Образ аналитика, убивающего героя.

Майкл Адамс

Об авторе: Майкл Ванной Адамс – клинический профессор Университета постдипломного образования Нью-Йорка, член-основатель Юнгианской психоаналитической ассоциации, Автор концепции «мифологического бессознательного», опубликовавший работы: «Мультикультурное воображение: раса, цвет и бессознательное», «Мифологическое бессознательное», «Фантазийный принцип: психоанализ воображения». Трехкратный лауреат премии «Градива» Национальной Ассоциации развития психоанализа (США).

Джеймс Хиллман подвергает серьезной критике миф о «герое – драконоубийце». По его словам, мифологический мотив «св. Георгий и дракон» в западной культуре представляет собой основной, парадигматический образ^[1] в героическом архетипе (очевидно, имеется в виду христианская версия этого мотива, в которой побежденный св. Георгием дракон есть дьявол). Юнг писал, что бессознательное (или, с топографической точки зрения, подсознательное) «есть нечто снизу, под нашими ногами, и св. Георгий, попирающий дракона – это мы сами». Согласно Юнгу, «с древнейших времен наше основное стремление – убить дракона и встать над ним». (1988, 1: 155). Но насколько такие желания адекватны в XXI веке? «Убийство дракона в героическом мифе, - утверждает Хиллман, - есть не что иное, как убийство воображения». Согласно Хиллману, дракон – это «сказочное животное, воображаемый инстинкт и, следовательно, инстинкт фантазирования; или же воображение как витальная инстинктивная сила» (1973/91: 169). Я считаю, что правильнее было бы сказать, что дракон не есть фантазия вообще (или, по Юнгу, бессознательное вообще); во всяком случае, это один из образов бессознательного (другими словами, один из образов, остающийся вне эго-сознания). В этом случае убийство дракона стало бы уничтожением не фантазии per se , но лишь одного специфического образа.

Мэри Уоткинс пишет: то, что мы делает с драконом(или то, что мы делаем дракону)  зависит от того, что мы понимаем под драконом. «Вообразим себе древнего дракона; он голоден. Что вы намерены делать? Рассмотреть его? (если он позволит…) Накормить? (если у вас это получится…) Посадить на цепь? (если бы он только подчинился…) Попытаетесь убить его? (Да, если вы – герой, или намереваетесь им стать)». Есть множество различных способов того, как обходиться с драконом. В этом смысле, пишет Уоткинс, то, как вы обращаетесь с драконом, зависит от того, каким вы его видите. «Что вы видите в драконе -  дракона, или свою мать, или свою храбрость, инстинкты или архетип?» Другими словами, мы можем удерживатьобраз дракона  или заменять образ каким-либо понятием (мать, храбрость, инстинктивное, архетип). «Нужно ли принять ситуацию такой, какая она есть? – спрашивает Уоткинс, - Медитировать над ней? Бороться? Ассимилировать ее? Трансформировать или разрушать?» Она пишет, что каждое из этих возможных действий «отражает позицию сознания относительно бессознательного, а также отношения между ними, так, как их видит эго» (1976/84: 71). Как и Хиллман, Уоткинс предпочитает переживать образ дракона в воображении, в противовес концептуальной интерпретации.

По сути дела, сам Хиллман оказывается разрушителем, убийцей образа (iconoclast, иконоборцем, т.е. он одновременно и [буквально] разрушитель образа, и бунтарь, возмутитель спокойствия). В этом есть определенная ирония, так как  из всех аналитиков-юнгианцев именно Хиллман больше всех критиковал интерпретации, разрушающие образы.

С его точки зрения, даже простое интерпретирование сновидения есть разновидность убийства образа. «Каждое утро, - пишет он, - мы повторяем нашу западную историю: убиваем своего брата-сновидение, разрушая его образы концептуальными интерпретациями, чтобы сделать его понятным для эго». (1979: 116). Как я отмечал ранее, Хиллман критикует любую интерпретацию, концептуализирующую фантазийные образы (Адамс: 1992). Он призывает переживать образы, вместо того, чтобы объяснять (т.е. «убивать») их - иными словами, вместо того, чтобы переводить образы в идеи. «Чтобы образ сновидения мог войти в жизнь, его нужно пережить как таинство, так, словно это абсолютная реальность » - пишет Хиллман. «Интерпретация появляется тогда, когда мы утратили связь с образами, когда их реальность вторична и ее нужно восстанавливать при помощи концептуализации» (1979: 123). Юнг также отдавал предпочтение образам, а не идеям. Он писал «Идеи – это штампованные ценности и предметы торга; образы – это жизнь». (1955-56/1970: пар. 226) Однако, в отличие от Хиллмана, Юнг не избегал интерпретаций.

В нашем случае, образ, на убийство которого покушается Хиллман, - герой, а не дракон (или, точнее, то, что он называет словом «герой»). Он определяет этот образ, как воплощающий «напористую самоуверенную маскулинность» (в упрощенном виде сводящуюся к агрессии, насилию и жестокости). Таким образом, он хотел бы уничтожить самоуверенную маскулинность, которую он считает «сомнительной» (1973/91: 193). В этом смысле Хиллман –  разновидность воинствующего «феминиста»: самый наглядный образ аналитика, убивающего героя.

Для Хиллмана, Геракл, герой-победитель льва, есть воплощение самоуверенной маскулинности, прежде всего «герой-культуроубийца» (1973/91: 194). Однако я уже писал, что Геракл – не обязательно именно герой, также как и дракон – не воображение. «У каждого героя – свой стиль поведения, - писал я. – Все они различны. Некоторые из них вообще не агрессивны и не жестоки» (Адамс, 1997: 112). Геракл – только один из героев, один среди многих других. Хотя Хиллман и признает тот факт, что «между героями существуют различия», он склонен недооценивать эти различия и сводить все к образу героя по типу Геракла, - к тому, что дети называют action figure^[2]. В этом смысле герой для Хиллмана – это образ мужественности, которая не просто действует (acts), но стремится к отыгрыванию (acts out) – наглому, агрессивному и жестокому. Хиллман подчеркивает «центральную роль действия». По мнению Хиллмана, чтобы  герой мог действовать, он должен свести к буквальному само понятие действия. Он пишет: «Для действия (героя) требуется особая психологическая позиция буквализации». Он настаивает, что «при всем разнообразии стилей и всех различиях между героями, каждый из них стремится к буквализации ^[3]». «В психологии героя действие должно стать буквальным: «дракон сражен», - пишет Хиллман. «Буквализация, по-моему, есть более глубинная и характерная черта психологии героя, чем компульсивное стремление к действию».   (973/1991: 203).

Провоцирующие, творческие, зачастую спорные и смелые заявления Хиллмана восхищают меня. В нем самом есть нечто «героическое». Тем не менее, психология героя не есть нечто абсолютное, она соотносится с внешними обстоятельствами. Герой может воспринимать образ метафорически (учитывая, что конкретный образ  не есть дракон в буквальном смысле слова, но – всего лишь метафорическое «чудовище»); герой должен учиться недействовать. Герой, видящий ценность метафоры и, в ряде обстоятельств, выбирающий недеяние (non-action), может быть не менее «героическим», чем герой, подобный Гераклу.

В этом смысле именно Хиллман буквализирует героя. Для Хиллмана, сам героический архетип воплощен в образе Геракла, стремящегося к «реальности» (в данном случае это лев, а не дракон), которую он может «забить своей дубинкой» (1979: 115). (Первым подвигом Геракла было убийство Немейского льва. Сперва Геракл попытался убить льва дубинкой – но безрезультатно, затем он попробовал убить его стрелой; наконец, он задушил льва голыми руками). Забавно, что и сам Хиллман – «Геракл»; подобно Гераклу, сражающему льва своей дубинкой, Хиллман увлечен  сражением с героем. Он  не избивает именно Геракла, - но он избивает героя вообще, всякого героя (потому что он безапелляционно – и буквально, - приравнивает образ Геракла к героическому архетипу). Тот, кого Хиллман называет героем, выглядит в его глазах сомнительным. Хиллман, очевидно, убежден в том, что этот образ вносит в нашу реальность (которую он называет «наша западная история бесконечного кровопролития») агрессию и жестокость (1973/91: 194).

Архетипическая грамотность

Представление о том, что героический миф (или миф о Геракле) проводит в реальность агрессию и насилие можно сравнить с мнением о том, что боевики заставляют детей (предположительно не различающих внутреннюю, фантазийную и внешнюю реальность) действовать агрессивно и жестоко. Если бы я не читал моим сыну и дочери перед сном миф о Геракле, - как и многие другие мифы о героях и героинях,  - могли бы мои дети вырасти неагрессивными и не склонными к жестокости? Должна ли быть система классификации мифов, - так же, как это делается с фильмами: «Разрешено детям старше…» или «Допускаются только дети в сопровождении родителей?  Я не предполагаю, что Хиллман мог бы подвергнуть миф о Геракле цензуре. Он со всей определенностью заявляет, что ребенок, знакомый со сказками, более адекватно (в смысле развития воображения) подготовлен к жизни, нежели ребенок, которому не читали сказок (1983).

В  то же время, я уверен, что он преувеличивает возможные негативные влияния мифа о Геракле. Возможно, он предполагает, что погружение в этот миф могло бы с долей вероятности (или даже непременно) привести к бессознательной компульсивной идентификации с мифом, его образами и сюжетами,  и в результате  перенесет его агрессию и жестокость  во внешнюю реальность (в частную жизнь и в культурное пространство).

Я готов спорить: ребенок, знакомый с мифами о героях (и героинях), среди которых и Геракл, знакомый не только с мифами греко-романской (т.е. западной) традиции, но и со всеми мифами иных культур, - такой ребенок получит завидную возможность выбирать при помощи своего воображения, как «быть», как поступать в самых разных, часто невероятно сложных обстоятельствах. Я уже говорил, что дети должны знать как можно больше сказок: «чем больше сказок, тем сильнее способность к фантазированию, - тем лучше для ребенка». Я также считаю, что это должны быть не только идеальные, классические, нормальные сказки, но и ненормальные, девиантные, патологические сказки, сказки о выживании и приспособлении – а также бунтарские и протестные сказки; как можно больше повествовательных моделей, сценариев; сказки во всех стилях – мифы, романтические истории, высокий и низкий жанры, реализм и ирония. (Адамс, 1997: 118). Дети, знакомые с такими сказками, вырастут архетипически грамотными.  (…)

Архетипическая грамотность позволяет детям развивать различительную функцию воображения. Они будут способны решать, как и когда быть решительными, активными, агрессивными, жестокими итд, - в отношении к животным и людям в буквальной, внешней реальности, или же к метафорическим «животным» и «людям» в реальности внутренней. В связи с этим Джером С. Бранер пишет, что «мифологически образованное сообщество снабжает своих членов библиотекой сюжетов; это помогает человеку разбираться во внутренней драме, разыгрываемой при участии множества его субличностей» (1960: 281). Исключить миф о Геракле из этой «библиотеки сюжетов» означает грубо и авторитарно вмешаться в формирование определенных фантазийных навыков. Я настаиваю на том, что не должно существовать никаких априорных ограничений, которые представляют мифологического героя (в том числе и Геракла) в карикатурном виде либо обозначают его как неправильного, «фантазийно некорректного».

Если бы я столкнулся со львом в реальности, у меня, выражаясь буквально, был бы единственный выбор  – убить или быть убитым, бить или быть съеденным. Если я встречаю «льва» во внутреннем мире – например, во сне,- у меня есть метафорические возможности: «убить», «погибнуть», «сразиться», «быть пожранным».  Невероятно трудно признать (в противоречие всяким правам животных, либеральным, экологическим или же пацифистским убеждениям), что некоторые обстоятельства требуют, выражаясь архетипически,  чтобы я был, например, напористым, активным, агрессивным или жестоким. В крайних обстоятельствах я даже должен был бы убить что-либо (или кого-либо), животное (или даже человека), - и страдать от ужасных последствий своего поступка, и как личность, и как член общества. Это то, что я хотел бы назвать архетипическим императивом. Даже если я «убежденный защитник права львов на жизнь», архетипический императив требует от меня принять на себя ответственность (в моральном, прагматическом, этическом и в любом другом смысле) за то, каким образом я использую воображение (либо отдельные образы) как во внешней, так и во внутренней своей реальности.

Примечания:

^[1] Т.е. сложный, высокоемкий образ, образующий целый образный ряд, с богатыми ассоциативными связями.
 

^[2] Фигурка, изображающая героя из фильма или комикса; утрированное изображение героя. Изображает обычно силача, супермена, имеет чаще всего небольшие размеры - специально для удобства игры, особенность таких кукол – подвижные части, сочленения, так что ребенок может по своему желанию придавать ей любую позу. Это кукла для мальчика, которые испытывают ту же привязанность и любовь к ним, как и девочки к своим куклам-красавицам. Т.е. в этом контексте это нечто ложно-великое, управляемое живой творческой реальностью. Заметим, что герой такого рода обычно одинок («один против всемирного Зла»). В нормальной игре ребенок должен одушевлять, любить и наполнять смыслом героический образ.  Это «действующая фигура»; но в реальности действует ребенок. Для сравнения: non-action guy – персонаж мультфильма или комикса, противоположный герою, смешной слабак, пассивный, трусливый и нерешительный; он не может действовать в одиночку и его сопровождают энергичные, героические друзья или напарники, которые постоянно спасают его и нередко в результате превращают в некое подобие героя.http://tvtropes.org/pmwiki/pmwiki.php/Main/NonActionGuy. Ребенок не попросит купить себе такую «action figure» (их обычно и не выпускают), что не мешает с радостью идентифицироваться и с этим «героем» там, где нужно пережить свои слабости, неудачи и стыд.
 

^[3] Буквализация – или буквализм в литературоведении, пословный перевод; прием, заменяющий метафору ее буквальным значением . Т.е. в психологическом смысле сужение ситуации, архетипической перспективы. «Перевод "вольный" стремится, чтобы читатель не чувствовал, что перед ним - перевод; "буквалистский" стремится, чтобы читатель помнил об этом постоянно.» (Гаспаров «Брюсов и буквализм»//Поэтика перевода. - М.: Радуга, 1988). Буквализация в аналитическом смысле приближает нас к отыгрыванию, утрате символического пространства, в котором только и может жить фантазия как метафорическое действие.
 

Литература:

1. Adams M.V. Deconstructive Philosophy and Imaginal Psychology, in “Jungian Literary Criticism”. – Northwestern University Press, 1992.
2. Adams M.V. The Archetypal School. The Cambridge Companion to Jung. - Cambridge, 1997.
3. Adams M.V. Refathering Psychoanalysis, Deliteralising Hillman, in “On the Sublime in Psychoanalysis, Archetypal Psychology and Psychotherapy”. – London, 1997.
4. Bruner J.C.  Myth and Identity. – N.Y., 1960.
5. Jung K.G. Nietzshe’s Zarathustra. – NY, Princeton University Press, 1988.
6. Hillman J. The Great Mother, Her Son, Her Hero and the Puer. – Dallas,1973/1991.
7. Hillman J. The Dream and the Underworld. – NY, 1979.
8. Hillman J. Healing Fiction. – NY, 1983.
9.  Watkins M.  Waking Dreams. – Dallas, 1976/84.