить опасные импульсы бессознательного; и даже та его часть, которая способна видеть реальность, оказывается парализованной и бессильной. Мальчик знает, что демоны существуют, но ничего не может сделать. Отец отрицает существование демонов, хотя в состоянии сразиться с ними или убежать. Восприятие и сознание разделены и неправильно взаимодействуют: отец не признает очевидности, которая открыта ребенку, а ребенок слишком слаб и зависим, так что ничего не может сделать. Мы сталкиваемся с такой психической системой, в которой расщеплены функции чувствования, ощущения, разума и совладания, эго-синтонности и эго-дистонности.
Мы можем думать, что эти опыты переживания запредельного на уровне тела или на уровне психики соединяют душу с нуминозным. Действительно, граница между психотическим состоянием и нуминозной вспышкой может быть крайне нечеткой. Аналитик, смешивающий эти процессы, рискует и здоровьем анализанда, и аналитической перспективой (12). Патологические состояния одержимости, в отличие от нуминозных переживаний, имеют такое искажающее влияние на психику, что будучи пережитыми внутри и сопровождаясь специфическими внешними происшествиями, они могут только отдалять Эго от Самости, оставляя его в водах коллективного бессознательного без поддержки и смысла.
Отдельный интерес представляют женские образы стихотворения (у Гете – мать Царя и прекрасные дочери, готовые eintanzen, einsingen, «заплясать, убаюкать пением» жертву - как мы понимаем, до смерти). Соблазняя ребенка, царь описывает свой идеальный фрагментированный и множественный мир, но в его описании не содержится предложения воспользоваться этим миром. «Хорошая» феминная фигура призвана соблазнять и служить поглощению, а не удовлетворять.
Если мальчик отдастся дочерям Царя, он уснет. Его сознание угаснет в потоке маниакального восторга, он перестанет совершать усилия – ему останется только быть объектом, смотреть и слушать.Он сможет прикоснуться к волшебству, но не сможет стать активным участником волшебной жизни, не интегрируется в магический мир как самостоятельная фигура, но станет его фрагментом.
Образы убаюкивающего движения, анестезирующих звуков и ощущений мы можем аналитически понимать как безвозвратное растворение сознания, смерть-слияние, которые ассоциируется с женскими фигурами, то есть с поэтизированной мертвой матерью, проникающей и сливающейся с эго, но не оберегающей и неспособной защитить.
Как мы уже говорили, диалог между отцом и ребенком является тоже формой убаюкивания. В этом смысле отец принимает материнскую роль, поскольку не вступает в открытую конфронтацию. Он не приказывает сыну замолчать, в общем, он не отрицает, что ребенок может видеть нечто в лесу среди деревьев. В этой ситуации у ребенка также не остается конфронтационного потенциала, альтернативной перспективы и способности мыслить и действовать («он не понимает меня, я должен доказать, что я прав» или «опасность слишком велика, я спрыгну с коня и попытаюсь спастись сам»). Мальчик, с точки зрения отца, должен покорно отказаться от своего в пользу чужеродного; постепенно он теряет силы и умирает. Утрата смысла и способности действовать оборачивается соматической катастрофой.
В аналитической работе мы также можем видеть такую псевдофеминную установку у одного или даже у обоих участников процесса (11). Хотя такие проявления могут выглядеть довольно невинно, на самом деле они имеют большой деструктивный потенциал. Всем знакома типичная ситуация, когда пациент не может услышать терапевтические комментарии и интерпретации, аппеллирующие к реальности. Такие интервенции встречают в ответ мягкий оптимистический текст пациента,имитирующий размышления о своем состоянии и внутренних процессах: «Это сновидение без сомнения говорит о том, что все будет хорошо. Я уверен, что оно сильно связано со всем тем, что вы мне говорите. Все это так подходит к моей ситуации.Все, что вы сказали, это то же самое, что я и сам думаю. Не знаю, почему вы считаете мой сон страшным, в нем такие прекрасные символы, они так мне помогают». От терапевта может потребоваться вся его выдержка, чтобы противостоять убаюкивающиму поведению пациента, иначе аналитическая пара рискует впасть всвоего рода очарованный сон.
При этом и сам терапевт может впадать в соблазн псевдофеминности. Для этих случаев характерно значительное преобладание заботливых и потворствующих комментариев, служащих не поддержке пациента, а отрицанию реальности. Примерами таких реакций могут служить всем знакомые диалоги: «Мне кажется, я схожу с ума, я очень напуган».–(ответ терапевта) «Это прекрасные образы индивидуации», или «Юнг описывал такой период как стадию нигредо, в алхимической символике это означает начало великого процесса трансформации», или «В этой связи я вспоминаю замечательную притчу» и т.д. и т.п.
Соблазн псевдофеминности, оформленный как мягкая материнская забота, на самом деле является средством разотождествления и размывания границ между субъектом и объектом. Дети, выросшие в «психосоматических семьях», хорошо знакомы с ощущением «размытого» и отчужденного тела, подверженного любому вредоносному влиянию, в котором один непонятный симптом сменяется другим.
Лошадь, которая несет отца и сына, может быть рассмотрена как олицетворение инстинктивной силы, которая присутствует в таком психическом мире. Однако эта сила слишком нецеленаправленна, она движется, не разбирая дороги. Такое паническое движение не дает ни сознанию, ни интуиции отреагировать на опасные сигналы. В опыте психосоматического пациента нередки случаи, когда он упускает, игнорирует или очевидным образом нарушает простейшие схемы лечения и заботы о своем теле, при этом оставаясь крайне обеспокоенным своим состоянием. Можно сказать, что в этот момент такой человек ведет себя, словно испуганная лошадь, мечущаяся, несущаяся, не разбирая дороги.
Отметим еще одну важную особенность – невероятную энергию этого движения, которое остановит только смерть. Здесь мы не видим типичной психотический астенизации, которую мы встречаем при классических психозах. Все образы очень сильно наполнены энергией, тревогой, движением. Это одна из черт, которая заставляет соотносить психосоматические состояния с пограничными расстройствами. При классических психозах мы, разумеется, также встречаем энергетические комплексы, но скорее проявляющиеся в виде бредовых и сверхценных идей, имитирующих мысль ( инопланетяне, преследователи итп); в нашем же случае энергия разряжается в телесный симптом, а психически мы сталкиваемся скорее с игнорированием или прямым отрицанием патологических содержаний.
. . .
Мы перечислили основные мотивы сказочной истории о Лесном Царе: ложный диалог, убаюкивающий транс, подмена, фальшивая феминность, бессильное растворение в мире смерти. Все это иллюстрирует для нас однополюсность внутреннего мира психосоматического пациента. Важно отметить, что в этом сюжете явно не представлен (и как будто бы даже не может быть воображен) момент,который бы предотвратил несчастье.
Мы можем потренировать свой аналитический взгляд и поискать в воображаемом пространстве сказки возможность выхода. Мог ли кто-либо из героев остановить ведущий к разрушению процесс?
Если бы мальчик перестал задавать вопросы и доверился бы своему восприятию, то у него появилась бы возможность для правильной инстинктивной реакции (бороться, вырваться). Если бы он начал кричать, отбиваться от отца, то свободно и активно переживаемая реакция ужаса помогла бы ему сделать воображаемое реальным, придать форму аморфному страху.Из зоны одержимости и фантазма Лесной Царь превратился бы в явно видимого врага. Такие действия отец бы не смог игнорировать и должен был бы также выйти из своих галлюцинаций.
Другим вариантом спасения было бы прекратить маниакальный бег, отказаться от скачки. В аналитическом смысле это равнозначно прекращению неправильных действий и отказу от плохого паттерна. Остановленный бег метафорически представляет выход из инстинктивной охваченности, отказ от маниакальной установки, выход из очаровывающего пространства смерти. Кроме того, сойти с лошади для всадника означает вернуть себе свою собственную силу, скорость и ритм. Остановившись, он может разглядеть происходящее, управлять своим движением и вернуть себе контроль над телом.
Мы можем интепретировать это также и как возвращение к нейтральности и правильной дистанции. Иногда нам необходимо прекратить разговор, ведущий к плохому, вернуться к себе и своим мыслям, начать двигаться в своем собственном направлении.
Терапевтическим аналогом такого нового вектора движения может быть аккуратная и внимательная работа с негативным переносом и сопротивлением, принимающего форму маниакальности, целью которого является поддержание состояния одержимости. При столкновении с такого рода паттернами у аналитика появляется большой соблазн изучать и интерпретировать их красочное и часто избыточное в своем оформлении содержание (здесь мы снова вспомним обещания Лесного Царя). Это объясняется тем, что при заманчивой внешней форме, такой болезненный процесс имеет очень простое, обедненное внутреннее наполнение. Его демоническое очарование кроется в неперсонифицированной, безобъектной, первобытной силе, с которой он движется до конца, к смерти. Мы должны понимать это значение, не соблазняясь чрезмерным разглядыванием деталей и стадий этого процесса, пугающей и завораживающей красотой образов. Такой отрезвляющий взгляд позволит аналитику не упустить ключевой момент возможной остановки, и предотвратить психотический взрыв или микропсихотический эпизод.
Список литературы
- Аммон Г. Психосоматическая терапия. - СПб.: «Речь», 2000.
- Винникотт Д.В.Психо-соматическое заболевание в позитивном и негативном аспектахИз лекции под названием "Психо-соматическая дилемма", прочитанной на заседании Общества психосоматических исследований 21 мая 1964. Переводосуществленпо: Winnicott D.W., Psycho-Somatic Illness in its Positive and Negative Aspects. // Int. J. Psycho-Anal., 1966, 47:510-516
- Дольто Ф. Бессознательный образ тела. — Т. XVI. — Ижевск: ERGO, 2006. (Собрание сочинений Франсуазы Дольто).
- Зиглер А. Астматический приступ: глава из книги «Архетипическая медицина». - http://www.maap.ru/library/book/82/
- Кристал Дж. Интеграция и самоисцеление. Аффект – Травма – Алекситимия. – М.: 2006.
- Макдугалл Дж. Театры тела. Психоаналитический подход к лечению психосоматических расстройств. – М.: «Когито–Центр», 2007.
- Нойманн Э. Великая мать. – М.: «Добросвет», 2012.
- Нойманн Э. Происхождение и развитие сознания. – М., 1998.
- РамосД. Душатела. Юнгианский подход к психосоматике.-М.: «Добросвет», 2014.
- Фордхэм М. Возникновение детского анализа (статья). - http://www.maap.ru/library/book/165/
- Шварц-Салант Н. Нарциссизм и трансформация личности. Психология нарциссических расстройств личности. – М.: «Класс», 2007.
- Юнг К.Г. Тэвистокские лекции. – М.: "СИНТО", 1995.
М.Прилуцкая, Н.Писаренко (с) 2015
|