Благо памятования Мнемозины

 

Патриция Рейс

 

Опубликовано в «Spring» № 70, 2004

Об авторе: писатель и юнгианский психотерапевт из Ричмонда (штат Мен), автор книг «Путь сновидений: сны и искусство для восстановления и воспоминания», «Дочери Сатурна: от дочери Отца к творческой Женщине»

 

«Мы так много говорим о памяти, потому что от нее мало что остается»

(Пьер Нора «Между памятью и историей»)

 

Согласно древнегреческим источникам, в начале музами были три богини: Милета (Забота), Мнема (Память) и Аида (Песня). Позднее греки придумали Мнемозину (Память) как мать всех девяти муз. Без Мнемозины не было бы искусства, театра, трагедии и комедии, музыки, танца, поэзии, гимнов, а также истории и астрономии. Почему греки сделали Мнемозину настолько важной – матерью-источником всех девяти прекрасных форм творческого выражения? И что это значит для нас в постмодернистском мире с нашими страхами и утраченной памятью, скрытым страхом вымирания (духовного и планетарного), не говоря уж о том, что называют культурной амнезией, которую почти маниакально глушат антидотом - «бумом памяти» в виде популярности мемуаров, музеев и мемориалов?

Греки говорят, что Память является Матерью всех муз. Следовательно, все репрезентации, созданные в форме письменных повествований или же визуальных образов, танца или звуков, основаны на Памяти; и парадоксально, что все репрезентации, т.е. полученные позже, работают для порождения, стимуляции и возвращения Памяти.  Андреас Гиссенс в своем исследовании нашей технологической эпохи отмечает полезный разрыв между событием и его памятью:

 Трещина между переживанием события и припоминанием его неизбежна…это расщепление дает мощный стимул для культурной и художественной креативности (1).

Можно стать свидетелями этой стимуляции, если посетить Мемориал войны во Вьетнаме, Музей Холокоста или Нулевой уровень  Башен Близнецов Всемирного Торгового центра – памятники, построенные в честь тех событий и ради памяти о них.

Греки также говорили о Лете – богине забвения. Есть река в Гадесе, названная в честь Леты, и каждый, испивший ее вод,  забывает все. Ее мать, богиня Эрис, покровительствующая вражбе и раздорам, - сестра-близнец  бога войны Ареса. Эрис и Арес в семье Леты говорят нам  нечто важное о происхождении забывания: его порождают  война, разлад, раздор и травма. Мы не знаем точно, почему древние греки искали забвения, но легко представить ответ на этот вопрос сегодня:  шесть миллионов евреев и шестьдесят миллионов (или больше по некоторым подсчетам)  жертв войны на нашем собственном континенте,  8000 жертв в Сребренице и 800000 тутси в Руанде, уничтоженные поля и леса во Вьетнаме, вымирающие или уже исчезнувшие виды животных. И назвать эти отдельные факты – значит отбросить в воды забвения миллионы неназванных других. Душа жаждет Памяти.

Классик Джан Харрисон обратила внимание на серию золотых пластинок с надписями, относящимися к греческой орфической традиции. Они хоронились вместе с мертвыми и давали инструкции душе в путешествии по подземному миру. На одной пластинке написано:

Найди слева от Дома Гедеса благой источник.

И рядом с ним будет стоять белый кипарис.

К тому источнику не иди.

Ты найдешь другой у Озера Памяти,

Поток холодной воды, и стражи будут перед ним.

Скажи им: Я дитя земли и звездного неба…

Смотри, я страдаю от жажды и умираю. Дай мне скорее

Этой холодной воды, текущей из Озера Памяти. (92)

Интересно, что есть два источника воды у дома Гадеса. Пластина предостерегает от первого (хотя он и не назван, это, несомненно, Река Лета) и ведет к другому – к Озеру Памяти.

На другой пластине  душа снова взывает: «Я умираю от жажды». И Память отвечает: «Испей меня, источника текущего…» Память вопрошает: «Кто ты?» и душа отвечает: «Я дитя Земли и звездного неба» (3). Харрисон отмечает два общих элемента обеих пластин: Благо припоминания и признание происхождения, которое обосновывает право испить из источника. Мы поговорим в этом эссе о нескольких авторах, обращавшихся к Мнемозине как музе  в путешествии к озеру памяти и источнику воспоминаний.

Мнемозина и Лета

 

Память удивляла людей на протяжении эпох. Люди каждой культуры пытались понять работу памяти, нашей самой таинственной способности. Были созданы бесконечные построения и теории о том, как работает память, о точном запечатлении и об искажениях. В психологии продолжаются споры о возвращении травматических воспоминаний, которые, по теории Фрейда, были ранее подавлены, и о существовании феномена «ложной памяти». Исследователи мозга сообщают о том, что различные виды памяти связаны с разными отделами мозга; подобно диаспорам, память мигрирует  в разные области на карте мозга.

Мы называем памятью способность вспомнить, сознательно или бессознательно, выученное или пережитое, и в этой функции она подобна хорошей матери, заботящейся о нашем выживании. Инстинктивные импульсы, персональная идентичность, родственные связи – все строится на зависимости от памяти. Память соединяет прошлое и настоящее. Память связывает вместе посредством ассоциаций произошедшие события, чтобы обеспечить непрерывное и согласованное ощущение себя. Память дает ткань для сплетения наших жизненных историй. Она придает целостность нашей биографии и истории жизни. Но стоит задуматься: можно ли ей по-настоящему доверять? Не является ли она матерью проблематичной и ненадежной?

У каждого были переживания иллюзорности памяти, когда, например, всплывают различные варианты произошедшего, или об одном и том же событии имеется столько разных воспоминаний, сколько было людей, принявших в нем участие. Есть ускользание памяти, многоточия и провалы, паузы, порождающие сомнения в том, можем ли мы доверять своим воспоминаниям как фактам, истинам или реальности.

Существует мнение, что все воспоминания в какой-то степени являются коллективными, а не индивидуальными, что индивидуальные воспоминания не существуют без социального контекста. Исследователи социальных аспектов памяти обнаружили, что группы помнят и увековечивают свое прошлое  через мифы и легенды часто с большими искажениями,  являющимися, по-видимому, неизбежным свойством коллективной памяти. Французский социолог Морис Холбуа, писавший о коллективной памяти (например, в отношении национал-социализма), наблюдал, что группа оказывает сильное влияние на содержание индивидуальных воспоминаний и способствует созданию разных иллюзий, сгущений и искажений.

Память является одновременно хрупкой и мощной: хрупкой в своей стираемости и искажениях и мощной в том, что влияет и вызывает эмоциональный резонанс. Всякое размышление о памяти поднимает вопросы о потерянном или забытом, обнаруженном и сохраненном, знакомом и подавленном, наблюдаемом и подтвержденном. Фрейд, великий лекарь памяти, учил, что отвергнутые воспоминания могут уходить в тело. Может быть, и культурная подавленная память уходит в индивидуальную психику? Могут ли забытые человечеством события переноситься в тело земли, Гейи? Когда люди забывают источник своих знаний, они становятся склонны к различным искажениям и иллюзиям. Это поднимает более актуальные вопросы; кто обладает памятью и может ее использовать и интерпретировать? Всякий вовлеченный  в работу памяти знает, что существует внутреннее этическое измерение – что нам нужно помнить? Что следует забыть?

Когда все сказано и сделано, можно сказать, что есть эти два источника – Мнемозины и Леты. В орфической поэме они так близко, что их легко можно перепутать, они текут рядом  в  глубоком симбиозе, один есть вечная тень другого, они вечные близнецы. Ницше утверждал, что жизнь немыслима без забывания. Что мы очень нагружены, придавлены всем, что мы знаем, обременены грузом истории. Без забывания у нас будет бессонница, мы будем слишком бдительными к ужасной реальности жизни. Без воспоминания  мы также обречены. Обречены повторять, не способны расстаться и проработать пережитые катастрофы, личные и коллективные. Хасидский мастер Баал Шем Тов в знаменитой фразе «память – это спасение» дает сильный противовес заявлению Ницше. И забывание, и вспоминание одинаково необходимы. Вопрос в том, насколько мы хотим это делать, индивидуально и коллективно.  

Стирание памяти

 

В этом эссе я предпологаю, что Память, мать всех муз, страдает от стирания. Орфическая поэма повествует, что Благо припоминания проистекает рекой в подземный мир. Если испить ее холодной живой воды, мы обретем его. Мне кажется, что в наше время Память глубже уходит в подземный мир, потому что мы не вспоминаем о ней (5); мы сильно отдалились от знания, гнозиса, глубоко пронизывающего всю жизнь. В орфической поэме Память спрашивает душу: «Откуда ты?». Душа отвечает: «Я дитя Земли и звездного неба». Память признает ответ души, поскольку она также рождена от Земли и Неба, Геи и Урана. Ее исконный дом – в прочной твердыне земли, в атмосфере ясного неба и морской шири, в деревьях, океанах, пустынях, горах. Она живет в растениях и животных, в наших телах и наших чувственных восприятиях, в запахах, звуках, видах и прикосновениях. Подобно орфической душе, мы тоже жаждем, тоскуем по памяти; без нее мы страдаем от того, что натуралистка Терри Уильямс назвала «невыразимый голод». Она писала:

Мужчина или женщина, чей ум правит сердцем, когда тело отчаянно просит внимания, будет еще больше изолирован и страдать от экологический болезней. Наш недостаток близости друг с другом находится в прямой пропорции с нехваткой контакта с землей. Мы забрали свою любовь назад и отвергли природу. (6)

Представляя стирание памяти, я не имею в виду простое забывание или амнезию. Это более целенаправленное действие. Стирание означает какое-то нарушение или разрушение. Что-то упорядоченное утратило свое значение, согласованность и интегрированность. Что-то было вырвано с его собственного места, выгнано из своего истинного дома, удалено.

Способность памяти мигрировать, прятаться от сознания делает ее таинственной, а ее влияние – пугающим. Когда память уходит из подходящего для нее места в другое, она перестает жить в наших повседневных мыслях, питать знание. Уходя в подземелье, память оставляет разрыв или лакуну в сознании человека. Будет заблуждением не придавать значения этому отсутствию. Остается чувство фрагментации и диссоциации. Сбежавшая память может вернуться неожиданно и незвано во снах, телесных симптомах, повторяющемся поведении, странных настроениях или как чувство преследования. Мы становимся запутавшимися и дезориентированными, мы ведем себя не сбалансировано. Мы теряем направление и опоры.

Наши представления о времени включены в любые размышления о памяти – особенно понятие прошлого. Конечно, прошлое, которое мы не помним, никогда в реальности не исчезает – наоборот, мы загромождены им, несем его как старый чемодан, о котором даже не подозреваем, а только ощущаем его вес. Так и исчезнувшая память Мнемозина, забытая и удаленная, оказывает свое гибельное влияние на жизнь человека или культуры, или же на саму планету.

Можно задаться вопросом, возможно ли восстановить эту стертую память, найти ее, протянуть нить из прошлого через настоящее в будущее? Может ли опустошенная река памяти быть прослежена через границы времени? Как достичь ее живой воды? Или она просто как «Возлюбленная» (7) Тони Моррисона – привидение с пыльных долин Леты, которое преследует нас? Стертая память взывает к нам из подземного мира, прося о возвращении ей места в нашем сознании.

О благе Памяти: работа восстановления

 

Экология возникла как важное понятие для постижения глубокой взаимозависимости всех вещей. Экология включает понимание, что каждая клетка имеет значение, что она в неизбежных отношениях со всеми  другими клетками. Разрыв в этой живой фабрике в одном месте порождает опустошающую неисчислимую потерю в другом. Экологи прослеживают связь потери бабочки в дождливых лесах Амазонии с потерей потере чего-то другого за тысячи миль. Экологическое понимание противоположно иерархическому. В экологическом подходе нет доминант (включая человеческие интересы). В этой модели понимания есть связь между всеми значимыми вещами. Работать в экологическом ключе означает воспринимать горизонтально самые сложные и тонкие переплетения и сети между личной, коллективной и природной памятью для раскрытия системы связей, соединяющих все воедино, памятование  могущественной и плотной оболочки жизни, творимой ежедневно миллионами насекомых, птиц, растений и животных, людей. Индуистское понятие сети Индры дает нам схожее космическое толкование.

Экологическую модель культуры можно понимать подобным же образом. Здоровая культура способна содержать и управлять отдельными элементами, их разнообразием внутри целого. Болезнь культуры возникает, когда единственное мнение навязывается обществу. Это может происходить в форме национального мифа или религии, навязывания доминирующего взгляда на историю, который замалчивает нежелательные темные места или более широкое толкование опыта. Социальная память стирается, когда определенные травматические события истории больше не вспоминаются или мифологизируются таким образом, что порождают забывание.

Задачей художника является восстановить память, пересказать и воспроизвести источник памяти, протянуть назад нить памяти. Работа восстановления предполагает, что что-то значимое было намеренно вылечено и реабилитировано, оживлено и вернулось. С этой перспективы креативность является процессом заделывания разрывов в ткани, экологической работой глубинного исцеления. Творящий в этом ключе художник предлагает дополнительный маяк надежды, возвращая нам память в обновленной, омоложенной и полезной форме. Невролог и писатель Оливер Сакс заметил: «Именно большие разрывы в жизни мы пытаемся соединить, примирить или интегрировать с помощью воспоминаний, а также посредством мифа и искусства».  (8) Ясно, что невозможно вспомнить все, не может быть памяти без забывания, так что вопрос о том, что сохранить и что стереть – что память вызывает на суд и что с моральной точки зрения надо забыть –  все еще заботит писателей, художников, поэтов и мыслителей, желающих испить Блага памятования. Общим для их творческих усилий является атмосфера сострадания и печали, горя и утешения, связывающая нас вместе этическими усилиями восстановления.

Пылающий Камень

 

Пылающий камень (9) – это часть подземного ландшафта. Он находится рядом с озером Памяти, где душа ждет слов, которые принесут прохладную свежесть.

Линия жизни дает структуру для индивидуальной памяти, а история дает структуру памяти коллективной. Эти идеи проясняют многие проблемы. В нашу жизнь вторгаются воспоминания и несохраненное прошлое предыдущих поколений. В трансгенерационных явлениях память передается через кровь (10). История как наш единственный контейнер коллективной памяти страдает от того, что летописи ведутся победителями. А опыт тех, кто живет на границах и краях истории, если они вообще становятся известными, маргинализируется и легко забывается. Только если их заявления давят на здание истории в такой степени, что история не может дальше оставаться единственной доступной версией, можно найти более глубокий и дифференцированный взгляд, включающий переживания женщин, низших слоев общества и так называемых меньшинств. Эти альтернативные истории с другими воспоминаниями подобны бурному потоку, идущему из источника меняющихся голосов и перспектив.

Сюзан Гриффин – это поэтесса и писатель, сидящая на Пылающем камне и слушающая Благо Мнемозины: как эти воспоминания говорят перед лицом истории. Она написала в «Хоре камней: частная жизнь войны»:

Я начала понимать, что мы знаем все, что вся история, включая историю каждой семьи, является частью нас, так что, когда мы слышим любую тайну –  тайну о дедушке, дяде или о сражении за Дзезден в 1945 г. – наши жизни становятся неожиданно ясными для нас и рассеивается неестественная тяжесть невысказанной тайны. (11)

Гриффин показывает, что персональная биография глубоко связана с  историей, потому что она интегрирует личные страдания отдельных индивидуумов с общими трагедиями, в которых они участвовали. Ее книга, номинированная на Пулитцеровскую премию, рассказывает нам, как детский опыт, пол и сексуальность, амбиции и общественные ожидания  сложно переплетаются с теми изменениями, которые приносит война. Создание атомной бомбы (Энрико Ферми), поиски Окончательного решения (Генрих Гиммлер), рисование анти-военных картин (Катти Коллвиц) – все это, как показывает нам Гриффин, создавалось людьми, чья частная жизнь была насыщена утраченными воспоминаниями, отрицанием, тайнами и спрятанной болью. Слушая эти ранее невысказанные воспоминания, как они пробивают дорогу в большее повествование культурной истории, Гриффин демонстрирует, как история в качестве монолитного набора истин рушится под своим собственным весом.

Гриффин не просто дает нам простой урок о природе индивидуальной и коллективной памяти. Вместе с историями отдельных людей и историческими обстоятельствами она вводит последовательный комментарий о жизни ячейки, производящей резонанс посредством ее помещения в текст. Мы состоим из таких же клеток, как и вся земля. Она напоминает, что некоторые люди используют эту клеточную химию, чтобы создавать и взрывать атомные бомбы. Только позже вопреки цензуре обнаружилось, что мощный ядерный взрыв повлияет и на напавшего, и на жертву, это явилось демонстрацией того, как наши индивидуальные жизни и действия неразрешимо связаны на клеточном уровне друг с другом и с коллективной жизнью планеты. Гриффин пишет:

Я стала понимать, что неким образом всякая жизнь несет в себе любую другую. Движение причины и следствия подобно движению волны на воде – непрерывной  внутри, а не снаружи матрицы бытия – так  что все последствия, знаем мы их или нет, тесно встроены в наш опыт (12).

Это знание, что происходящее со мной некоторым образом также происходит и с тобой, с незнакомыми нам людьми, с землей, которую мы все населяем, - именно оно и теряется, когда мы пьем из Леты в поиске забвения. Некоторые проводят время, пытаясь забыть, тогда как другие идут к Пылающему камню и Благу памятования, впитывая это знание и все, что оно означает и включает. Радикальное осмысление вроде того, что проделала Гриффин, восстанавливает нашу память, и она неожиданно оказывается более  живой и удивительной.

Дитя Земли и Звездного неба

 

Хранит ли земля память? И если так, то как она говорит? Или ландшафт может красноречиво молчать? Помнит ли река свою колыбель после того, как вольется в озеро? Помнят ли животные? Помнят ли бобры в пруду недалеко от меня, что охотники истребили почти полностью великую популяцию бобров на северо-востоке Канады? Помнят ли деревья, среди которых я прогуливалась, что когда-то  95 % северо-востока покрывали леса? Как выражена эта память, если ее нельзя высказать на нашем языке? Исчезают ли навсегда некоторые воспоминания? Где расположена эта память земли? В наших генах? В бессознательном? В морфогенетических полях? И что она означает? Или предполагает?

В нашем западном языке нет средств для разговора на эти темы и, следовательно, для их обдумывания. В соответствии с представлениями нашей западной культуры, земля и ее животные не обладают сознанием. Только у людей есть сознание. И поэтому мы не знаем, как думать или говорить на нашем языке о том, что некоторые из нас знают: что у земли есть память, что ее память широка и непостижима, что наш вид только недавно появился в ее эволюции,  что приход нашего вида вызвал стирание ее памяти о себе, также как и исчезновение многих животных и аборигенов той местности, в которой я сейчас проживаю. Тем не менее, вопросы остаются. Как нам говорить о земле и ее памяти, оставшейся от стирания?

Может быть, именно в акте проговаривания на человеческом языке отношений между нами и землей эта земля становится слышимой. Может быть, де-центрируя себя, отказываясь от единоличного обладания идентичностью и памятью, настойчиво слушая голос земли – ветра в деревьях, кваканье лягушек и карканье ворон, стоны китов, повседневные шумы всех чувствующих существ населяющих мир – можно получить представление о том, что живая чувственность земли говорит, поет или кричит.

Биолог Роберт Шелдрейк верил, что природа имеет память. Эта память сохраняется через пространство и время в том, что он назвал «морфическими полями». Эти поля придают форму всему. Отличаясь от генетического кода, объекты поля проявляются благодаря превращению памяти в нечто действующее, переходу из прошлого в настоящее. Гены управляются специфическим морфическим полем, названным Шелдрейком «морфическим резонансом».

Он считал, что если у мест есть память, то в их полях возможны явления вроде привидений или призраков. Морфические поля прошлого остаются в настоящем, даже если существа умерли. Эволюционные исследования показали, что некоторые черты вымерших видов могут появляться снова и снова. Когда эти черты появляются вновь, обычно говорят  об атавизме, что предполагает возврат к старым формам: атавизм предполагает существование памяти о том, что было раньше. В книге «Прошлое в настоящем» Шелдрейк предполагает, что благодаря морфическому резонансу можно настроиться на тип коллективной памяти, переживания людей в прошлом. И не только на память людей, но и на память земли. Я добавила бы, что память о том, как выглядели в прошлом животные, об их запахах – это не просто идея, потому что идея означала бы стирание, уход от чувственного восприятия в фатальную абстракцию.

В романе Барбары Кингсолвер «Щедрое лето» у женского персонажа Дианы Вульф открывается канал видения людей прошлого и вымерших видов. Диана является исследователем и рейнджером в Аппалачском национальном парке. Она – современная Артемида Аппалачских гор, два года живущая в одиночестве. Она реализует проект: найти койотов, которые пришли на эту территорию. Возвращение этого вида семейства псовых происходит в нишу ныне вымершего красного волка.

Диана так долго живет в горах, что утратила привычки цивилизованного человека. Ее уши различают все птичьи голоса, ее кожа чувствует  время дня по влажности и ветру. Она инстинктивно узнает все перепутанные следы четвероногих соседей и отличает по запаху рысь от койота. Однажды, возвращаясь после обхода гор, она замедляет шаг.

Она слышит незнакомую птицу – она в изумлении, ей кажется, будто нечто мертвое восстало. Так много видов никогда не вернутся – птица Башмана, каролинский длиннохвостый попугай, веснянка Флинта, мотылек Апамеа, пассажирский голубь – своим периферическим зрением она увидела в листве так много вымерших видов. Диана поняла, что идет среди привидений. Она медленно шла как будто среди умерших родственников в должном почтении к местам, где они когда-то жили. Маленький красный волк стоял молчаливой тенью на краю открытого участка, попугай громко щелкал, пролетая над ручьем. Первые колонисты, пришедшие в этот район, полюбили его, но быстро разрушили. Сегодня многие подумают, что вы сошли с ума, если вы скажете, что попугаи однажды жили в этих спокойных землях (14).

Когда Диана выследила койотов, она обнаружила, что они действительно похожи на красных волков, которые могли быть переходным видом между серым волком и койотом – они умеют идти по следу и охотятся ночью – и современные койоты такого же размера, как и их предшественники. Она поняла, как и почему койоты

внедрились в образовавшуюся дыру в природе, которую было необходимо заполнить. Призрак давно вымершего вида появился на печатной матрице, возвращаясь на место, которое он когда-то занимал в комплексной анатомии этого леса подобно живому сердцу, возвращающемуся в тело (15).

Кингсолвер предлагает не романтическое понятие вроде вечного возвращения. Его понятие ближе к морфическому резонансу Руперта Шелдрейка. В своей фантазии Кингсолвер указывала на процесс восстановления, создающий у нас впечатление, что земля и ее создания могут помнить, вопреки огромным потерям из-за человеческой деятельности.

Философ Кэтлин Мур считала, что есть сущностная связь между персональной идентичностью и местом. Во-первых, она говорила, что это верно в буквальном смысле, что люди созданы местом:

Минералы из разрушившихся гор усиливают ваши кости… Мы обызвествляемся гравитацией, сминаемся ветром, смягчаемся торговыми рядами. Постепенно кирпичик за кирпичиком наши тела создаются из мест. (16)

Но здесь есть нечто большее. Не только наши тела находятся под влиянием места, но и нашему разуму – идеям, эмоциям, характеру, идентичности – всему в какой-то мере придает форму место. Она заметила: «Отчуждение от земли – это отчуждение от себя, приводящее к печали». Она продолжает:

Наша память делает нас теми, кем мы являемся… Всякий раз, когда  я замечаю, как мне кажется, что-то важное из сохраненного памятью, я привношу еще один элемент в свою идентичность. Эти воспоминания и чувственные впечатления от ландшафта являются субстанцией моего я. В этом смысле я – в ядре своего бытия – состою из земли (17).

Мур спрашивает: «Если люди определяются их местностями, то что происходит с нашими я – их интегрированностью и целостностью – когда эти места разрушаются?». Она отвечает:

Разрушение окружающей среды – это разновидность само-разрушения. Если систематически разрушать значимые места вокруг нас, мы станем фрагментированными и потеряем чувство того, кто мы есть. (18)

Она отвечает на мысль Торо, что человек живет в «тихом отчаянии», замечанием, что в современности  мы живем «в безжалостной разобщенности». Не только друг от друга  в нашей маниакальной суете, но и в нашей оторванности от земли. Кэтлин Мур понимает, что разрушение окружающей среды является саморазрушением, и что когда мы разрушаем места, хранящие память, мы становимся потерянными.

Эти тема поднимались поэтессой и романистом Линдой Хоган. Хоган является писательницей, верящей, что места и идентичность глубоко связаны, и в ее романе «Солнечные штормы» (19) показано, как земля и люди страдают вместе, когда это знание утрачивается.

Носители памяти

 

В «Солнечных штормах» Хоган сочетает личные, родовые и связанные с землей воспоминания, когда передает историю пяти поколений коренных американских женщин глазами семнадцатилетней героини Анжелы Енсен на фоне радикальных изменений в окружающей среде.

Анжелу ребенком увезли в Оклахому, и она возвращается в родные места на границе Миннесоты и Канады. Она ищет свою мать, но в действительности ищет нечто большее – себя, родовую идентичность, свою исконную мать-землю, которую помнит только ее тело. Именно женщины – бабушка отца, прабабушка и ее суррогатная мать по имени Буш – являются хранителями памяти. Каждый по-своему, они дают ей то, что она ищет. Каждая женщина хранит важные воспоминания о личной истории Анжелы, неотделимые от истории рода и земли, на которой она родилась.

Для Хоган люди и земля всегда тесно связаны в памяти. Этой связи, хоть она и сильная, угрожает вторжение неестественного разрушения и стирания из-за того, что на земле предков строят гидроэлектростанцию. Хотя в книге это прямо не называется, но речь ведется о канадском проекте строительства ГЭС, который привел к очень большим последствиям для окружающей среды. Квебекские плотины затопили огромные пространства земли в северном Квебеке, изменили ландшафт, навредили его обитателям –как дикой природе, так и племенам Наскапи и Кри. Все последствия этого гигантского сдвига в природе (для воды, земли, людей, всех чувствующих созданий), совершенного ради выработки энергии, еще трудно оценить. Однако есть свидетельства последствий этого проекта. И роман Линды Хоган – одно из них. История Анжелы – про ужасное разрушение, которое произошло вследствие перегораживания рек и озер и затопления древних земель, про насильственное разлучение людей друг с другом и с землей, где они жили, с животными и растениями, с которыми они сосуществовали и взаимозависели.  

И названные нами женщины работают над сшиванием насильственно разорванных вещей в нить памяти. Однажды ночью Анжеле приснилась женщина в пещере с белыми стенами, которая сшивает  части тела – руку к туловищу, ступню к ноге. Она рассказала сон Буш и та сказала, что это хороший образ, что тогда люди будут «полны любви и это их объединит». Анжела также вовлеклась в починку, она нашла способ вернуться домой, чтобы соединить вместе «части истории своей жизни и жизни матери, создать нечто целое». В романе Хоган работает сила женской любви, ведущая к объединяющему восстановлению вопреки трудным потерям.

Анжела несет память в виде шрамов на своем лице. Вначале она говорит: «У моих шрамов нет памяти, они неизвестного происхождения». Позже она обнаруживает: «Шрамы – от моей матери. Это все, что у меня осталось от нее». Бабушка соединила личную историю Анжелы с историей племени и волков. Она сказала ей: «То, что произошло с тобой, началось намного раньше. В те времена, когда истребляли волков. Тогда люди голодали». История шрамов неожиданно привела к другому носителю памяти – характерному запаху. Бабушка рассказала про прабабушку Лоретту Винг: «Лоретта чувствовала что-то сладкое, привкус миндаля… цианид…Она была из места, где люди были так голодны, что ели отравленные останки оленя, оставленные охотниками для волков». Мать Анжелы, брошенная в детстве своей матерью Лореттой, сохранила этот запах в качестве памяти, доставшейся ей от других поколений. Она рассказала Анжеле: «Как бы мы ни мылись, запах никогда не уходил. Он был глубже кожи. Он был в крови. Он был в истории…»

Матери Анжелы также мешали страхи. Анжела стала понимать ее, когда Буш рассказала, как в детстве она заботилась о ее матери Ханне. Все знали, что Ханне плохо, может быть, ей не хватало любви. Однажды она настояла, чтобы маленькая Ханна сняла одежду и приняла ванну. Ханна отказывалась, и Буш сказала: «Под всеми слоями одежды, на ее коже  –  отметины страха. Это клеймо и насечки. Как будто кто-то расписался на ней. Печать пыток». Буш сказала Анжеле: «У каждого найдется название для неправильных вещей. Я думаю, это память. Да, это не должно быть забыто: тени мужчин, причинивших боль Лоретте, тени убийц детей. В ее одежде кожа тех детей… Она с ней, внутри… Осматривая шрам за шрамом, я чувствовала ее границы. Прикасаясь к шрамам на ее спине, я чувствовала руки других».

Буш привела Ханну к старейшине племени по прозвищу Старец, который сказал ей: «Она – дом…Она – место встречи». Буш рассказала: «Сперва я не поняла, о чем он.  Но потом я увидела, что ее жизнь идет назад, к тому времени и истории, когда геноцид надвигался, как облако, и разливались океаны крови. Все это происходило в теле маленькой девочки... Она была как летопись или свод законов. Ее предки вышли из смерти, из бойни. Они пришли  долгой тропинкой смерти, посланные своим миром, она –  дитя тех голодных и отравленных людей с островов». Старец  сказал, что Ханну можно вылечить церемонией и песнями, которые вернут потерянные души. «Но песня сама может оборвать жизнь певца», – сказал он , –  «никто еще не силен в достаточной мере для этой песни… Потому что все так изменились».

Вопреки своему отчаянию из-за невозможности восстановить душу Ханны, Буш не лишила ее надежды и передала ее веру в исцеление Анжеле. Когда они пришли к более глубокому пониманию и признанию друг друга, Буш взглянула на шрамы Анжелы и сказала: «Некоторые люди видят шрамы и вспоминают раны. Для меня они являются доказательством исцеления». Шрамы являются носителями памяти о насилии и страданиях, а также доказательством исцеления, но есть и другие хранители памяти, таящие сам источник этого исцеления. Прабабушка Дора-Руж была одним из этих хранителей.

Хранители памяти

 

Позже в рассказе Дора-Руж присоединяется к ним – Анжеле, Агнесс и Буш – в путешествии через землю предков, дом Славных Едоков, который радикально изменили и разрушили плотины и гидроэлектростанции. Она приходит домой умирать. По пути она передает Анжел свои знания и воспоминания.

Дора-Руж дает Анжел талисман – кусочек янтаря с маленькой лягушкой внутри. Он достался ее предкам от аборигенов, которые плыли из Южной Америки на север много столетий назад. Она говорит Анжеле: «Люди с юга сказали нашим предкам: «Помните о нас, когда мы уедем», и они отдали этот талисман старой женщине по имени Лури, одной из наших прародительниц». Лягушка послужила указанием Анжеле, что в этой полюбившейся ей местности «под тенью деревьев происходят тысячи вещей, что лягушки ждут в болоте, пока не возникнут подходящие для них условия, где голос воды говорит о том, что поймут лишь мудрейшие».

Те древние путешественники принесли Славным Едокам не только золотистый янтарь, но и семена древней кукурузы, невысокого растения с маленькими шариками и сладкими желтыми и молочно-белыми зернышками. Дора-Руж была хранительницей этих семян кукурузы, защищая и пряча их, пока жизнь людей зависит от них. «Кукуруза и янтарь передавались от поколения к поколению». Они несли историю, золотые воспоминания, наполненные жизнью, служили пищей для тела и для души.

В «Солнечных штормах» Хоган показывает, что сны являются другим путем передачи памяти. Однажды Анжела увидела во сне растение. Она нарисовала его и дала картинку Доре-Руж. Анжела стала понимать, что «возможно, сны – это грезы земли… думы земли, проходящие через нас». Дора-Руж сказала, что в ее семье всегда видели во сне растения и Анжел стала одной из них. Анжел поняла, что «внутри человека есть способность говорить с землей, хотя бы через сны, благодаря которым люди севера находили правильный путь. Они видели участки земли и потоки воды. Они видели во сне, где находятся животные для охоты. Они называли их картой голода и, следуя карте, они находили, что искали. Это был общий язык животных и людей. Люди находили подсказки во снах».

Защитники памяти

 

Стирание нашей коллективной памяти приняло огромные масштабы. И наша дезориентация растет. Орфическая поэма сообщает нам об охранниках у Озера Памяти. Я вижу их в виде писателей, процитированных выше – вроде Уитнесс. Постепенно, с тоской и жаждой, эти писатели ведут  нас к глубокому благу памяти – памятованию о глубокой связи со всеми вещами. Восстановление памяти всегда запоздалое. Запоздалое в том смысле, что потерянное может быть восстановлено только в настоящем. Надеюсь, у нас еще есть время.

Работа памяти может стать, как предупреждал Ницше, бессонным трудом, попыткой испить Блага памятования без компульсивности или резкого перескока к Реке Лете; попыткой оплакать и восстановиться без ностальгии или мести. Рабби Тарфон наставлял нас, видящих в Мнемозине свою музу: «Не вы выполните эту задачу, но вам нельзя бросать над ней работать».

Как показала Линда Хоган, работа восстановления идет, это акт веры, любви, памятования. Анжела сказала: «Слушая других или себя, вы услышите стук сердца. О древних созданиях помнит кровь. Мы по своей природе – еще не прямоходящие существа. Мы – деревья. Мы – лягушки в янтаре. Может быть, земля только начала формироваться».

 

 

© Перевод с англ. Хегай Л.А.