Перспективы юнгианства в новом контексте
Пападопулос РеносПерспективы юнгианства в новом контексте
Ренос Пападополус
Опубликовано в “Post-Jungians Today”, London: Routledge, 1998
Об авторе: Доктор Р. Пападополус – профессор Университета Эссекса (Англия), обучающий аналитик, член Британского Психологического Общества, руководитель Центра травмы, приютов и беженцев, клинический консультант Тавистокской клиники (Лондон). Он является основателем и редактором журнала “Harvest: International Journal for Jungian Studies”, председателем Академического подкомитетаIAAP, членом-учредителем Международной ассоциации юнгианских исследований. В качестве эксперта ООН работал с жертвами межнациональных конфликтов. Он является автором многочисленных книг и статей по аналитической психологии, семейной терапии, клинической психологии и психологии жертвы.
На конференции «Юнгианцы сегодня» меня пригласили участвовать в качестве члена финального заседания, где обсуждалось развитие терапевтической работы и стиля сегодняшних пост-юнгианцев. Данная статья основана на презентации, сделанной на конференции, и потому будет построена аналогичным образом. Однако я также постараюсь вставить свои комментарии в более широком контексте, выходя за рамки специфической темы конференции.
Для начала я бы хотел обратить ваше внимание на два важных вопроса, которые являются центральными в самой идее «пост-юнгианства». Первый из них относится к термину «юнгианский», а второй адресует нас к вопросу формирования индивидуальных терапевтических стилей.
Что подразумевает название?
Термин «пост-юнгианцы» основывается на предположении, что существует такая категория, как «юнгианцы». Однако данное предположение не должно приниматься на веру и требует дальнейшего исследования. Хотя, согласно логике, «юнгианцы» - это те, кто следует юнгианскому подходу, в действительности существует много путаницы и неопределенности вокруг этого термина.
В профессиональных аналитических кругах термин «юнгианец» относят к членам Международной Ассоциации Аналитической Психологии (IAAP), которая является официальным регистрирующим органом для юнгианских аналитиков во всем мире. Однако существует множество других практикующих психотерапевтов (не членов IAAP), которые следуют юнгианскому подходу в своей работе и называют себя юнгианцами. К тому же, в различных профессиональных или художественных сферах есть много людей, которые зовут себя «юнгианцами», потому что чувствуют, что их работа соответствует юнгианскому подходу (по крайней мере, по их мнению). Картина еще более усложняется тем, что не все юнгианские аналитики (членыIAAP) называют себя «юнгианскими аналитиками».
В 1913 году, желая разграничить свой собственный подход к «глубинной психологии» и фрейдовский «психоанализ», Юнг предложил термин «аналитическая психология» (Jung 1913a: 603; 1913b: 229). «Глубинная психология» («Tiefenpsychologie» – термин впервые был придуман Е. Брейером) имеет отношение к тем психологическим подходам, для которых идея бессознательного является центральной в понимании человеческой личности и взаимодействий. Слово «глубинная» пришло из ощущения того, что бессознательный уровень находится «глубже», чем поверхностный уровень сознания. Хотя дальнейшее обсуждение истории терминов юнгианской психологии находится вне рамок данной статьи, важно отметить, чтотермин «аналитическая психология» никогда не основывался на твердом теоретическом фундаменте. Возникает впечатление, что Юнг предложил этот термин, чтобы очертить свою территорию, и название само по себе не имело значения. Ранее Юнг использовал «психоанализ» и «комплексную психологию» как название теоретической школы, на которой основывались его собственные теории, позднее он использовал другие названия, такие как «синтетический» (Jung 1921: 252) и «диалектический» (Jung 1935a: 3).
Я считаю не случайным, что у аналитической психологии никогда не было точного названия. Ощутимым последствием стало то, что сегодня ни юнгианские сообщества (принадлежащие IAAP), ни индивидуальные члены не имеют единого мнения относительно того, как себя называть. IAAPсостоит из обществ, которые называют себя ассоциациями (группами, центрами или обществами) «аналитической психологии» или ассоциациями «юнгианских аналитиков». (Одно общество даже называется «Школа юнгианского психоанализа».) Многие юнгианцы чувствуют, что их более точно характеризуют слова не «юнгианский аналитик» и не «аналитический психолог», а какие-то другие, например «психоаналитик», «юнгианский психоаналитик», «архетипический психолог», «имагинативный терапевт» и т.д. Разнообразие названий так велико, что был проведен опрос для того, чтобы записать различные названия, которые используют члены IAAP при определении собственной деятельности (Hall 1997).
Сложность использования термина «аналитическая психология» состоит в том, что все «глубинные психологи» фактически являются «аналитическими», т.к. они подходят к бессознательному аналитическим способом. Перефразируя данное утверждение в другом контексте, термин «аналитический психолог» может быть ошибкой логической классификации – использование подкласса вместо класса (Papadopoulos and Byng-Hall1997: 3): все глубинные психологи являются аналитическими психологами, и если называть одну группу «аналитической», то это подразумевает, что другие не являются аналитическими. Это подобно тому, как если бы группа стоматологов называла себя зубными врачами, подразумевая, что все другие стоматологи не работают с зубами. Таким образом, ни термин «юнгианский психолог», ни термин «аналитический психолог» не являются достаточно точными, чтобы соответствовать требованиям к определениям согласно основным логическим критериям, т.е. включать каждого, кто принадлежит к такой группе, одновременно исключая тех, кто к ней не принадлежит.
В своей недавней лекции «Существуют ли юнгианцы?» доктор Адольф Гуггенбюль-Крейг, выдающийся швейцарский юнгианский аналитик, исследовал феномен юнгианской идентичности. После обсуждения многочисленных различий между юнгианцами по всему миру в вопросах обучения, основных предположений, лежащих в основе их работы, специфических теоретических верований и клинической практики он объявил, что «юнгианцы» по всему миру оказались … разными, не только в деталях, но и фундаментально разными, противореча друг другу и становясь взаимно исключающими» (Ulmer 1997: 89). Он считал, что мы можем говорить об общей идентичности исходя из «исторической идентичности», т.к. у всех юнгианцев был общий «дедушка». Более того, отмечая, что сам Юнг был ведом тремя архетипами (священник-богослов, научный врач и шаман), он сделал вывод, что архетип шамана является единственно возможным общим элементом для всех юнгианских аналитиков. Он подчеркивал, что работа шамана зависит не только от конкретного, физического мира, но также подвержена влиянию трансцендентных сил, которые могут быть активированы только внутри особых человеческих отношений. Однако в итоге, когда эта единственная общая тема была найдена, он заявил, что архетип шамана присутствует у всех психотерапевтов (Ulmer 1997: 90). Это означает, что практикующие «всех школ» психотерапии, по мнению Гуггенбюль-Крейга, могут иметь «шаманский» элемент в своей идентичности психотерапевтов.
Несмотря на обоснованность этого заявления, вопрос о том, кто такие юнгианцы, остается открытым, потому что одна общая характеристика, присущая, по мнению Гуггенбюль-Крейга, всем юнгианцам, а именно шаманское измерение их работы, в итоге не является исключительно юнгианской характеристикой. В качестве довода я бы привел тот факт, что все эти размышления ведут к путанице из-за существующих внутри самой природы юнгианского опуса нескольких ключевых парадоксальных элементов.
Юнг постоянно подчеркивал, что он не хотел иметь последователей. В своем письме Фрейду он писал: «Плохо отблагодарит учителя тот, кто останется только учеником» (303J, 3 March 1912, in McGuire 1974), а его известное изречение «Слава Богу, я Юнг, а не юнгианец» еще более явно подчеркивает его неприязнь к последователям.
С одной стороны, мы можем понимать эту позицию как демонстрацию веры Юнга в то, что его психология была продуктом его собственной индивидуальной личности и выражала его «личностный миф». Под «личностным мифом» Юнг подразумевал особое значение, которое мы придаем собственной жизни и которое отражает уникальность личности в ее окружении. Его автобиография иллюстрирует данный подход, являясь повествованием о его жизни и работе в качестве выражения его личностного мифа. Комментируя написание своей автобиографии, Юнг писал: «Итак, сейчас на моем восемьдесят третьем году жизни я предпринял попытку рассказать о своем личностном мифе» (Jung 1963: 17).
Это означает, что только Юнг был «юнгианцем», и никто другой не может им быть. Так как Юнг считал, что каждый человек должен стараться обнаружить свой собственный миф, «юнгианские аналитики», таким образом, должны делать то же самое, и основой их теоретического и клинического подхода должны быть их собственные уникальные и индивидуальные личностные мифы. В этом контексте парадоксальным образом получается, что каждый, кто зовет себя юнгианцем, по сути, не следует посланию Юнга и значит, не может быть назван юнгианцем! Этот парадоксальный круг замыкает аналитических психологов в самом невозможном коане (Papadopoulos 1989:192). Чтобы обойти эту сложность, Яндел придумал хитрую уловку, предложив, что «необходимо, чтобы мы прекратили быть юнгианцами в покорном и подражающем смысле, если мы хотим стать подобающими юнгианцами в истинном смысле» (1978: 75). Однако его предложение не устраняет дилемму. Если «подобающий» и «истинный» юнгианец – это тот, который следует собственному мифу, то какой смысл называть себя юнгианцем?
Другое значение знаменитого изречения «Слава Богу, я Юнг, а не юнгианец»: Юнг не считал свой подход «системой» или «школой» психологии, и поэтому было бы бессмысленно заявлять, что у него могут быть «юнгианские» последователи. Здесь можно выделить два ракурса: теоретический и организационный.
В теоретическом ракурсе данное утверждение может относиться к двум аспектам работы Юнга:
1.Настаивая на уникальности каждого человека, Юнг был против определения набора теоретических доктрин в терапии. Он утверждал: «Так как каждый человек является новой и уникальной комбинацией психических элементов, поиски истины должны начинаться заново в каждом случае, так как каждый «случай» является индивидуальным и не происходит по какой-то заранее предопределенной формуле», а также: «Мы упускаем значение психического процесса человека, если даем интерпретации на основе любой фиксированной теории, неважно, насколько она нам нравится» (Jung 1926: 93).
Эти утверждения ясно показывают, что Юнг не верил в ценность набора теорий и понимал свой собственный подход как ряд практически ориентированных инсайтов: «Следовательно, наша психология является в действительности практической наукой. Она исследует не ради исследования, а для немедленного оказания помощи. Можно даже сказать, что изучение – это вторичный продукт, а не первичная цель, что сильно отличается от «академической науки» (Jung 1926: 93). «Я не основал ни системы, ни общей теории, а просто сформулировал вспомогательные концепты, служащие мне в качестве инструментария, как в любой отрасли науки» (Jung 1952: 666). Поэтому Юнг не считал, что он основал определенную «школу» психологии, которая может иметь последователей.
2.Юнг постоянно подчеркивал, что наша психология была ограничена ориентацией на Европу и игнорировала важные аспекты человеческой души, которые были лучше выражены в других традициях и в древние времена. Он писал: «Преимущественно рационалистичные европейцы обнаруживают много чуждого им по натуре и гордятся этим, не осознавая, что эта рациональность досталась им ценой их витальности, и что примитивная часть их личности, следовательно, обречена на более или менее подземное существование» (Jung 1963: 273). Его исследования подтверждают данную позицию. К примеру, Юнг глубоко изучал алхимию не из-за исторического любопытства, а потому что верил, что алхимиков фактически можно сравнивать с сегодняшними психотерапевтами. Он заявлял, что трансформации, которых хотели достигнуть алхимики, не были ограничены химическими свойствами субстанций, но главным образом имели психологическую и духовную природу. Внимательно исследуя алхимические тексты, Юнг обнаружил, что язык алхимиков относился к преобразованиям в психике, а не в металле. Аналогично этому, Юнг, встречаясь с целителями в Африке, Азии, Северной Америке, интересовался ими не как журналист или антрополог, а как психолог, пытающийся понять психологический процесс перемен, в который они были вовлечены.
Это означает, что один из способов понимания работ Юнга – это воспринимать их как повторение основных терапевтических принципов, извлеченных из сравнения древних и современных психологических практик различных культур и традиций. Юнг дал несколько указаний на то, что именно таким образом он понимал свои задачи. К примеру, описывая понятие бессознательного, он объясняет, что «если мы попытаемся постичь его природу, нужно рассматривать не только сегодняшние проблемы, но также историю человеческого разума» (Jung 1918: 28). Это высказывание Юнга еще раз показывает, что он не считал, что у него есть отдельная и четко обозначенная собственная «система психологии».
С организационной точки зрения, Юнгу не нравилась идея создания Института психотерапии, потому что, как было указано ранее, он настаивал на индивидуальном подходе, основанном на уникальности каждой психотерапевтической встречи. Он не одобрял создание Института для продвижения своего собственного «бренда» в психологии, прежде всего потому, что не верил, что у него был такой «бренд». Не случайно Институт К.Г. Юнга в Цюрихе был образован так поздно. Юнг долго сопротивлялся этой идее, но в конце концов уступил, когда некоторые коллеги представили ему образовательные планы этого Института. Это заставило его осознать, что он не может более сопротивляться этой идее, и в итоге он признал, что лучше присоединиться и этим снизить возможное пагубное влияние Института на него самого и на его работы (Franz Jung 1989). Такое же отношение сохранилось до наших дней в несколько измененной форме – ни один из домов, где жил Юнг, не открыт публике в качестве музея, и множество его работ хранится в его семье. Это не означает неуступчивость, недоверие или фальшивую скромность в его интересах или в интересах его семьи. Это последствия твердой веры в то, что, несмотря на важность его работ, они не являлись «системой» или «школой» психотерапии, которую необходимо институализироваться и превратить в нечто застывшее. Поэтому семья Юнга отказалась сделать его частный дом музеем и местом паломничества.
Юнг всегда рассматривал свою работу как сокровенный продукт собственной жизни, своего «личностного мифа» и как ответ на прямые клинические потребности. Он был против абстрактных теоретических систем, из которых профессионалы извлекали бы принципы. Однако, поскольку его теории были основаны на древней мудрости и проверенных практиках, они, несомненно, обладали коллективной достоверностью. Это означает, что всегда существовало неотъемлемое противоречие в его собственном подходе к своим работам: с одной стороны, он рассматривал их как личный случай, а с другой стороны, ожидал, что они получат публичную огласку. Кажется, что последствие этого напряжения все еще действует сегодня, и его теории (а также юнгианцы и юнгианские организации) все еще сражаются с этими парадоксальными противоречиями. Послание Юнга хранить его работы живыми и позволять им продолжать развиваться и трансформироваться слышится предельно ясно. Но каким образом мы согласуем это с его социальными требованиями? Нелегко почитать что-то очень ценное без сохранения его в статичной форме.
По этим причинам существует нечто парадоксальное в возникновении «юнгианских» сообществ и обучающих программ по «юнгианской психологии»: это противоречит духу идей Юнга, и в то же время они неизбежно развиваются в современной профессиональной психологической среде. По тем же причинам возникает путаница вокруг термина «юнгианец» и, следовательно, «пост-юнгианец». До тех пор, пока эти парадоксальные элементы не будут должным образом поняты, будет упускаться нечто важное в наших дебатах о «Пост-юнгианцах сегодня».
Выбирая терапевтический стиль
Второй вопрос, который я хотел бы сегодня кратко рассмотреть – это развитие и выбор нашего терапевтического стиля. Этот важный вопрос не получил должного внимания в литературе, и мне не известны какие-либо исследования на эту тему. Обычно считается (исходя из здравого смысла), что стиль аналитической работы определяется двумя факторами: 1) личным анализом; 2) впоследствии – собственным свободным выбором из доступных терапевтических практик, в изобилии существующих вокруг нас. И еще, конечно, существует распространенное верование в то, что собственная личность аналитика каким-то неясным образом связана с его клинической практикой.
Я уверен, что к этому списку можно добавить историю собственной жизни, профессионального развития и рабочей атмосферы (включающей условия работы, институциональную принадлежность и тип коллег, с которыми приходится работать). Однако, что действительно может быть противоречивым: 1) в конце концов, мы не настолько свободны, насколько нам хотелось бы верить, и нам нужно выбирать путь, которым мы развиваемся как клиницисты; 2) путь нашего развития в качестве клиницистов не может быть оторван от пути, которым мы развиваемся а) по отношению к другим более фундаментальным системам верований социо-политической или религиозной природы и б) по отношению к другим менее важным выборам, например, футбольной команды или наших вкусов в музыке или искусстве. В то же время, наш рациональный ум хотел бы верить в то, что мы хозяева собственной судьбы и что путь нашего развития в качестве клиницистов не зависит от любых неуловимых или неконтролируемых факторов. Более того, мысль о том, что наши клиенты доверяют свои жизни игре таких непредсказуемых факторов, приводила бы их в замешательство и пугала.
Любопытно, что, хотя мы с готовностью принимаем некоторые суждения касательно теоретической и терапевтической подготовки наших отцов-основателей и других известных психотерапевтов, нам трудно приложить те же самые факторы по отношению к себе самим. К примеру, мы привыкли говорить о том, что работы Фрейда были продуктом комбинации специфических факторов, включающих его еврейское происхождение, викторианские устои в его семье, предрассудки в медицине и науке того времени и т.д. (cм. Atwood and Storolow 1977; Papadopoulos 1992). В то же время, в личных или публичных (профессиональных) беседах между аналитиками мы не услышим ничего о личных семейных историях или об их социально-политическом происхождении. Вместо этого мы много слышим о «клинических случаях» в их абстрактной чистоте. Принято считать, что, поскольку мы «успешно» прошли обучающий анализ и являемся квалифицированными аналитиками, мы более не должны обращать внимание на эти факторы, тем более публично. Единственный случай, когда упоминаются эти факторы – это уничижительные (на самом деле патологические) высказывания, но не в контексте открытых дебатов, а в неформальных беседах среди коллег.
Никоим образом я не предлагаю, чтобы теоретические и клинические дебаты среди аналитиков превратились в публичные признания или заменили аналитические наблюдения (используя интерпретации в качестве клеветы). Я предлагаю, чтобы эти факторы, по крайне мере, учитывались в таких дискуссиях; это позволит не только смягчить тон, но также будет способствовать глубокому пониманию в более широком контексте.
Другими словами, я за обсуждение этой парадоксальной ситуации, в которой сохраняются две противоположные позиции. С одной стороны, существует идеалистическое (следовательно, нереалистичное) мнение, что выбор аналитика между теоретическими и терапевтическим направлениями основывается на ясных и рациональных критериях и является результатом его свободной воли, которая используется сознательным и хорошо обдуманным способом; а с другой стороны, сама природа аналитического мышления предполагает, что существует множество факторов, которые влияют бессознательно.
Этот аргумент выдвигается не для того, чтобы подавить дебаты среди аналитических школ, но наоборот, чтобы способствовать лучшему пониманию, учитывающему прагматические моменты. Реальность существования четырех различных официально признанных IAAP обучающих групп в Великобритании – явное тому подтверждение. Сначала люди пытаются понять разницу между этими группами, фокусируясь на их теоретических и терапевтических моделях. Однако, если пойти дальше рекламных лозунгов, внимательное изучение вскоре покажет, что внутри каждой группы существует огромное разнообразие позиций, и иногда между членами одной группы наблюдаются даже большие различия, чем между самими группами. Так сложилось потому, что истинные причины формирования (и разделения) групп имели не только теоретическую и клиническую природу: существовала комбинация факторов, включающая личности их основателей, серию исторических и случайных факторов, а также более широкие культурные и политические взгляды. Я бы сказал, что теоретические и терапевтические споры в меньшей степени повлияли на такие разделения, несмотря на то, что данный вопрос сейчас активно обсуждается (обсуждение разделения юнгианцев в Великобритании – см. Ann Casement 1995).
Обсуждая сложности и реальные ограничения, которые препятствуют здоровым дебатам между членами различных групп в юнгианских кругах, Пападополус и Соломон (1995) в своем исследовании того, как обозреватели «Журнала Аналитической Психологии» более сорока лет работали с обозреваемыми текстами, сделали следующее «эпистемологическое наблюдение»: «Обозреватель остается внутри своих собственных теоретических рамок, не учитывая другие подходы, и ожидает от автора книги, который следует другому подходу, что тот будет адресовать обозревателям их собственное отношение, более того, использовать ту же самую терминологию». Это наблюдение представляет собой еще один пример сложностей, с которыми мы сталкиваемся, когда пытаемся сравнить случаи аналитической практики, как если бы они были чистой абстракцией, не принимая во внимания ограничения наших позиций. Пожалуй, существует скрытая идея всемогущества в предположении, что мы сможем понять и дать комментарий системам, которым нас не обучали. Идеалистическая объективность здесь должна уступить нашей клинической скромности.
Трудности, связанные с термином «юнгианец» и выбором аналитиком своего терапевтического стиля / клинического направления, были рассмотрены здесь для того, чтобы описать среду «пост-юнгианского» развития. Ведь новые направления не развиваются в вакууме или только в контексте теоретических факторов.
Каким образом развивается моя клиническая практика
Цель заключительной части этой статьи состоит не в том, чтобы обсудить случаи из моей личной практики, а в том, чтобы предложить иллюстрацию возможностей, заключенных в юнгианских идеях в контексте двух предыдущих тем. Хотя я не считаю, что нашел идеальную позицию, я надеюсь, что сложность моих исследований может быть прочувствована читателем. Моя клиническая практика, как я себе это представляю, образована большей частью двумя теоретическими парадигмами и одним утверждением:
- юнгианец (в широком смысле слова);
- системный (как в системной семейной терапии);
- мое отношение к работе в рамках социально-политического контекста.
- Несектантский юнгианский подход
Характер моей «в широком смысле слова» юнгианской ориентации связан с тем, что моя академическая и профессиональная жизнь провела меня через разные школы психотерапии. Я начал с ортодоксального фрейдизма, работая с одним профессором в Югославии, которым был членом фрейдистской «группы по средам» в Вене, и темой моей диссертации был Лоренс Аравийский с исключительно классической фрейдистской точки зрения. Затем, попав под влияние бихевиористского направления академической психологии того времени, я перешел в поведенческую терапию в конце 60-х годов, и для своей магистерской диссертации я выбрал сравнение между психоанализом и поведенческой терапией. Когда я переехал в Южную Африку (по семейным обстоятельствам), я работал там преподавателем кафедры психологии Университета Кейптауна. Вместе со своими коллегами я основал гуманистический «Центр развития», где практиковал и обучал гуманистической психологии (группы развития, гештальт-терапия, транзактный анализ и т.д.). В итоге, став юнгианским аналитиком, академически и клинически я стал практиковать системную семейную терапию.
Параллельно с этим психологическим маршрутом я жил в четырех странах. Я родился на Кипре и вырос во времена освободительной борьбы против британского колониального правления. В мои поздние подростковые годы я пережил ожесточенную борьбу между греками и турками на Кипре. Затем обучался в Югославии в 1960-х годах по программе Юнеско и участвовал в студенческих протестах в различных частях Европы. В Южной Африке я преподавал в Университете, работал клинически и участвовал в общественных проектах в районах чернокожих на протяжении одинадцати лет до переезда в Великобританию в 1980 году. На протяжении всего этого времени я был вовлечен в восстановление дружественных отношениймежду греческими и турецкими общинами на Кипре.
Живя в этих абсолютно разных четырех странах, где базовые системы верований так сильно отстаивали свои взгляды и право на отделение, и принадлежа пяти различным школам психотерапии (а не просто будучи знакомым с ними), я не могу быть ярым сторонником той или иной юнгианской школы, и это не удивительно. Более того, когда я пришел к юнгианству, то более всего меня привлек именно его анти-институализационный подход к клинической работе. Мне нравится настойчивость Юнга по поводу того, что у него нет своей собственной школы. При этом его подход был, по существу, квинтэссенцией основных терапевтических практик в различные исторические периоды (например, алхимии) и в различных местах (например, восточные и африканские целительские практики).
Следовательно, фрейдистско-юнгианский гибрид не является полезной моделью для меня, потому что это вызывает разногласия и способствует фанатизму и нетерпимости. Я предпочитаю периоды Юнга до и после Фрейда, когда он не был охвачен ни обожанием, ни осуждением Фрейда. Другими словами, как я уже указывал (Papadopoulos 1984), Юнг не был просто последователем Фрейда, и его направление не развивалось как просто противоположное Фрейду. У Юнга уже была своя область интересов до того, как он встретил Фрейда; хотя он и помогал Фрейду в развитии психоанализа, он сумел продолжить и расширить свое собственное направление после довольно продолжительной эмоциональной реакции на прекращение дружбы с Фрейдом.
Вклад Юнга в психоанализ часто недооценивается. Сам Фрейд явно признавал его, по крайней мере, в пяти моментах:
- традиция экспериментального исследования психоаналитических концепций;
- понятие комплекса;
- обучающий анализ как основная часть обучения новых аналитиков;
- использование антропологического и мифологического материала в психоанализе;
- применение психоаналитической теории в понимании психотических состояний, феномена глубокой дезинтеграции и архаичных состояний грубой одержимости архетипом.
В добавление к этому, мы можем выделить следующие моменты, внесенные Юнгом в психоанализ, которые не были прямо признаны Фрейдом или же развиты Юнгом впоследствии, но сегодня приняты основными течениями психоанализа:
- ценность и позитивное использование контрпереноса;
- признание функции психоанализа как контейнера (контейнирующий сосуд в алхимической метафоре психотерапевтического процесса);
- признание важности женского измерения;
- критика редукционистского подхода к аналитической работе и акцент на герменевтическом и феноменологическом подходе;
- признание важности коллективного / социального измерения, включенного в интрапсихический мир;
- роль языка;
- акцент на историях и повествованиях;
- понятие Самости.
Фрейд и Юнг преуспевали вместе до тех пор, пока неизбежно не осознали, что их индивидуальные направления, стили, эпистемология (и, конечно, личности) были слишком разными, и каждый хотел следовать собственным путем.
Однако, несмотря на этот внушительный список, доминирующей темой наследия их союза стали горечь и расхождение. Кажется, что психоанализ и аналитическая психология стали играть несколько неудачные роли: психоанализу, обособленному от общества, нужна была своя изолированная группа; аналитическая психология в поисках собственной идентичности и в отчаянных попытках быть принятой психоанализом, в итоге, играет ту же самую роль. Тот же самый цикл изоляции повторяется далее среди различных юнгианских группировок с соответствующими прискорбными последствиями. Есть что-то очень грустное в этих саморазрушительных тенденциях, в которые пойманы такие изолированные (или любые другие) группы.
История союза Фрейда и Юнга имеет все черты любой популярной мыльной оперы: близкая дружба рушится, наполняясь образами нетерпимости, интриг и предательства. Всегда существовал ненасытный аппетит к такой комбинации этих вечных тем, и общество продолжает создавать и пересоздавать данный сценарий с различными главными героями в различных обстоятельствах, которые, по существу, продолжают играть вариации на заданную тему. Мы окружены примерами таких героев в различных областях жизни – от членов Британской королевской семьи до известных спортсменов, от политиков до кинозвезд. Фрейдистско-юнгианская мыльная опера оказалась особенно живучей, поэтому она повторяется снова и снова с минимальным количеством добавлений или без таковых. Понятно, что общество должно быть очаровано наблюдением этой истории, в которой героями являются те люди, которые советуют обращать внимание на смысл таких трагических отношений, т.е. сами психотерапевты. Фрейдисты и юнгианцы также ответственны за увековечивание этой истории, потому что сами были пойманы в нее: фокусируясь на двух отцах-основателях, которые давно умерли, наше внимание отвлекается от самих себя и способов, которыми мы продолжаем повторять те же самые трагедии внутри наших собственных аналитических сообществ. Более того, в соответствии с основным правилом шоу-бизнеса, любая реклама – это хорошая реклама. Другими словами, для бизнеса хорошо, когда легенда жива!
Хотя, признаться, это слишком упрощенная картина, но она отображает некоторые ключевые элементы нашего плачевного положения вещей. В качестве провокации я бы осмелился предположить, что аналитическая психология может во многом выиграть, если уйдет от центральной одержимости сравнивания себя с фрейдистской школой и утверждения себя в противовес ей, несмотря на их естественную связь. Отказываясь участвовать в этой мыльной опере, мы сможем легче оценить уникальный вклад Юнга.
У Юнга я выделяю три основные уникальные идеи (которым я всегда пытаюсь следовать в своей клинической практике): 1) его эпистемологическая открытость без догматических формулировок; 2) его акцент на более творческих способах осмысления и применения центральных аналитических процессов; 3) его отношение к человеческим страданиям. Он описывал первые две идеи следующим образом: «Моя цель – вызвать такое психическое состояние, в котором мой пациент начинает экспериментировать со своей собственной природой – состоянием текучести, изменения и роста, где ничто не фиксировано и не окаменело безнадежно» (Jung 1931a: 46). Его третья идея основана на значении страданий. Оставаясь очень близко к человеческой боли и страданиям, не отрицая и не идеализируя их, он пытается понять значение страданий без патологизирования. Возможно, следующие цитаты наиболее явно отразят его позицию по данному вопросу:
«Мы пришли к пониманию, что психические страдания – это не обязательно локализованный, четко очерченный феномен, но скорее симптом неправильного отношения, связанного со всей личностью. Поэтому нельзя ориентироваться на полное излечение только от самой болезни – необходимо лечение всей личности» (Jung 1931b: 355).
«Основная цель психотерапии – не поместить пациента в невозможное состояние счастья, а помочь ему овладеть стойкостью и философским терпением перед лицом страдания. Жизнь требует завершенности и нахождения баланса между радостью и горем. … Само счастье отравлено, если мера страданий не была найдена. За неврозом часто скрываются все естественные и необходимые страдания, которые пациент не смог вынести» (Jung 1943: 81).
- Системный подход в контексте юнгианства
Для меня системные подходы дополняют юнгианское направление наиболее синтоничным образом. Хотя теория и практика аналитической психологии большей частью была заимствована и применена к контексту индивидуальной психотерапии, я бы подчеркнул тот факт, что ее центральные теоретические принципы, например, коллективное бессознательное и архетипы, относятся к коллективным организующим структурам и являются основными взаимодействующими системными структурирующими принципами. Поэтому они могут применяться в терапевтической работе с семьями (а также с другими системами, такими, как организации). В то же время, эти понятия продолжают использоваться почти исключительно внутри интрапсихического (индивидуального) контекста. Эта аномалия началась с самого Юнга, который не работал с семьями по нескольким понятным причинам: семейная терапия возникла намного позже, и в то время никто из профессионалов не работал с семьями. В дополнение к этому, под воздействием культурного движения того времени, которое подчеркивало неприкосновенность личности и относилось к любой форме коллективного с подозрением, казалось, что Юнг был неспособен отличить негативную сторону коллективного (толпа, масса, стадо) от позитивных возможностей коллективных форм (общество, семья).
Бессознательная динамика личности не может быть правильно понята без учета непосредственной сети семейных отношений и бессознательных взаимодействий. К примеру, архетип «поглощающей матери» предполагает, что у матери есть кто-то, кого она поглощает. Более того, другие члены семьи должны реагировать на это «поглощение» каким-то образом – одобряя или не одобряя это. Другими словами, этот феномен появляется не в вакууме, а в окружении других, находящихся под прямым влиянием и сформированных архетипической одержимостью одного человека. Более того, каждое появление такой одержимости архетипом не является индивидуальным событием и связано с другими членами семьи. У него есть значение, цель и функция для всей семьи. Это означает, что, поскольку архетип влияет на семью как на союз, трудно осмыслить архетипическую одержимость даже одной личности. Следовательно, правильным пониманием данного феномена будет сеть архетипических образов; и, в соответствии с этим, архетипические образы взаимодействуют друг с другом и с членами семьи, воплощаясь в них. Таким образом, можно сказать, что семья, как союз, проявляет себя и функционирует через особую, архетипически организованную судьбу. Юнг писал, что часто целые поколения семей прорабатывают определенную архетипическую судьбу (Jung, 1909), (Papadopoulos 1997a: 140).
Краткий обзор сходных элементов между юнгианским и системным подходом будет включать в себя следующее:
- Оба подхода подчеркивают значимость и полезность симптома. Цель терапии – развить окружение, в котором симптом получит более глубокое значение и не будет рассматриваться только как неприятный и бессмысленный.
- Оба следуют идее, что ответственность не возлагается ни на носителя симптома, ни на предпочтительное решение. В результате нейтральность позволяет возникнуть оптимальному решению для личности / семьи. Идея Юнга о «мудрости психики», которая корректирующим образом предлагает бессознательные подсказки личности, сравнима с системным верованием, что как только препятствия удалены, семья, будучи саморегулирующейся системой, найдет собственные решения.
- Оба против редукционного, причинного и линейного подходов; вместо этого они поддерживают системный (циркулярный), диалектический и синтетические способы работы. В дополнение к исторической и линейной казуальности, они признают важность паттернов, т.е. то, каким образом определенные темы, образы и психологические констелляции находятся вместе и как они образуют паттерны.
- Оба подхода признают, что терапевт и пациент формируют уникальные отношения друг с другом, потому что, по сути, принадлежат к одной и той же системе и потому, что невозможно иметь «объективный» и беспристрастный подход к терапии. Юнгианская алхимическая метафора для психотерапии предлагает ясную картину того, как глубоко взаимосвязаны терапевт и пациент. Юнг подчеркивал ценность контрпереноса в психотерапии, отказавшись от первоначального мнения Фрейда о контрпереносе как о факторе, препятствующем «чистоте» аналитического процесса.
- Оба подхода понимают процесс изменения как развитие новой эпистемологии. Юнг писал об этом (1929: 14-15): «Я часто видел пациентов, которые просто избавлялись от проблемы, разрушающей других. Это «избавление»... служило дальнейшему исследованию нового уровня сознания. В мировосприятии пациента появлялся новый интерес, более высокий или обширный, и благодаря этому расширению его видения неразрешимая проблема теряла свою актуальность. Она не решилась логически в ее собственных терминах, но померкла, когда столкнулась с новым и более сильным желанием жизни».
Это сравнимо с теорией Г. Бейтсона (1973) о «силе, большей, чем Я», которая была изложена в его работе по алкоголизму.
Бейтсон наблюдал терапевтический эффект, который проявлялся у алкоголиков, когда они «достигали дна» и осознавали, что фактически не имели контроля над собой. До тех пор, пока алкоголик верит в свою способность прекратить пить, он живет фальшивой надеждой и не может принять тот факт, что его алкоголизм больше, чем он сам. Когда он «достигает дна» и у него не остается надежды, наступает состояние капитуляции, которое впоследствии позволяет ему развить новое верование, в котором он принимает свое относительное бессилие. Это осознание также есть его реальная надежда на перемену. Именно в этот момент алкоголик может иметь непосредственное переживание того факта, что его алкоголизм расположен не в нем самом, а, скорее, в более широком окружении. Другими словами, система, создающая случай его алкоголизма и его самого, больше, чем его собственное «Я». (Papadopoulos 1997a: 152)
Это осознание разрушает разделение между ним самим и «его проблемой» и связывает их вместе в более широком системном контексте; этот новый подход позволяет ему воспринять и, возможно, ослабить силу того, что Юнг называл архетипической хваткой.
Системные семейные терапевты привнесли свежую струю в терапевтический мир не только в результате своих попыток осмыслить терапевтические дилеммы новыми способами, но также из-за акцента на эпистемологических измерениях самой терапии. Другими словами, они вернулись к основам и задали такие вопросы: «Что заставляет нас думать, что мы знаем в терапии?», «Какие основные предположения, которые мы используем в своей работе, принимаются как должное, без исследования их влияния на наше осознание терапевтических взаимодействий?» и «Каков более широкий контекст, в котором находятся наши психотерапевтические попытки, и как он влияет на нас?».
Юнг задавал те же вопросы, потому что был озабочен практически тем же самым. Три его цитаты иллюстрируют эту связь: «В чем польза даже наиболее точной и скрупулезной работы, если она заранее поставлена под сомнение непризнанным предположением? Любая наука должна критиковать свои собственные предположения» (Jung 1935b: 548). Адресуя тот же вопрос психотерапии, Юнг предупреждал об опасности отказа от нашей эпистемологической бдительности: «Эмпирический интеллект, занимая себя деталями историй случаев, невольно вкладывает свои собственные философские предположения не только в систематизацию, но также в суждение о материале и даже в относительно объективное представление данных». В конечном счете, он всегда осознавал более широкий контекст: «Система исцеления, которая не берет в расчет время, создающее коллективный образ политической, экономической, философской, религиозной природы, или усердно отказывается признавать их как реальные силы, с трудом заслуживает названия терапия» (ibid: 549).
Такие примеры показывают близость между юнгианскими и системными принципами, и жаль, что она недостаточно признается. Читатель может оценить потенциальное взаимное обогащение, к которому могут привести близкие отношения между этими двумя группами профессионалов. К сожалению, такое взаимное сотрудничество, открытость и потенциальный взаимный рост не характерны для отношений между юнгианским и фрейдистскими мирами.
- Работа с жертвами насилия и катастроф
В заключение я хотел бы отметить, что юнгианские (и системные) инсайты оказались наиболее полезны для меня в работе с жертвами насилия и с беженцами. Поэтому последняя часть этой статьи будет фокусироваться на моих попытках расширить применение юнгианского подхода в этой работе за рамки традиционного сеттинга, иначе говоря, формального анализа/психотерапии «один на один» в кабинете терапевта (в качестве частной практики или Системы Здравоохранения) или любой другой терапевтической работы в социальной службе или местных органах власти.
Важно пояснить, что я не искал эту работу. Наоборот, учитывая мой прошлый опыт, я сомневался, стоит ли мне работать в этой сфере, несмотря на советы коллег. И все же эта работа, так сказать, «нашла меня», в результате цепочки непредсказуемых обстоятельств.
На протяжении ряда лет я работал в различных ролях с людьми, пережившими насилие и катастрофы в разных странах и в разном окружении. После войны в Югославии я работал с выжившими жертвами, как в Югославии, так и в Великобритании. Также я работал с различными организациями по оказанию помощи в качестве консультанта по отбору персонала, разработке и супервизированию проектов, тренингов, инструктажа сотрудников, вернувшихся из зоны военных действий и т.д.
В качестве иллюстрации я опишу свою работу с группой бывших пленных боснийских лагерей, которые были привезены в Великобританию Красным Крестом во время войны в Боснии. Это была первая группа пленных, которых эвакуировали по медицинским показателям, их привезли в госпиталь на юго-востоке Англии для медицинского лечения. Власти госпиталя попросили клинику Тависток (где я работал неполный рабочий день) предоставить психологическую помощь этим восемнадцати людям. Мой первый визит в их палату состоялся через несколько дней после их прибытия в Великобританию. Эти люди страдали от различных серьезных заболеваний – от цинги до физического истощения, от недоедания до различных физических повреждений; некоторые были доставлены в состоянии комы.
Вполне понятно, что все они были очень напуганы и не хотели говорить со всеми без разбора; однако они частично приняли меня, потому что я (хотя и говорил на их языке и был хорошо знаком с их страной и культурой) не был родом из Югославии, как и остальные члены моей семьи. Поэтому я был принят как нейтральный профессионал.
Я хорошо осознавал странное положение моего присутствия в их палате, т.к. люди не просили никакой психологической помощи; это власти госпиталя попросили об этом. Помимо медицинских недугов, люди страдали от нескольких душевных травм и были ошеломлены и дезориентированы. Близкие народы были внезапно разделены по этническим признакам, и сосед набросился соседа с нечеловеческой жестокостью. Они потеряли безопасность в смысле «понимания жизни». Я имею в виду, что когда сосед совершает зверство по отношению к тебе и твоей семье, ты теряешь больше, чем просто дружбу, дом, членов семьи и даже то, что называется «верой в человечество» - ты теряешь уверенность в предсказуемости ежедневных событий и остаешься в состоянии недоумения. Это влияет на целостность существования – от поведения до отношений, от чувства реальности до чувства личной идентичности (Papadopoulos 1997c).
Несмотря на предыдущий опыт в других проектах по работе с жертвами насилия, я осознавал, что моя позиция и роль по отношению к этим людям должна основываться на их особой ситуации, и я пытался минимизировать обращение к другим похожим случаям. Мне приходилось постоянно напоминать себе, что эти люди не были пациентами в психотерапевтическом плане, хотя и получали медицинское лечение. В соответствии с клише, они были «нормальными людьми, реагирующими на ненормальные обстоятельства». Поэтому я поставил себе задачу найти пути применения своих психотерапевтических умений к их специфической ситуации без психологизирования злой природы насилия, которому они подверглись, и без патологизирования политических аспектов их трудного положения.
Невозможно обсудить в этой статье природу моей работы на глубоком уровне. Так как моя цель – предоставить иллюстрацию того, как юнгианский подход может помочь профессионалам в развитии подходящих способов работы в необычных обстоятельствах, я ограничусь описанием некоторых ключевых моментов этой работы. Аспекты этой работы я описал в другом месте (Papadopoulos 1996, 1997b, 1997c, in press; Papadopoulosand Hildebrand 1997).
Не скрывая своей профессии, я позиционировал себя в палате как общего помощника во всем, что было необходимо – от перевода до помощи медсестрам всем, чем мог, включая простое исполнение поручений. Постепенно люди стали задавать мне вопросы, пытаясь понять свои собственные чувства или настроения, но не помещая себя в роль пациентов. Это было так, как мы бы спрашивали друга или родственника (который в то же время является профессионалом). Моим намерением было максимизировать терапевтический эффект моих взаимодействий с ними, в то же самое время минимизировать патологический подход. К примеру, я рассматривал их замкнутость как должное и не работал с этим как с сопротивлением, как это начал бы делать нормальный терапевт. Наоборот, я старался включить оба эти измерения в свои ответы: первое адресовалось к их вопросам в терапевтическом смысле, а второе помещало их вопросы в рамки событий и переживаний их недавней жизни, таким образом, предоставляя нормализирующий контекст. Так же, как и во всех терапевтических ситуациях, я предпринимал попытки передать оба этих измерения, будучи внимательным ко времени и формулировке ответа (т.е. используя правильный язык). На протяжении всего времени у меня не было никаких ожиданий, что они будут разговаривать со мной о своих переживаниях или видеть меня в установленное время. Я предоставил им полную свободу взаимодействовать со мной любым образом, которым они захотят, всегда пытаясь максимизировать терапевтический эффект моих действий.
Таким образом, я понял, что моя основная роль сводилась к тому, что могло бы быть названо «терапевтическое присутствие», где моей главной функцией было «терапевтическое свидетельствование» их сложного положения, а не навязывание формальной психотерапии.
Открытие, которое возникло из этого свидетельствования, хоть и несистематического, привело к тому, что человек стал субъектом, а не объектом. До этого люди были вынуждены занимать позицию пассивных жертв навязанной жестокости, а сейчас у них была возможность трансформировать травму (которая ощущалась как отдельное стихийное бедствие) и воспринять ее как прожитый опыт в личной истории. Присутствие другого человека, который также осознавал сложности терапевтической встречи, создало особый вид пространства, внутри которого человек смог думать и начать понимать непостижимость разрушения его жизни. Более того, это позволило ему очеловечить опыт нечеловеческого отношения, которое он пережил (Papadopoulos 1996: 62).
Важно подчеркнуть, что, хотя я не проводил формальную психотерапию (не было установленного времени, места и явного или неявного терапевтического контакта), я постоянно осознавал абсолютную необходимость сохранять профессиональную аналитическую установку. Без защиты обычного набора терапевтических рамок (система отношений, институциональный сеттинг, время, место, роли, культура и т.д.), я был открыт тому, что может быть названо «архетипическим излучением» их непереносимых страданий от множества потерь. Большинство других сотрудников, которые работали с ними в тесном эмоциональном контакте, но без осознания терапевтических границ, оказались слишком близки этим людям, и большинство таких отношений заканчивались плохо, с трагическими последствиями.
Хотя невозможно указать, каким именно образом юнгианская ориентация помогла мне в этой работе (как и мой системный подход), я осмелюсь предложить следующее.
По отношению к сеттингу:
- Юнг подчеркивал важность аналитического сосуда – терапевтических рамок – как необходимого контейнера для сильных взаимодействий в аналитическом процессе. Алхимическая метафора Юнга о психотерапии ярко иллюстрирует необходимость крепкого сосуда, в котором сложный и потенциально разрушительный материал может быть контейнирован. В этой работе мне пришлось заново изобрести и создать такой контейнер, настолько подходящий, насколько было возможно в тех конкретных особых обстоятельствах. К примеру, хотя я не устанавливал время и количество моих встреч с людьми, тем не менее, все эти встречи происходили в промежуток времени, который у меня был для их посещения, а не в другое время. Правда, надо сказать, в начале было особенно важным, чтобы я оставался с ними длительное время, но на протяжении всего курса я не позволял себе оставаться с ними после полуночи, несмотря на сильные эмоциональные процессы. Более того, постепенно я осознал, что могу использовать определенные приемы, чтобы создать «терапевтический теменос». К примеру, я носил пиджак и галстук (который я всегда ношу на работе) и брал с собой свою клиническую записную книжку, где «содержательные маркеры» напоминали мне, что я присутствовал там в качестве профессионала, а не друга. Созданный терапевтический сосуд позволил мне иметь безопасную эмоциональную близость с содержимым надежного терапевтического контейнера.
- Открытость Юнга в поиске творческих путей развития терапевтического процесса вдохновляет. Сохраняя фокус на активности психики, он позволял и даже способствовал возникновению новых творческих путей самовыражения, используя рисунки, а иногда даже танцевальные движения. В своей работе я вел себя с людьми тем образом, который лучше всего подходил к обстоятельствам, несмотря на необычность выбранного поведения. К примеру, просмотр телевизора вместе с ними, наблюдение за тем, как они играют в карты (не присоединяясь к ним), до того момента, пока я мог оставаться в контакте с их внутренним хаосом и реагировать на это терапевтическим образом, несмотря на нетрадиционную природу внешнего сеттинга.
- Юнг осознавал ограничения нашей терапевтической практики, ориентированной на Европу. Для меня было важно помнить, что традиционный терапевтический подход, который применялся в современном западном мире, не является единственно верным. Учитывая это, я отважился позволить им выражать свою боль различными способами и реагировал соответственно. Например, когда один мужчина бесконечно говорил мне о своей боли, которую он ощущал из-за убийства его двух рабочих лошадей, я оставался с ним, не интерпретируя это в более широком психологическом контексте. Только спустя несколько лет он смог рассказать мне, что он также стал свидетелем того, как вырезали его семью.
По отношению к самому феномену:
- Юнг исследовал понятие зла не только в психологическом смысле, но также принимая его реальность и осязаемость. «Кто скажет, что зло в мире нереально! Зло ужасно реально, для каждого из нас» (1959: 465). Когда я столкнулся с феноменом невыразимого ужаса, для меня было важным не пытаться психологизировать его, а признать для себя и для этих людей, что это зло действительно было совершено людьми, которые повели себя самым ужасным образом. Подтверждать переживания людей было так же важно, как оставаться с ними перед непереносимостью зла. Эта установка имела контейнирующий эффект без патологизирования их ситуации или психологизирования зла.
- Юнг искал пути принятия человеческих страданий вне патологического контекста. Высказывания, в которых Юнг подчеркивает важность «овладения стойкостью и философским терпением перед лицом страданий», а также мысль, что «за неврозом часто скрывается естественное и необходимое страдание, которое пациент не смог вынести» (Jung 1943: 81), ясно показывают его позицию. Не существовало легкого выхода из сложного положения этих людей. Их страна была разрушена, их сообщества были разорены. Трагедия, которая случилась с ними, была неимоверных размеров, и было невозможно рассматривать их реакции как патологические. Их страдания были реальными, и задача моего «терапевтического присутствия» была оставаться с ними в их трудном положении и не изобретать манипулирующей или слащавой психологической изысканности, чтобы отвлечь их или предложить им фальшивые обещания легких решений.
- Любой, кто когда-либо работал в этой области, знаком с сильной захваченностью, которая проявляется на многих уровнях. Она варьируется от очарованности людьми, пережившими такой опыт, до очарованности содержанием самих событий; от превалирующего героического чувства, которое пропитывает каждого служащего до различных эмоциональных реакций, возникающих в таких ситуациях. Эта очарованность не всегда позитивна, она сложно влияет на темные аспекты человеческой психики. Появляются теневые элементы, которые угрожают поглотить личность; деструктивные образы приобретают обсессивное очарование. Существует реальная опасность, что терапевтическая работа в таких ситуациях становится средством для взаимного бессознательного разжигания и реактивации этих образов. Крайности в восприятии идей, личностей и ситуаций пугают своей разрушительностью.
Глубокое понимание Юнгом архетипов может помочь нам осознать данный архетипический феномен. Очарованность архетипами опасна, и даже если удается ускользнуть от нее, все равно существует уязвимость к тому, что я называю «архетипической радиацией». Хотя, к сожалению, не существует счетчика Гейгера для предупреждения о повышенных уровнях этого типа «радиации», юнгианское понимание этого феномена может быть крайне полезным.
В конечном счете, все эти размышления могут помочь сотрудникам разграничить психологические и политические разговоры, которые накладываются друг на друга в таких ситуациях. Сотрудникам необходимо уважать и те и другие и учитывать сложность их взаимовлияния. Иначе возникнет причина для насилия, когда одна тема вторгается в другую. Одно из трагических последствий такого нарушения есть «психологизация зла», которая случается, когда специалисты по душевному здоровью пытаются оправдать злодеяния, используя умные психологические теории.
Заключение
В этой статье я попытался в общих чертах обсудить свою нынешнюю позицию (в той мере, в которой я ее осознаю) юнгианского аналитика. Я хотел представить пример того, как юнгианский аналитик может совмещать различные способы работы (в рамках рабочего сеттинга и теоретического подхода). Однако я полностью осознаю, что не все аналитики имеют возможность работать вне своих консультационных комнат, в частности, если они не прикреплены ни к какому учреждению. Мне повезло, что в дополнение к своей аналитической практике я работаю в Тавистокской Клинике – Институте с долгой традицией работы в инновационном ключе с социальными проблемами, где мне предоставили пространство и достаточно поддержки, чтобы реализовать этот подход в особом проекте.
В конечном счете, хотя довольно трудно точно описать различные теоретические направления в моей аналитической работе, я чувствую, что воодушевлен «юнгианским» направлением, что бы ни означал этот термин. Я осознаю, что моя работа отражает целостность моего профессионального и жизненного опыта, и было бы довольно бессмысленно выделять отдельные теоретические пункты и предъявлять их как основу моей работы. Я чувствую, что психология Юнга хорошо помогла мне примириться с неопределенностью всех этих размышлений и дала мне свободу изобретать новые подходы к человеческим страданиям и к их контейнированию.
На самом деле невозможно на концептуальном уровне разрешить напряжение, существующее в парадоксальной природе юнгианского опуса. Однако каждый из нас по-своему каким-то образом находит решение каждой отдельной ситуации. Если у нас не хватит смирения признать, что эти решения являются только временными и относятся только к определенной ситуации, будет трудно в следующий раз создавать новые работающие установки.
Если мы всерьез примем идею Юнга о том, что «ученик плохо отблагодарит учителя, если останется только учеником», тогда задача каждого юнгианца – пытаться расширить существующие юнгианские возможности. Это был бы осмысленный способ понимания пост-юнгианства. Юнг предоставил нам множество вдохновляющих идей, и наше дело – продолжать их развивать.
Ссылки
Atwood, G.E. and Storolow, R.D. (1977) «Metapsychology, Reification and the Representational World of C.G. Jung», in C.G. Jung: Critical Assessments,ed. R. Papadopoulos, London: Routledge, 1992, pp. 480-509.
Bateson, G. (1973) «The Cybernetics of "Self": A theory of alcoholism», in Steps to an Ecology of Mind, St Albans: Paladin, pp. 280-308.
Casement, A. (1995) «A Brief History of Jungian Splits in the United Kingdom», Journal of Analytical Psychology 40: 327-42.
Hall, J. (1997) «An Important Questionnaire», The Newsletter of the IAAP, 17: 105-6.
Jung, С G. (1909) The Family Constellation, in Collected Works, Vol. 2.
Jung, C.G. (1913a) On the Doctrine of Complexes, in Collected Works, Vol. 2.
Jung, C.G. (1913b) General Aspects of Psychoanalysis, in Collected Works, Vol. 4.
Jung, C.G. (1918) The Role of the Unconscious, in Collected Works, Vol. 10.
Jung, C.G. (1921) Psychological Types, in Collected Works, Vol. 6.
Jung, C.G. (1926) Analytical Psychology and Education, in Collected Works, Vol. 17.
Jung, C.G. (1929) Commentary on «The Secret of the Golden Flower», in Collected Works, Vol. 13.
Jung, C.G. (1931a) The Aims of Psychotherapy, in Collected Works, Vol. 16.
Jung, C.G. (1931b) Basic Postulates of Analytical Psychology, in Collected Works, Vol. 8.
Jung, C.G. (1935a) Principles of Practical Psychotherapy, in Collected Works, Vol. 16.
Jung, С G. (1935b) Editorial, for Zentralblatt, VIII: 1, in Collected Works, Vol. 10
Jung, C.G. (1943) Psychotherapy and a Philosophy of Life, in Collected Works, Vol. 16.
Jung, C.G. (1952) Religion and Psychology: A Reply to Martin Buber, in Collected Works, Vol. 18.
Jung, C.G. (1959) Good and Evil in Analytical Psychology, in Collected Works, Vol. 10.
Jung, C.G. (1963) Memories, Dreams, Reflections, London: Fontana.
Jung, F. (1989) Personal communication.
McGuire, W. (1974) (ed.) The Freud/Jung Letters, London: The Hogarth Press and Routledge & Kegan Paul.
Papadopoulos, R. (1984) «Jung and the Concept of the Other», in Jung in Modern Perspective ed. R. Papadopoulos and G. Saayman, Hounslow: Wildwood House, pp. 54—88.
Papadopoulos, R. (1989) «Images of Healing and the Overlapping Contexts of Psychotherapy», Harvest: Journal for Jungian Studies, 35: 191—4.
Papadopoulos, R. (1992) Commentary, in C.G. Jung: Critical Assessments (Vol I), ed. R. Papadopoulos, London: Routledge, pp. 309-318.
Papadopoulos, R. (1996) «Therapeutic Presence and Witnessing», The Tavistock Gazette (Autumn).
Papadopoulos, R. (1997a) «Archetypal Family Therapy: Developing a Jungian Approach to Working with Families» in Psyche and Family ed. L. Dodson and T. Gibson, Wilmette, IL: Chiron.
Papadopoulos, R. (1997b) «Individual Identity in the Context of Collective Strife», in Eranos Yearbook, Vol. 66, ed. J. G. Donat and J. Livernois, Woodstock, CT: Spring Journal Books.
Papadopoulos, R. (1997c) «Individual Identity and Collective Narratives of Conflict», Harvest: Journal for Jungian Studies 43: no 2: 7-26.
Papadopoulos, R. (in press) «Working with Families of Bosnian Medical Evacuees; Therapeutic Dilemmas», Journal of Child Psychology and Psychiatry.
Papadopoulos, R. and Byng-Hall, J. (1997) Introduction, in Multiple Voices. Narrative in Systemic Family Psychotherapy, ed. R. Papadopoulos and J. Byng-Hall, London: Duckworth.
Papadopoulos, R. and Hildebrand, J. (1997) «Is Home Where the Heart is? Narratives of Oppositional discourses in refugee families», in Multiple Voices; Narrative in Systemic Family Psychotherapy, ed. R. Papadopoulos and J. Byng-Hall, London: Duckworth.
Papadopoulos, R. and Solomon, H. (1995) «A Review Compendium», Journal of Analytical Psychology АО: 435-74.
Ulmer, U. (1997) «Report of the Swiss Society of Analytical Psychology», The Newsletter of the IAAP, 17: 86-91.
Yandel, D. (1978) «The Imitation of Jung. An Exploration of the Meaning of "Jungian" «, Spring. Archetypal Psychology and Jungian Thought 54—76.
© перевод с англ. Семенова Елена, 2008г.
Основано на презентации конференции «Юнгианцы сегодня», ноябрь 1995 года, Лондон