Отходя от воображаемого и приближаясь к нему. Глава из книги "Сны наяву"

Уоткинс Мери

Отходя от воображаемого и приближаясь к нему.  Глава из книги "Сны наяву"


Мери Уоткинс

 

Впервые опубликовано в 1984 году "Waking Dreams", Texas: Spring Publ. Читать аннотацию



Психика раскрывает себя в форме образов, образы - это её жизнь. Если мы хотим подружиться с ней, полюбить её, нам следует серьёзно отнестись к тому, как мы взаимодействуем с ней, по мере того как её жизнь открывается нам. Поэтому наше отношение к образу становится весьма важным.


Когда друг делится с нами переживанием, как нам относиться к его рассказу? Как, мы надеемся, другие будут реагировать на наше раскрытие переживаний? Мы не хотим, чтобы нас прерывали в рассказе; мы также не хотим, чтобы нас торопили. Когда переживание движет нами, мы связываемся с ним через повествование. Оно живёт, пока его рассказывают, особенно если собеседник восприимчив. Если собеседник оказывается не таким, мы произносим слова, но сами больше не связаны с ними. Рассказ становится мёртвым. Лучше бы мы и не начинали его.


Каждая деталь уместна. Мы редко находим человека, который позволяет нам высказаться целиком. Другой чувствует потребность вмешаться - отметить, оценить, посоветовать. Люди хотят быть полезными. Но мы хотим, чтобы они помогали нам целиком погрузиться в нашу повесть. Мы хотим, чтобы они спрашивали о каждом моменте - не ставили его под вопрос, но позволяли нам тщательно разрабатывать каждую деталь.


Мы хотим повторять наши важные истории. Мы делаем это ежедневно внутри себя, погружённые в них, окружая их специальным пространством времени и эмоций. Нам хочется втянуть в них других, но иногда собеседник прерывает нас, вставляя свои замечания, например, говоря, что нам следует сделать. В эти моменты нас вырывают из нашего рассказа и бросают в будущее. Мы теряем связь с настоящим, с переживанием, связанным именно с этим рассказом. Собеседники могут рассказать нам свои собственные случаи, о которых им напомнили наши истории. Если переживания одинаковы, то уникальность наших историй теряется. Если они погружаются в свою историю, то мы или остаёмся в одиночестве со своей, или втягиваемся в их истории. Иногда кажется, что переживания перекликаются с общей темой. Но это бывает реже, чем хотелось бы. У людей есть склонность думать, что они понимают, о чём говорят другие. Они легко упрощают смысл и могут таким образом приравнять его к своему собственному опыту или концепциям, которых они набрались. Отпускаются сравнения. Тонкие различия теряются. Теряется возможность увидеть чужие переживания изнутри, в их собственных терминах. Это заставляет нас видеть только то, что мы уже видели, ещё и ещё раз. Мы слушаем повесть о чем-то неизвестном, переводя ее на знакомый нам язык, но, поступая так, ничему не учимся. Можно доказать, что познание возможно только в терминах уже известного. На первый взгляд, это кажется правильным. На самом деле, однако, это не так. Опыт обеспечивает своими собственными терминами для его понимания. Чем больше наш собеседник разрабатывает свою историю, тем более очевидной становится её структура. Если мы воздержимся от погружения в свои средства структурирования и интерпретации, то его структура удивит нас. Она сама имеет контекст, рамку. Рассказчик делает свои собственные намёки в отношении веса и значимости.


Если нам пытаются рассказать о печальном опыте, мы часто бываем слишком озабочены нашей собственной тревогой по поводу того, что делать: меняем тему (т. е. разрываем их связь с этим переживанием и т. о. разрываем связь с нами) или уходим от сложностей, возникающих при выведении морали или подведении итогов, или становимся прагматичными. Мы можем взять переживание из рук рассказчика и поместить его на дневной свет, чтобы исследовать, как оно может быть изменено к лучшему. Куда следовало бы двигаться? Что можно было бы сделать? Мы пытаемся увидеть, как подобная проблема развивалась исторически (даже если это не интересовало рассказчика), чтобы увидеть, как её можно избежать в будущем, и в чём была вина в прошлом. Вероятно, в сущности, мы настроены дружественно и стремимся к добрым поступкам. Но хотя лечение вырисовывается, прогресс намечается, рассказ завершён и цели выявлены, эта возможность контакта (всегда слабая, всегда хрупкая) между двумя людьми безжалостно убивается, незаметно, тихо.


Чего же хочет наша история? Она продолжает литься с кончика нашего языка. Она несётся в пустое пространство и долетает до неслышащих ушей. Она повторяет себя, наполняет каждую деталь, пытается стать реальной для нас. Она желает, чтобы другие погрузились в неё, задавали
вопросы, просили повторить еще раз, находились под её воздействием. Мы увлекаемся некоторыми несущественными фактами, чтобы сменить тишину, т. к. мы в тайне желаем, чтобы другие возвратили нас назад - как бы говоря, что тишина - это не пустота, она наполнена переживаниями, что ей даётся место, и что промежуток времени отмечает её реальность. Мы хотим перенести свою историю на другую сторону пространства, существующего между нами, донести ее до другого человека. Если другой прекращает предлагать советы, если он слушает нашу историю без скрытого мотива для себя, если на него ещё можно повлиять... то что-то происходит. Переживание, которое мы рассказываем, связывает нас. Оно живёт с нами. Оно становится тем моментом, из-за которого нам хочется жить. Оно, таким образом, становится реальным в новом смысле.


Так что оно находится между образом и мной самим. Я могу делать тысячи ошибок в попытках услышать его. Я убегаю в интерпретации, выделения, ответвления, способы измерения, сравнения, лечения, заботы. И с каждым уходом я рискую потерять эту возможность для нас. Опыт воображаемого сам по себе теряется для меня. Я не смогу всё ещё пребывать с ним: воздерживаясь от поддержания контроля над ситуацией, прекращая заслонять его своим толкованием и знанием, позволяя себе оставаться с ним, даже если он начинает пахнуть не слишком приятно для утонченного обоняния цивилизованного человека.


Чем дольше один человек сидит с другим и позволяет ему ткать своё переживание, тем более глубоким, более проникновенным оно становится. Чем сильнее мы препятствуем связи другого человека со своей историей, тем более поверхностной она становится. Наши ноги в конце концов касаются дна, как было в начале. Мы зачерпываем только одну или две чашки воды из истории, которую мы услышали, и мы также можем прийти к выводу, что это было не то переживание. Его размерность глубины и его качества теряются. Мы удерживаем себя в стороне от него. Мы берём мерную ложку и тщательно проверяем его нашими собственными проверками, предполагая всё время, что отношения развиваются.


Из-за этого образа мы создаём течения, которые продолжают возвращать нас на берег, к тому, что мы уже знаем. Мы думаем, что это образ ведёт нас туда, и таким образом подтверждает наш мир. Но это не так. Течения, которые возвращают нас на поверхность знакомого опыта, суть наши собственные создания. Не пуская нас в глубину, они убивают возможность наших взаимоотношений с опытом воображаемого - с образами.


Образ живёт в глубине, в глубинах, созданных тенями и отражениями, в глубинах, в которые можно нырнуть и двигаться там. Глубины не могут быть порождены поверхностью, тогда они теряются. Океан переливают в лужу. Так безопаснее. Можно отстаивать такой способ. Можно смотреть всё время на дно. Всё, что движется здесь под нашим контролем, в поле нашего зрения. Здесь образ, как рыба - всегда может быть пойман. Можно использовать его как пищу для продолжения обычной жизни. Но если вы хотите узнать собственную естественную жизнь рыбы, следует оставить все подобные действия. Поверхность разрушает обычную жизнь рыбы в океане. Останется ли рыба всё еще "рыбой" в действительности?


Когда мы видим образ во сне или во сне наяву, мы обычно хотим знать, что он означает - как он связан с нашей жизнью. Кажется, что существует некоторое отношение. Мы хотим схватить его и поместить его на скалу, легко видимую в нашей повседневной жизни. Тогда мы могли бы сказать: "Эта штука здесь такая же, как та штука там."


Когда наш друг рассказывает свою историю, и мы чувствуем в ней что-то близкое, то важно, что мы собираемся делать с этим ощущением связи. Иногда это вроде эмпатии, и его опыт находит живейший отклик у нас, и мы чувствуем расположение. Иногда он напоминает нам одно из наших переживаний - мы можем увидеть его в новом свете, или мы можем подумать о его переживаниях в своих терминах. Если мы не уравниваем их, они могут помочь пролить свет на части друг друга, подводя нас ближе к тому, что эти части означают.


Часто образ напоминает нам прошлый опыт. Но что заставляет нас думать, что в этом и состоит цель образа? Достаточно ли у нас оснований, чтобы думать, что у друга есть переживание, которое он хочет рассказать нам, чтобы напомнить нам наши переживания? Когда мы собираемся думать о переживаниях, связанных с образом, мы можем потерять сам образ. Мы уходим от него. (Наш друг остаётся в темноте, пока мы уходим в свои переживания).


Существует способ, как позволить таким переживаниям, воспоминаниям, которые мы ассоциируем с образом, помочь нам лучше услышать другого. Но эти переживания нужно использовать для возвращения обратно к образу. Студент видит сон, что его мать приходит к члену его академического департамента, чтобы извиниться за работу этого молодого человека. Далее он оказывается на высокой горе и начинает терять контроль над своей машиной, несущейся вниз. После сна он начинает думать о критическом отношении своей матери к нему: она стоит на стороне тех сил, с которыми ему сейчас трудно бороться. Он начинает с объективно-материального уровня, где образы приравниваются к конкретной реальности. Образ матери, например, берётся как относящийся к действительной биологической матери. Юнг понимал такие образы как имеющие и субъективный уровень значения. Это означает, что мать во сне - это не только биологическая мать, но и репрезентация части личности сновидца. Образ - не то же самое, что конкретная воплощённая форма. Он всегда больше, чем она, и отличен от неё. Если бы сновидец понял это, он мог бы увидеть, что образ матери представляет психическую реальность, возможно, установку в нём. Он вспоминает, что видел своего учителя за день до сна, и что учитель критиковал его планы. Он думает об этом, потому что понимает, что образ состоит из остатков дневных впечатлений. Но если бы он думал, что это день, вероятно, состоит из остатков сна (т. е. что реальный и воображаемый миры по меньшей мере равнозначны, и воображаемый мир не только на службе дневного мира), то он не только смог бы увидеть образ как связанный с его самокритической позицией, но он смог бы увидеть также своё самокритическое отношение, как отражение воображаемого движения, реальности воображаемого. Когда он увидит это, то вряд ли возьмёт только часть общего сновидного образа и втянется в мысли о школе, о своей неспособности быть успевающим, потому что его "внутренняя мать" всегда ему мешает. Если конкретные события должны также отражать воображаемые движения, как и другие пути вокруг, то сновидец не оставлял бы образ сразу, как только найдет материальные причины для него в остатках дневных впечатлений. Он осознал бы, чего не должен был делать с образом, вернулся бы к нему и попытался увидеть больше в том, что там произошло.


Тогда он столкнулся бы с тем, что этот образ - не только мешающая критическая мать, но что, как эта мать говорит, сновидное эго теряет контроль и падает вниз. И в течение дня сновидец мог бы заметить "остатки сна" в своём дневном мире. Где он чувствует свои выходящие из-под контроля чувства - это падение? Если бы он удерживал это в уме, то обнаружил бы, что ощущал сильное беспокойство, когда впадал в самокритические мысли. Он научился бы наблюдать фантазии, стоящие за эмоциями и мыслями. Вместо того, чтобы только открывать дневную историю, отражённую во сне, он искал бы отражения воображаемого днём. Таким способом взаимосвязь дневного и сновидного мира не вела бы всегда в направлении дневного мира, но циркулировала бы вперёд и назад, не уходя далеко от переживания воображаемого. Когда он чувствовал падение, он мог бы поискать вокруг также извиняющуюся мать. Где она скрывается в его дневных грёзах и мыслях? Если он идентифицируется со сновидным эго, то он будет относиться к матери как её жертва. Её энергия всегда подталкивает его энергию. Его машина падает вниз. Если бы он смог ослабить идентификацию со сновидным эго, то смог бы подойти ближе к наблюдению этой "матери". Если бы он смог принять, что в воображаемом смысле он является ею так же, как и машиной, студентом так же, как и профессором, он бы по-новому увидел, как образ создаёт дневной мир. То, что он говорит другу, которого уважает и хочет быть уважаемым с его стороны - не стоит доверия. Он работает весь день, и тем не менее часть его думает, что этого недостаточно. Он становится легко убеждаемым и извиняется перед собой. Когда он будет не так сильно идентифицирован с ролью сына, он сможет увидеть, что образ матери связан не только с сыном, но и с образом машины. Становясь матерью в воображении, он может исследовать её взаимосвязь с другими образами, которые, вероятно, даже дальше от его сознательного взгляда, чем эти отношения, созданные сновидным эго. Когда образ видится метафорически, он имеет много сторон и содержит множество намёков. Его нельзя редуцировать к одному типу опыта. Он никогда не может быть точно приравнен или достаточно обработан. Один тип опыта, тем не менее, можно использовать, чтобы подойти ближе к отдельному аспекту, к эху или тени образа. Отношение матери к его разговору с профессором, образ матери, связанный с биологической матерью, машина и его эмоция, внутренняя машина, разбивающаяся завтра днём во время его разговора, тревога по поводу падения, даже когда он пытается расслабиться, мать и машина, извинения, критицизм, печаль, замаскированные приставания - всё это отдельные аспекты. Выведение линий причин и следствий может слишком упростить цепь совпадений, направлений и взаимосвязей. Каждое переживание, каждое отношение может углубить нас в реальность образа, реальность своего мира. Метафора расширяется. Всегда требуется больше. Поэма никогда не завершается. Образ никогда не достигается окончательно. Всегда остается что-то ещё. Он продолжает ускользать. Но каждая глубина устанавливает свои собственные вершины и свои собственные долины, свои собственные свет и тени.


Если друг рассказывает нам ситуацию, и мы предлагаем выводы, какие шаги следует предпринять - или даже если мы только чувствуем, что вообще нужно извлечь выводы - мы отходим от заданного нам контекста. Образы описывают. Они не говорят разойтись или начать анализ или оставить школу. Целостный образ задаёт ситуацию. Она может включать причину или эффект ( 1), но он обычно не включает авторитетные высказывания о том, что следует делать. Даже если он даёт такое высказывание, прежде всего следует осознавать, что воображаемый ландшафт не тот же, что в "реальности". Следующий сон - типичный пример:

 


Во сне я являюсь аналитиком, и голос говорит мне, что если анализ пациента пойдёт неправильно, мне нужно взять его кости и захоронить их глубоко в земле.


Конечно, вы не подумаете, что нужно поступить так в буквальном смысле. И тем не менее, если кто-то видит во сне, что его аналитик говорит, что они должны прерваться для успеха их анализа, то, вероятно, этот человек начнёт думать о разрыве и о прогрессе в анализе в очень конкретном смысле. Образ сам по себе не обязательно означает, что вам следует разойтись, потому что ваш внутренний или внешний аналитик говорит, что из-за сна тот или другой должен отправиться хоронить кости анализируемого. В этом примере, как только вы уходите в созерцание действительного разрыва, вы выпадаете из отношений с образом. Вы упрощаете образ до отдельного события в "реальном мире" и забываете, что фигура, предлагающая разрыв, существует именно в воображаемом. Все другие измерения образа теряются сразу, как только движение в воображаемом редуцируется до одного действительного разрыва. Это не означает, что невозможно созерцать ваш разрыв таким способом, который помогал бы вам понять образ, или смотреть на образ таким способом, который углублял бы ваше понимание некоторой динамики разрыва. Человек, видящий во сне захоронение костей анализируемого, может в качестве способа углубления своей связи с аналитическим процессом созерцать это действие во всех деталях. У него есть помощь - понимание, что он втянулся в фантазии. Если женщина осознаёт метафорическую сторону своего созерцания разрыва, вы также можете помочь ей почувствовать реальность воображаемого, из которой возник образ. Когда она теряет это ощущение и принимает его просто как конкретное решение, и далее спрашивает о том, действительно ли её аналитик думал так, тогда образный мир просто принимается за другое выражение нашего обычного мира. Однако, если она удивляется тому, что её аналитик думает, и прислушивается к этому внутреннему диалогу как к фантазии, то конкретный и воображаемый миры связываются и отражаются друг в друге. Она начинает открывать, как воображение переплетается с дневным миром.


Наша подруга говорит нам, что её аналитик предлагает разрыв. Решим ли мы, что это правильно или нет, и посоветуем ли ей подготовить бумаги и рассказать об этом своему мужу? Или мы попытаемся помочь ей выразить её чувства, каково это - когда этот аналитик говорит эти вещи в этойобстановке? Хотя мы можем уйти в своё созерцание разрыва, мы осознаём, что это не то, о чём говорит наша подруга. Может быть, что-то в рассказе нашей подруги побуждает нас думать об этом, и мы даже можем действительно вовлечься в целые выводы для себя. Но сами по себе они не должны никак отразиться на нашем понимании того, что наша подруга пытается сказать.


Образ может побуждать нас размышлять о решениях и выводах, но сам по себе он ничего не советует и не морализует. Можно сказать, он принимает ситуацию, какая она есть. Мы можем отнести это к ситуации в дневном мире. И можем применить к ней сон, говоря: "Если я сделаю так, то произойдёт так-то". Но в этот момент мы оставили образ. Мы забыли его из-за дневного мира, забыли послушать, не сказал ли он нам чего-то ещё. Можно использовать его таким образом - вроде стратегии обучения из сходства, из похожих опытов. Но давайте не забывать друга в углу комнаты и уникальности его переживания. Нет оснований считать образ подобным конкретному событию, это разные вещи.

 


Можно прийти к познанию образа через некоторые примеры дневных дел. Это хорошо получается, потому что мы уважаем материальные активные экстраполяции больше, чем воображаемое. Но если бы рассмотрели его гораздо ближе, мы увидели бы, что, разгадывая скрытый смысл сновидения, можно осознать узкую избирательность, внутри которой мы действуем. И это кажется парадоксальным, так как возникает ощущение, что (из-за нашего преимущественно концептуального развития? из-за нашей иконоклассической традиции?) образ является более ограниченным режимом. Сновидение говорит только это или даёт только эти отдельные образы, тогда как толкование, видимо, распространяется во многих измерениях. Но уходя от образа в сторону интерпретации, мы отказываемся от глубины образа - его безграничной двусмысленности, которую только частично можно захватить толкованием. Так что расширяться за сон означает также сужать его, кроме того, мы никогда не хотим заблудиться вдали от источника.

 


Берри 1974:98


Образ устанавливает факт, но это психологический факт. Если сравнивать с конкретным фактом, он может показаться глупым, парадоксальным, нелогичным или чрезвычайно мудрым. Тем не менее даже в последнем случае, редуцируя метафору до материального, психологическое до прагматического, мы отрицаем собственную онтологию воображаемого. Часто, рассматривая сон или сон наяву, мы выделяем один или два элемента, которые нас удивили. Так запускается процесс оценивания, который нужно осознавать. Следует спросить себя, почему мы рассматриваем эту часть, а не ту. Нужно очень внимательно наблюдать, куда мы движемся, в каком направлении указывают наши ответы. Чего мы хотим этим? На что мы надеемся? Увлекают ли они нас в размышления о прошлых ситуациях, об отношениях или о планах? Какому образу себя, который мы хотим сохранить, они соответствуют? Хотим ли мы, чтобы они подсказали нам, что делать или чего не делать? Что мы действительно чувствуем? Те ли это образы сновидения, которые удивляют эго сна так же, как и "я" (эго бодрствования), теперь их изучающее? Как другие фигуры сна соотносятся с ними? Притянуты ли они ими? Оценивают ли их эго сна так же, как это делает эго бодрствования?


Теперь, если эти удивительные элементы служат для втягивания нас в сон, в отношения с ними, то мы на правильном пути. Но если мы пренебрегаем чувственными тонами и тонкой игрой всех образов, мы берём кусочек сна (так же, как мы могли бы сделать с чем-то другим), чтобы накормить наше обычное я; уходя от воображаемого (с надуманным оправданием) в нашу обычную рамку сознания и наши занятия. Когда мы извлекаем один элементнаружу (а не когда мы втягиваемся внутрь сновидения этим элементом), мы используем сон. Мы выбираем нечто, что интересует нас, и позволяем остальному погрузиться в поток забытья. Мы думаем, что "уделяем много внимания нашим снам", но это не так. Мы уделяем много внимания той части себя, которая поглощает образ для своих собственных целей. Воображаемая сцена имеет цельность, интегральное качество. Каждый элементабсолютно необходим для целостного образа. Каждая деталь должна быть понята как лучший возможный путь сообщения, какого бы переживания (воображаемого переживания) этот образ ни касался. Пренебрегая элементами и деталями образа, мы отказываемся от переживания и структуры, которую образ придаёт ему. Мы избегаем изучения того, насколько воображение отличается от нашего обычного мира. Выбирая один аспект, мы не сталкиваемся с тканью двусмысленности и детальной разработанности, которая существует в целостной воображаемой сцене. Мы делаем что-то, что спрямляет и низводит до обыденного смысла (приземляя наши желания до простых мнений и решений) нечто густое, полное лазеек, ниш, туннелей внутри себя.


Вам знакомы случаи, когда друг хочет выбрать из вашей истории, понравившийся ему отрывок. Он увлекается и преувеличивает выбранную часть истории, не соблюдая той меры, в которой это чувствовали вы. Вам уже хочется продолжить и прочувствовать его внимание не на том, что вы пытались сообщить, но на чём-то его собственном. Уклон и чувства вашей истории теряются. Иногда, однако, люди могут заинтересоваться вашей отдельной историей так, что им захочется узнать всё о том, что стало для вас важным. Они подходят ближе к вашему переживанию благодаря своему интересу. Они не собираются делать оценки, потому что заинтересованы историей самой по себе, они хотят знать, насколько она значима.


Нужно пытаться удерживать образ в его контексте. Вы можете попытаться увидеть, какую эмоцию образ сообщает (не только эмоцию, возникшую у вас впоследствии). Мы должны дать образу свободу выбрать среди наших эмоций ту (те), которые он максимально естественно вызывает. Некоторые люди сознательно пытаются отождествиться с каждым образом, как бы подчиняясь некоторым условиям задачи. Другие слишком много размышляют о том, как они должны и как они сознательно хотят реагировать на переживание воображаемого. Оба теряют возможность научиться у образа тому способу быть с ним, который он вызывает сам. Можно быть любопытным, не выходя за рамки вежливости, и открывать только одну сторону образа, снова и снова. Если образ злобный, вы можете продолжать быть улыбающейся (но испуганной) жертвой. В некоторый момент глубоко внутри может возникнуть импульс гнева или протеста - не как обдуманный способ поведения, но как реакция, связанная с качеством образа, а не просто с представлением эго о том, как следует поступать.


Важно не подвергать образ прослушиванию с позиции здравого смысла. "Должен ли был этот персонаж так поступать?" "Если бы я (это эго сна, с которым он ошибочно отождествляет себя) реагировал бы другим способом, было бы лучше." Такие рассуждения, самообвинения и оценочные суждения навязывают эго образу. Реальность образа, однако, такова, что в ней каждая часть делает то, что она должна. Каждая необходимо выражает ситуацию психики. Попытайтесь принять образ как данный, совершённый, а не как игру, которую вы как эго должны переделать и закончить. Сновидение можно видеть дальше, к счастью, именно воображению дана свобода разрабатывать свои собственные формы выражения. В этом способе лучше сохраняется воображаемый контраст сновидения или сна наяву. Следует также позаботиться, чтобы рассказывание образа (себе или другому) не изменяло его. Можно попытаться не переводить образ в слова (когда он не выражает себя вербально), пытаясь вновь войти в образ в среде, которую он использует (видение, движение, чувство). В разговоре об образе вы "часто принимаете необратимое направление и толкаете сон в определённый паттерн (Берри, 1974), который не представляет первоначально появившийся образ. То, что было в переживании очаровательно двусмысленным, становится "скорее тем, чем этим" (там же). Идея прогрессии, которую мы слишком навязываем образу, заставляет обоих (нас и аналитика) говорить, что каждая ступень является результатом произошедших событий. Она сама приводит к предположениям тех, кто хочет взять образ как предписание, или как ключ к причинам симптомов. Тенденция эго видеть в рамках причин и следствий так часто упускает не-прогрессивные и одновременные аспекты многих образов. Необходимость окончания, заложенная в природе любого начинания, переоценивается.


К сожалению, часть того, чем мы пользуемся для удаления образа из его собственной среды - это те самые инструменты и методы, которые были созданы и гарантированы для его защиты. Те из нас, кто обучается психологии, становятся наследниками потенциального арсенала способов убиения образов. Мы позволяем нашему психологическому языку сбивать нас с пути. Вместо того, чтобы используемый нами язык подводил нас ближе к переживаниям, он пытается описывать - мы слишком часто используем его, чтобы он вёл нас другой дорогой, от прямого переживания образа к концепциям. Часто концепция создаётся тогда, когда индивидуум сталкивается с тем, что кажется повторением одной темы. Концепции служат для привлечения внимания к этому и предположения чего-то о природе явления, которое стоит за этим для отдельного наблюдателя. Концепция - это символический путь охватить всю коллекцию переживаний. Сама по себе она не идентична каждому отдельному переживанию из группы. Она более стереотипна по природе. Если у нас есть переживание, и мы сравниваем его с концепцией, несколько вещей могут произойти. Мы можем сказать: "О, это говорит моя анима", и мы тогда говорим не об опыте, а о каких-то конструктах, которые слово "анима" символизирует для нас. Раз мы сравниваем, мы часто слишком вольно приравниваем, и "анима" - термин Юнга - становится той концепцией, с которой мы остаёмся.


Наши образы становятся стандартизованными в соответствии с общим кодом, и мы вступаем в "процесс индивидуации", "усиления эго", "вхождение в контакт с тенью", "интеграцию" чего-то в нас. Но ничто из этого может оказаться не верным для процесса, происходящего в психике - нашей психике. Конечно, справедливо, что за каждым понятием стоит переживание, но для нас слова ничего не содержат, пока мы не используем их в связи с нашим переживанием и для того, чтобы продолжить погружение в него глубже. Концепция может помочь нам распознать определенные движения внутри воображаемого, но затем именно эти движения сами по себе должны стать важными - а не те психологические слова. Мы можем ходить на анализ, быть студентами и преподавателями психологии, исследователями психики, но манипулируя символами и выбранными нами системами, исключать прямое переживание психики или чего бы то ни было, что давало бы рост в психологии. Здесь таится большая опасность, так как это происходит в нас медленно, по мере того, как мы обучаемся и вырастаем. Это нападёт на нас очень точно и со всех сторон. Это более смертельно для тех, кто кажется наиболее свободен от этого. К сожалению, мы прекращаем использовать психологию, когда устанавливаем дистанцию от переживания психики, но этот факт не настолько очевиден для нас. Мы продолжаем защищать наши добрые намерения, но только из-за нашей плохой практики.


Наши способы обращения с образами, сами по себе символические, блокируются и собственными метафорическими аспектами образов, их собственной способностью и потребностью указывать во вне. Тогда такая возможная связь с душой предаёт её. Общепринятые метафоры в конце концов приводят к тому, что мы попадаемся в ловушку, к монотонности и стерильности. Часы анализа могут пройти, прежде чем вы столкнётесь с осознанием, что не двигаетесь; что когда свет выключен, вы чувствуете те же вещи и то же самое о них. Вы не получили дальнейшего доступа к внутренней жизни.


Что заставляет нас увлекаться, обдумывать и обсуждать наши "анимусы", наши "патологические комплексы", наших "трикстеров", наши "переносы" и "потоки либидо"? Когда вы слышите человека, говорящего на таком языке, не попытаетесь ли вы открыть, о чём он говорит, т.е. какое переживание движет им? Вы часто найдёте там очень сложный образ, полный теней и глубин, с которым они столкнулись. Затем они разбавляют его психологическим языком. Образ становится "переживанием анимы" - каждый мужчина имеет аниму. Так что вы можете говорить об этом, как говорили бы о чашке кофе по утрам ( ведь каждый это имеет?). Однако, если индивидуума поражает то, что эта общность воображения указывает на центральность его переживаний для психики, то он смог бы больше задумываться об этом.


Если слово уводит вас от образа, и его место заняло понятие, если образ схватили, его контролируют и обсуждают - то, что схвачено - это уже не образ, а концепция. Именно обычное эго схватывает так неистово. Будучи неспособно жить с образом, оно выбирается вверх и через край на свою собственную территорию. Если мы берём слово или концепцию и с ней охотимся за образом, и обнаруживаем его однажды, погружаемся в него, то эта концепция использовалась бы эго, чтобы привести нас в соприкосновение с воображением. Она помогла бы нам поплыть в воображаемом, и поскольку мы уже оказались там, нас несло бы собственное течение глубин.


У фокусников был трюк исчезновения кролика в шляпе и затем вытягивания его снова (фон Франц, 1970: XII- 17). Мы не видим спрятанное внутри и поэтому изумляемся, когда что-то удивительное выходит из шляпы. По меньшей мере сами фокусники знают, что они вытягивают наружу то, что они прячут внутри. Мы уходим в наш психологический язык и теории, и выходим с тем, что их подтверждает - мы часто выходим с тем, что поместили, сами того не ведая. Мы решаем, что образ сна говорит нам о вчерашнем дне, и связываем образы со вчерашним днём, и они сообщают нам о нём. Но можно с тем же успехом взять тот же самый образ и сравнить его с чем-то другим. При некотором навыке можно заставить его рассказать нечто и про это другое. Вот почему мы продолжаем обнаруживать то, что уже знаем.


Мы редуцируем воображаемое до концептуального, и, делая так, воздерживаемся от связи с тем, что мы ещё не целиком знаем. Следует быть очень внимательными. Большую часть времени те из нас, кто является адептами психологии, убивают образ, прежде чем мы даже пробудились. Мы думаем, что вспоминаем наш сон и находимся в контакте с ним, пока не наступит рассвет. Но уже перед рассветом образ на операционном столе, и мы выполняем сотни заданий, помечая, сортируя, сравнивая, подгоняя, трансплантируя. Мы удалили предположительно неважное и отбросили его в сторону в пустой лот забывчивости (на самом деле, только чтобы заставить его умножаться и появляться снова и снова более энергично). Мы упорядочили то, что казалось только подобным беспорядку, надеясь, что теперь образ будет работать лучше, станет более ясным для нашего взгляда. (Мы слишком сонливы, чтобы узнать, с каким понятием порядка мы его сравниваем). Мы начинаем прививать интерпретации и амплификации, концепции и выводы для того, что живёт естественно. Те создания, что ещё живы, убегают от хирургического света и ножа назад под скалы, прячась от нашего взгляда - в безопасной влажной темноте.


Люди пренебрегают образами настолько, что когда они приходят, и мы даём им интерпретации, то чувствуем гордость. Однако, довольно часто следует избегать интерпретировать. Я не имею в виду, что нам следует оставить сон или сон наяву нетронутым, нужно, преследуя его, добровольно отправиться за ним под скалы. Мы, однако, должны отказаться от финалистических и редукционистских типов интерпретации, чтобы сохранить связь с образом. Есть поговорка "tradurre e tradire" - "перевести значит изменить". Как часто мы думаем, что узнаём к окончанию завтрака, что означал образ сна! Или, занимаясь снами наяву, как часто мы непрерывно классифицируем то, что происходит в наших категориях психологического переживания! Мы говорим фигурам сна, что знаем, что они говорят - что они могут не продолжать. Мы предаём их нашими красивыми пониманиями. Мы кладём в карман теорию, которую применили к образу, и уходим на работу, думая, что свершили суд над образом. Мы приходим к пониманию, например, что имеем дело с нашей тенью, но при этом может потеряться специфичность того, о чём именно наша психика воображает. Чтобы изучать воображаемое, мы должны не позволять себе оставаться с той маленькой теорией, которая у нас есть. Если мы сможем вернуться к образу и пережить его снова, то сможем увидеть, где концепция описывает происходящее адекватно, а где, к сожалению, вводит в заблуждение. Мы не прекратим опираться на концепцию типа "анимуса", которая немного даёт для описания действительного переживания маскулинного женской психики. Но мы также не будем подгонять наше воображаемое переживание, чтобы оно подходило концепции, устраняя противоречивое и уникальное как лишнее и неподходящее.


Наши концепции воображаемого и попытки усилить образ мифами и фольклором можно творчески использовать для обучения воображаемому до тех пор, пока мы не отвергаем наши собственные прямые переживания образов. Амплификация может научить нас, как воображать, двигаясь от частного к всеобщему и обратно. Если она проведёт нас среди членов семьи образов, мы можем познакомиться с их путями и значимостью. Используя образы, чтобы научить многому об образах, амплификация позволяет нам подойти ближе к воображаемому, не покидая его. В отличие от неё интерпретация может привить нам интеллектуальную систему или оценочный код, или оказаться редукцией к не-психологическому. Часто, начиная делать интерпретации, мы делаем это, чтобы увести себя от воображаемого на более обычные берега. Если быть бдительным относительно момента, когда мы начинаем интерпретировать, можно заметить, был ли у нас в тот момент выбор. Иногда это происходит как раз так, что именно сам образ начинает двигать нас в том направлении, где мы поворачиваем к другим терминам. Точно так же осознавая образы во снах наяву, нужно быть бдительными по поводу наших реакций на них. Если мы способны держать ухо востро к этим интерпретациям, применяемым к системам, то мы могли бы использовать эти интерпретации как такой же амплификационный материал, помогающий следовать собственной направленности воображаемого (от материального к нематериальному). Специфический образ не следует забывать в аромате любого амплификационного или интерпретативного материала.


Следует быть внимательными, чтобы понятие "психической интеграции" не оправдывало попытки нашего эго проглотить образ, как паук мотылька. "Психическая интеграция" может быть использована, как процесс втягивания всего в область эго и превращения в слова и интерпретации. Затем эго проглатывает всё это и вырастает на глазах. Интеграцию между эго и образом можно увидеть скорее как систему тонких шёлковых нитей, которые стягивают обоих в связь и отношение без разрушения образа, не теряя природы образа. В этом смысле интерпретация не будет редуктивным процессом, но скорее попыткой втянуться в отношения мягко и постепенно во времени. Тогда ассоциации по поводу образа не уводят нас, но скорее формируют нити, которые более тесно связывают наше сознание воображаемого с реальным, а реальное с воображаемым. Интерпретация такого типа не должна разрушать или предавать образ. Она пытается помочь метафоре в непрерывном размещении материала и воображаемого по сторонам, причём при сохранении их собственной природы. Сводя вместе оба элемента метафоры, интерпретация позволяет увидеть материал в отношении к воображаемому основанию, которое соединяется с ним.


Некоторые сновидения в и через них самих делают утверждения то одной группой образов, то затем другой, то третьей. Это также делают серии сновидений или фантазий (которые обращаются с общим элементом). Каждая группа образов вводит нас в связь с различными аспектами. Придавая сну развитие в воображении - как в случае снов наяву или медитаций над снами - мы позволяем образам умножаться и развиваться дальше в нашем виденье. Каждый образ может добавить к нашей эмпатии своё происхождение и часть воображаемого, из которой он возник.


Подумайте о поэме или музыкальном фрагменте, который вы читаете или прослушиваете ещё и ещё раз. Пока читаешь поэму, перед мысленным взором возникает рыжая кошка, комната позади магазина, такие чувства, как будто сумерки опускают тени, меняется местонахождение и настроение - со всем этим вы путешествуете. Эти образы трансформируют вас по мере того, как они сваливаются один на другой. Вы существуете в настоящем, переживая всё, что произошло раньше. Слой ложится на слой, и цельный образ обретает бытие внутри вас. Он приходит не просто сам по себе - как отдельная группа слов на бумаге - но когда поэма течёт потоком через вас, он собирает сходные образы среди других образов вашей души. Он движется к своему броску за память, ландшафты (реальные и воображаемые) и эмоции. Он выведывает ваши страхи и ваши надежды. Всё это он вытягивает из вас, отделяя несколько важных вещей, так как образ становится более специфическим, вытягиваясь вдаль и вширь. Поэма тянет вас в свой мир через ваш собственный мир. Каждый образ усиливает себя естественным образом, чтобы быть ближе к вашей собственной чувствительности. Вы можете интерпретировать как способ слушать поэму. Ассоциации могут уводить в ваши реальные знания и теории. Тем не менее даже здесь вы можете осознавать те образы внутри специфических познаний, к которым вы хотите увести поэтический образ.


Каждый раз вы слышите его немного по-другому. Вы видите его через образы внутри вас. Вы не только слышите его по-другому, но он побуждает вас слышать другие вещи по-другому. Поэтический образ создаёт восприятия, модальности восприятия. Вы видите не только различные вещи, но и вещи различным образом (Рейнес 1967). На самом деле не так, как думают обычно, что дело исключительно в том, чтобы вы создали ощущение поэмы. Если вы приложили такое фантастическое усилие, оно непрерывно создаёт и вас - того, кто прилагает усилия. Оно втягивает вас в новые пространства и дополняет не только ваше переживание, но и ваши способы переживания.


Поэма может быть использована, чтобы учить вас быть поэтом (Бачелорд 1963), также как сон может быть использован, чтобы учить вас сновидеть (не просто пассивно воспринимать сон, но добровольно вступать в воображение). В обоих случаях отдача сна образу учит искусству воображения. Поэма и сон ведут вас в страну мечтаний. Если мы разовьём наше наблюдающее сознание, то сможем следовать за мечтой так же близко, как написанная поэма.


Образ требует, чтобы мы развили способность осваивать новые пространства, в новых границах всё время. Каждый образ сам по себе и в разнообразии амплификаций, которые он вызывает в нас, постоянно изменяется, показывая всё большую глубину и разнообразие. Он призывает ослабить фантазии эго о непрерывности и постоянстве. Внутри сна или поэмы можно быть всеми фигурами, всеми ландшафтами, всеми эмоциями. Несомненно, чтобы продвигаться ближе к ним, нужно принять их вселенную.


Двигаясь среди образов чуждых нашему эго, мы переживаем отклики на них внутри себя. Эта "инаковость", чуждость воспринимаемая нами в образе, превращается во что-то знакомое - не только в момент, когда мы входим в воображаемое, но и возникая из прошлого. Образ вытягивает вещи из нас и показывает наше участие в них, хотя часто весьма бессознательное. В процессе воображения мы учимся осознавать не только возможность, но также и действительность сознания, полиморфного по природе. Тот факт, что наше прошлое создано точно таким же присвоением, и обладанием различными образами - становится более неопровержимым.


Пока мы движемся от встречи каждого образа с нашим обычным "я" к вступлению в каждый образ и позволению ему структурировать наше восприятие и действия, открывается новая реальность. Причем теперь мы способны увидеть связи между образами - не только с точки зрения одного наблюдателя (только эго, "я"), но так же легко и с точки зрения других образов.


Мы говорили о необходимости оставаться в контексте воображаемого, или через использование интерпретаций и ассоциаций в круговом направлении (не только от образа к интерпретации, но и от интерпретации назад к образу), или через принятие интерпретаций и других ассоциаций в воображаемом смысле (поиск образов, которые они заключают в себе). Принимая разные образы, однако, нужно научиться специфично углубляться в контекст отдельного образа. Проводя с ним время, пытаясь его прочувствовать, проскользнуть в него, мы можем увидеть, где и как он живёт. Как он проводит день? Каково его чувство времени? (Некоторые люди говорят, что воображение "безвременно". Было бы более точно сказать, что оно вмещает много разных ощущений времени). Когда вы вообразите себя коровой, то обнаружите чувство времени совершенно другое, отличное от чувства птицы или профессора Принсентона. Настраивая себя на что-то одно, вы почувствуете нутром качество энергии, захватывающей вас периодически. Каждый образ и система образов имеют своё собственное чувство времени, своё собственное выделение или игнорирование прошлого, настоящего и будущего. Действия или движения протекают "в его собственном времени". Это идентифицируется со временем часов и игнорирует те свои переживания, которые не подтверждают это реальное время. Образы свободны двигаться в своём собственном ощущении времени со своим хронометрированием. Маленький Принц научился тому, что, чтобы подойти ближе к своей розе, он должен "потратить зря" время.


Мы не всегда должны только сидеть с закрытыми глазами, двигаясь кругами внутри своего сознания, чтобы подойти ближе к образу. Можно положить его в карман и унести с собой на дни и ночи. Можно, например, принять его "способ хронометрирования" (Лопез-Педразо), когда мы движемся в мире. С ним в кармане мы более склонны осознавать, когда путь нашего движения соответствует образу. Удерживая образ близко, мы можем делать то же с его способами восприятия других вещей, его мышлением и чувствами.


Чем легче вступление в контекст образа, тем более развитый образ будет проявляться. Можно собрать возвращающиеся сны и образы по одной теме, или сны с одинаковыми фигурами или эмоциями (2). Наблюдая за развитием и разработкой этой части воображаемого, слушая многие способы, которыми оно описывает себя и вещи, которые оно затрагивает, мы можем более легко вступить в её настроение или ландшафт, воображая себя в той или иной форме. Тогда можно более ясно увидеть психологические факты и переживания (относящиеся к психике). Повторение образов снова и снова, позволяющее им расшириться (визуально, ментально, в картинках, на письме, в движении), вводит в наше сознание их нелинейные истории, позволяет нам начать схватывать и чувствовать их. Проясняется, откуда эти фигуры, куда они движутся, с кем и каким образом они сосуществуют. Начинают возникать различные пространства воображаемого. Появляется возможность архетипической топографии. Вы получаете представление о том, где архетипы могут быть локализованы по отношению друг к другу. Мы даём воображению шанс раскрыть нашему сознанию порядок в глубине его внутреннего пространства. Автономность воображаемого - тот факт, что оно имеет независимый порядок и постоянство - становится очевидной, когда исследуется серия образов. Кажущаяся случайность в характере образов, с которой сталкивается начинающий исследователь сновидений, со временем растворяется.


Сны наяву знакомят нас с воображаемым. Это знакомство позволяет распознать активность психики в нашей повседневной жизни. Мы начинаем чувствовать, когда мы населяем определённый образ и реагируем на другой. Так раскрывается невыразимая метафора нашей жизни - не только в своём материальном аспекте или только в символическом аспекте, но скорее как взаимопорождение физических и воображаемых качеств нашей жизни.



Примечания:



1. Я сказала "можно", потому что вы можете смотреть на сон как на целостный образ, в котором ни одна из частей не может быть взята, как вызывающая другую. Конец так же нужен для начала, как середина для конца (Берри).

2. В целях собирания описания воображаемого из самих образов, журнал снов наяву или переживаний сновидений не является полезным. Журнал образов верный природе образов вероятно не смог бы быть простой прозой. Образ требует формы, цвета, поэзии для приближения к нему. Картинки, например, могут собрать вместе все детали образа способом, непохожим на тот, каким это могут сделать обычные слова.



Ссылки:



1. Bechelard, G. (1958). La Poetiqe de l"espase. Paris: Press Universitaries de France.

2. Berry, P. (1974). "An Approach to the Dream".Spring 1974. N.Y. and Zurich: Spring Publ.

3. Corbin, H. (1966). "Visionary Dream in Islamic Spirituality". In G.E.Grunebaum and Roger Caillois (eds.), The Dream and Human Societies. Calif.:Univ. of Calif. Press.

4. Corbin, H. (1970). Creative Imagination in the Sufism of Ibn Arabi. R. Manheim (trans.), London: Routledge and Kegan Paul.

5. Corbin, H.. (1973). "Humcur". Spring 1973. N.Y. and Zurich: Spring Publ.

6. Eliot, T.S. (1943). For Quartets. N.Y.: Harcourt Brace and World.

7. Fretigny, R. And Virel, A. (1968) L"Imagerie Mentale: Introduction a l"onirotherapie. Geneva: Mont Blanc.

8. Hannah, B. (1953). "Some Remarks on Active Imagination", Spring 1953. N.Y.: Analyt. Psychol. Club.

9. Hillman, J. (1972). The Myth of Analysis. Evanston: Norhwestern Univ. Press.

10. Hillman, J. (1973). "Patologizing (or falling apart)". Art International, Sept., 120-129.

11. Humbert, E. (1971). "Active imagination: theory and practice". Spring 1971. N.Y. and Zurich: Spring Publ.

12. Jung, C.G. (1961). Memories, Dreams and Reflections. Aniella Jaffe (ed.). N.Y.: Random House.

13. Jung, C.G. (1968). Analytical Psychology: Its Theory and Practice. N.Y.: Vintage Books, 190-204.

14. Naranjo, C. And Ornstein, R. (1971) Psychology of Meditation. N.Y.: Viking Press.

15. Raines, K. (1967) Defending Ancient Springs. London: Oxford Univ. Press.

16. von Franz, M-L. (1970). The Problem of Puer Aeternus. Zurich: Spring.


Аннотация к книге:  Мери Уоткинс "Сны наяву"


Лев Хегай


Мэри Уоткинс - психолог, юнгианский аналитик из США. Много лет она занималась психологией воображения - темой довольно редкой и долгое время подвергаемой остракизму в академических кругах. Свои исследования она суммировала в книге "Сны наяву" (две главы из которой приводятся ниже), которая стала целой энциклопедией различных подходов к воображению и имагинативных психотерапевтических методик (книга выдержала несколько изданий).

Уоткинс продолжает традицию архетипической психологии Джеймса Хиллмана - одного из самых талантливых и самобытных учеников К.Г. Юнга. Пафосом архетипической психологии было создание такой терапии воображением, которая "пере-воображает саму терапию". Поэтому Хиллман говорит о ревизионировании психологии, т.е. о возвращении в психологию визионерского аспекта и одновременно о пересмотре (ревизии) ее слишком интеллектуальной, теоретической ориентации. Системы и теории с его точки зрения - лишь экраны для удержания образов терапевтом - тех образов, которые могут рассказать что-то интересное. Хиллман не уставал повторять, что "мы не можем объяснять психику, потому что мы есть психика".

Чтобы лучше понять метод снов наяву Мэри Уоткинс было бы полезно напомнить о методе активного воображения К.Г. Юнга, модификацией которого он является. Юнг открыл, что чтобы воображаемый мир дошел до осознавания, мы должны смотреть на образ особенным образом. Он использовал немецкое слово betrachten в смысле "забеременеть" объектом своего созерцания - т.е. такое взаимодействие с воображаемым должно быть живым. Оно должно приносить плоды, давать результат, что-то менять в нас, что-то добавлять, наполнять нас жизненной силой. В начале он стал вводить активное воображение во вторую часть анализа, когда намечается интеграция психических полярностей. Суть этого метода состоит в активном осознанном участии в процессе воображения, когда эго напрямую взаимодействует с образами, поднимающимися из бессознательного. В письме своему клиенту Юнг предложил активное воображение в качестве домашнего задания и дал пять советов по методике его выполнения: "1) созерцайте и внимательно наблюдайте, как картина меняется и не спешите; 2) не пытайтесь вмешиваться; 3) избегайте перескакивания с темы на тему; 4) если появляется говорящая фигура, то побеседуйте с ней; 5) таким образом анализируйте ваше бессознательное, но также дайте возможность бессознательному анализироваться самому и этим создавайте единство сознательного и бессознательного". Ученица Юнга доктор Мария Луиза фон Франц позже сформулировала четыре стадии активного воображения: 1) пустой эго-разум, 2) позвольте бессознательному заполнить вакуум, 3) добавьте этический элемент, 4) интегрируйте воображение в повседневную жизнь.

Сотрудничество с образами, сохраняя осознавание и учитывая нужды жизни, было основным предложением Юнга для современного человека, чтобы ему вернуться в дом собственной души. Однако, не трудно заметить, что воображение было для него скорее средством. Например, он выделял шесть причин использования активного воображения: 1) бессознательное переполнено фантазиями; 2) очень много сновидений; 3) мало запоминающихся снов; 4) повреждена адаптация к жизни; 5) человек чувствует на себе непонятное влияние; 6) человек "зацикливается", попадает в одну и ту же ситуацию снова и снова. Для Хиллмана и его последователей воображение не средство, а цель. Рядом с архетипическим психологом здесь стоят поэт и мистик, но не врач или ученый. В этом смысле метод снов наяву гораздо шире активного воображения. Он предполагает выход за пределы эго, создание и проживание множественных моделей бытия. Метод снов наяву - это живой творческий процесс, спонтанно развивающийся из глубин нашей души, поднимающий и клиента и терапевта к вершинам, доступным только подлинным произведениям искусства. Кроме того можно заметить, что активное воображение и сны наяву соотносятся в некоторых моментах как модернизм и постмодернизм в современном искусстве. Сравните: акцент на поиске целостности и гармонии через поступательную интеграцию противоположностей - акцент на множественности, плюралистичность, нечеткость и неясность ориентиров, признание открытого и неопределенного характера развития; имплицитная сознательная стратегия - доверие игре и случаю.

Можно также сказать, что задача архетипической психологии не исцелять человека, но исцелять образы посредством самих образов. Воображаемое, фантазийное основание всего происходящего, первичность образа - это краеугольный камень этого подхода. Архетипическая психология - это не психология, использующая воображение, а скорее воображение, использующее психологию, чтобы заявить о себе.