Теоретический анализ юнгианской и клейнианской моделей внутренних объектов

Джоан Нокс, Оксфорд

Введение

Эта работа посвящена двум темам: во-первых, внутренним объектам как психоаналитической концепции и, во-вторых, тому, как понимание этой концепции влияет на нашу способность контейнировать пациентов в анализе. Центральный тезис моей работы заключается в том, что аналитик лучше всего будет функционировать в роли контейнера, когда у него будет точная модель психики пациента. Этот вывод особенно важен в отношении пограничных пациентов, для которых характерно впадать в психоз или патологическую регрессию, когда аналитику не удается понять и контейнировать внутренний мир пациента (Steiner, 1993, p. 132). Такие пациенты очень чувствительны к тем моментам, когда их внутренний мир неверно понимают. Достичь взаимопонимания с аналитиком важно для их чувства психической реальности, и это делает их эго особенно уязвимым. Эти выводы известны также из работ Биона о материнских фантазиях, демонстрирующих, как альфа функция матери придает смысл чувствам ребенка. Интроекция чувствительного понимания матери позволяет ребенку развить свою собственную способность размышлять о своих состояниях. Подобным же образом аналитик может в анализе выполнять ту же материнскую функцию по отношению к пациенту. Неудача в выполнении этой контейнирующей и придающей смысл функции вызывает у ребенка и пограничного пациента чувство, что он лишился всякого смысла, и к ужасному ощущению невыразимого.

Определение психической реальности

Но один вопрос, который я хочу здесь рассмотреть, относится к основам аналитического понимания внутренних объектов. Это проблема источников информации, на которые мы полагаемся. Фонаги и Таллиндини-Шалис отмечали, что психотерапии опасно полагаться на собранные клинические случаи для подтверждения своих теорий относительно функционирования психики. Этот "количественный индуктивизм" - нахождение все новых примеров, подтверждающих теоретическую модель - не является вообще научным инструментом, так как не способен устранить ложные позитивные наблюдения, так что у психотерапии нет средств для своих подтверждения теорий, просто принимаемых на веру (Fonagy & Tallindinni-Shallice, 1993). Я думаю, что в этом главная проблема современной психотерапии. Ее обсуждает Яков Арлов в недавно опубликованной статье. Он обращает наше внимание на тот факт, что аналитики больше не могут найти согласия относительно точной природы бессознательных динамических структур психики. Хотя и существует повсеместное принятие концепции психической реальности, мало согласия относительно того, из чего она состоит, поскольку так много конкурирующих теорий патогенеза (Arlow, 1996). Психотерапевты расходятся во мнениях относительно того, почему же люди становятся невротиками или имеют патологии характера, или как они в целом развиваются. Разногласия по этим вопросам становятся даже более сильными. Арлов проливает свет на то, как различные каузальные теории приводят к различным терапевтическим подходам, использующим свои пути контейнирования тревог и проекций пациента. Он говорит:

Или это классический фрейдистский аналитик, ориентированный на детскую травму отвержения, потерю любви, кастрационную тревогу, Эдиповы защиты или зависть к пенису. Или клейнианец, прослеживающий превратности судьбы к депрессивной и параноидной позициям. Или теоретик объектных отношений, концентрирующийся на последствиях влияния окружения, не давшего безопасности и защиты. Или селф-психолог, ищущий недостаток эмпатического отношения и зеркализации. Или последователь теории привязанности, видящий свидетельство нестабильной тревожной матери, неспособной в прошлом обеспечить защищенную стимулирующую рост среду. Каждый из них по-разному относится к материалу пациента, избирательно его воспринимая и реагируя только на те элементы, которые согласуются с его собственной теорией патогенеза. Каждый будет обнаруживать различные психические реальности, придерживаясь избранной теории относительно того, какие процессы или события вызывают невротические болезни и изменения характера... При этих обстоятельствах концепция психической реальности, следовательно, не имеет никакой общей почвы в дискурсе. Она становится анахронизм

Арлов ограничился обсуждением различных фрейдистских взглядов. Конечно, ряд расходящихся теоретических позиций увеличится, если включить в него юнгианские теоретические формулировки. У Арлова нет решения этой проблемы, но он считает, что нужно найти общие принципы, приложимые к любым данным наблюдений, которые, как ему кажется, могут лежать в области лингвистического анализа.

Исследования психического развития и наука о когнитивных процессах

Однако есть другие области исследований, к которым нам аналитикам стоит обратиться в поисках объективного критерия для понимания человеческой психики, не упуская при этом субъективные и межличностные аспекты аналитической работы, отношения переноса и контрпереноса, лежащие в сердце аналитической работы. Исследования психического развития и когнитивные науки могут быть полезны для аналитической практики, поскольку дают экспериментально проверенную информацию о когнитивном и эмоциональном развитии человека, которая поможет нам контейнировать пациентов более эффективно благодаря знанию и лучшему пониманию когнитивных основ бессознательных коммуникаций пациента.

Многие аналитики признали важность экспериментальных исследований для психодинамической терапии после выхода книги Даниела Штерна "Межличностный мир младенца", посвященной пересмотру психоаналитической теории в свете открытий в науке о психическом развитии (Stern, 1985). Некоторые важные результаты других исследователей были обобщены в недавно вышедшей книге "Исследования в психоанализе: процесс, развитие, результат", включающей среди других статьи Питера Гобсона, Джой Ософски, Мери Майн и Питера Фонаги (Shapiro & Emde, 1995). Питер Гобсон считает, что находки исследований младенчества дают возможность взаимного обогащения психоанализа и неаналитических дисциплин и вносят вклад в лучшее понимание процессов развития, формирующих внутренний мир человека. Этот взгляд также разделяется Питером Фонаги, который дает обзор исследований развития, описывающих влияние внутренних моделей родительских отношений на способность ребенка к привязанности и паттерны привязанности, переходящие от поколения к поколению, особенно в случаях передачи абьюза. Мери Майн выделяет центральную роль ранних паттернов общения родителя и ребенка в развитии тревоги и защитных механизмов и ссылается на исследования Айнцуорца и других, показавших, что их можно классифицировать согласно тесту Айнцуорца "Ситуация чужака" и вопроснику по привязанности взрослых. Причем последний показывает, что родители, которые дают правдивый и адекватный отчет об истории своих собственных привязанностей, имеют детей с положительным ответом на "Ситуацию чужака". Джой Ософски защищает динамическую модель взаимодействия в психоаналитической теории, доказывая, что в такую модель должно быть включено межличностное развитие, и основывает свои аргументы на исследованиях последних двух декад по развитию личности, показавших повторение через одно поколение патологического поведения в семьях с высоким психологическим риском.

Юнгианские аналитики довольно медленно эволюционируют в том же направлении. Так Антони Стивенс показал убедительные параллели между архетипической теорией и некоторыми находками этологии, так сильно повлиявшими на возникновение теории привязанности Боулби (Stevens, 1982). В 1991 году вышла работа Мораглии, посвященная концепции бессознательного в информационных процессах. Мораглия продемонстрировала, что после непримиримого противостояния академическая психология, наконец, приняла концепцию бессознательных психических процессов, что дает новую возможность для диалога академической и аналитической психологии и экспериментальных проверок некоторых юнговских идей. Строгость экспериментального метода "придала бы необходимую жесткость теоретическим основам аналитической психологии, что в свою очередь усилило бы ее эмпирическое содержание и объяснительную силу" (Moraglia, 1991). В том же журнале Луис Зинкин обращается к исследованиям развития, обсуждая клейнианские теории инфантильного происхождения бессознательного фантазирования. Зинкин делает вывод, что результаты исследований не подтверждают клейнианскую идею фантазирования в первый год жизни младенца (Zinkin, 1991). Эллен Сайгелман приводит доводы в пользу подхода психологии развития в отношении понимания психики. Она отмечает, что подход Юнга основан на том, что ретроспективный анализ автоматически является редуктивным, но это верно только тогда, когда материал младенчества и детства "редуцируется" аналитиком к драйвам и защитам. Она показала, что многие психоаналитические авторы инкорпорировали находки исследований развития, которые продемонстрировали фундаментальную потребность младенца в стимуле, привязанности и отношениях, что относится скорее к развитию личности, чем к драйвам или защитам (Siegelman, 1994). Недавняя работа Марио Якоби продолжает тему Сайгелман - обсуждение "редуктивного" анализа в свете современных исследований младенчества, а Давид Трезан исследовал юнгианскую метапсихологию в сравнении с нейробиологической теорией (Jacoby, 1996; Tresan, 1996). Эти примеры были приведены, чтобы проиллюстрировать тот факт, что фрейдистские и юнгианские аналитики все больше понимают значение исследований развития и когнитивных наук, пытаясь найти общую почву для понимания бессознательной динамики пациентов и их внутренних объектов.

Теоретический анализ концепции внутренних объектов

Говоря о внутренних объектах, я должна вернуться к концепции психической реальности. Хотя юнгианские аналитики и психоаналитики могут сильно расходиться между собой и друг с другом относительно определения внутренних объектов, я думаю, что все согласны, что мы используем эту концепцию в повседневной клинической работе. Мы можем расходиться во взглядах на относительную важность восприятия, фантазии и памяти в процессе придания формы внутренним объектам, но они являются сутью аналитической работы и именно это убеждение вынесенное из клинического опыта в форме опубликованных статей или своей личной индивидуальной практики, отличает психодинамических терапевтов от любых других. Проясняя теоретическое понимание этой центральной концепции мы можем лучше всего создать принципы для получения достаточно точности наших интерпретаций, о чем беспокоился Арлов.

Поэтому я возвращаюсь к заглавию статьи, к теоретическому анализу того, что мы действительно имеем в виду, когда говорим о внутренних объектах. Я опишу теоретические положения о внутренних объектах предложенные юнгианскими и клейнианскими моделями и исследую как они соотносятся друг с другом и с находками исследований развития и когнитивных наук; далее я буду обсуждать, почему мне кажется таким важным, чтобы у нас была относительно точная модель психики и внутренних объектов в клинической работе, особенно при работе с пограничными пациентами.

Главный вклад в теоретический анализ психодинамической концепции внутренних или психических объектов был сделан Перлоу в недавней книге, давшей мастерский обзор разных смыслов этих терминов в различных психоаналитических школах (Perlow 1995). У меня нет возможности оценить всю тонкость и глубину его исторического и теоретического анализа в этой статье, но есть несколько моментов относящихся к нашей теме, которые я могу осветить. В своем исследовании концепции психических объектов Перлоу обнаружил, что существует три основных значения этого термина в психоаналитической литературе:

Психический или внутренний объект может быть:

1. Репрезентациями или схемами. Они являются предварительными психическими образцами для будущих взаимодействий. Они формируются из смешения воспоминаний об объекте, организуют переживание и дают контекст для текущего восприятия и воображения и для воспоминаний. Пока на них влияют влечения, желания и фантазии, они конструируются только для обеспечения исполнения желаний и в этом смысле они не мотивированы поведением. Из-за их организующей и направляющей функции они сами по себе прямо не переживаются - только косвенным образом через их влияние на психической содержание.
   
   
2. Фантазиями. Это формы исполнения желаний для инстинктивных влечений, особенно инстинктов жизни и смерти; они служат средой, посредством которой переживаются инстинкты жизни и смерти и на них очень слабо влияет внешняя реальность отношений. Они переживаются прямо, сознательно или бессознательно.
   
   
3. Способностями психического развития. Эта модель рассматривает психические объекты прежде всего как репрезентации, но с точки зрения развития, так что объекты классифицируются в терминах уровней развития, которые они представляют. Существенным моментом теории является представление о ненормальном психическом функционировании, которое описывается в терминах дефицитных психических репрезентаций, а не как результат конфликта между противоположными и несовместимыми репрезентациями.
   
   

В сущности собственная модель психический объектов у Юнга весьма соответствовала первому определению объектов как репрезентаций, тогда как клейнианская модель внутренних объектов больше относится к объектам в качестве фантазий. Юнгианская теория предлагала сложную и комплексную модель внутренних объектов еще до того, как были исследованы параллели с клейнианскими объектными отношениями Майклом Фордхамом и другими. Самюэльз и другие отмечали что хотя Юнг не использовал этот термин, его подход имплицитно использует объектные отношения: "Юнговский взгляд на психику характеризуется а) акцентом на отношениях между различными компонентами психики; б) отношениями между этим компонентами и внешним миром; в) разработкой психических тенденций к расщеплению, диссоциации, персонификации и т.п." (Samuels et al 1986). Самюэльз приходит к выводу, что юнговское понимание психических процессов похоже на теорию объектных отношений, и что концепция расщепления и поляризации целого объекта на хороший и плохой является интегральной частью его понимания архетипов.

Однако одной важнейшей чертой внутренних объектов, о которой писал Юнг, было то, что они не являются простым отражением инстинктивных влечений. В юнгианской модели есть два главных компонента в отношении формирования воображения; первый - это архетипически предрасположенности, которые не являются конкретным содержанием но ориентирующими и организующими скрытыми структурами человеческой психики. Второй - в том, что эти предрасположенности наполняются и получают форму через внешний мир, который переживается вообще как связанный с архетипическими предрасположенностями и значимым образом заданный ими.

Архетипы если вообще их можно наблюдать и объяснять проявляются только через их способность организовывать образы и представления, и это всегда бессознательный процесс который может быть обнаружен только задним числом. Ассимилируя материал, источник которого в феноменальном мире не может быть доказан, они становятся видимыми и психическими.

Юнг также говорил, что в анализе сознательные и бессознательные отношения с аналитиком являются главным вкладом в образование и изменение внутреннего мира пациента и описывая психотерапию как диалектический процесс он сказал, что

Человек является психической системой, которая если на нее влияет другой человек, вступает в реципрокную реакцию с другой психической системой. Возможно это самая современная формулировка психотерапевтических отношений между врачом и пациентов очень далекая от первоначального взгляда на психотерапию как на метод, который каждый может использовать по шаблону для достижения желаемого результата.

(Jung 1935, para 1)

Я думаю, что ясный смысл этого утверждения Юнга еще и в том, что внутренние объекты пациента являются психическими репрезентациями, сочетающими врожденные предрасположенности с реальным внешним личным и межличностным опытом, который был интернализирован. Он не создается целиком инстинктивными влечениями без вклада внешнего мира, как следует из теоретической позиции чисто клейнианских аналитиков. Такие клейнианцы доказывают, что овладение этими инстинктами с самых ранних месяцев жизни дает рост сложного психического воображения крайнего и поляризованного типа, включающего фантазии плохой и хорошей груди, садистические атаки на материнское тело ранние фантазии родительских сексуальных отношений, пениса и тела отца, поглощаемых матерью в процессе этого акта (Klein 1930).

Однако исследования младенчества поставили под сомнение эти фундаментальные положения клейнианской теории, особенно как отмечает Якоби, что у ребенка как раз такое психическое воображение какое предположила Клейн, а также что бессознательные фантазии возникающие из примитивных действий инстинктов жизни и смерти и сопровождающие примитивные защиты расщепления и проективной идентификации. Исследования младенчества такие как у Штерна и Лихтенберга дают нам картину младенца который общается преимущественно а телесном и ощущательном уровне с частями тела матери, но с чувством непрерывности и распознавания этих частей и постепенной интеграцией различных чувственных модальностей , посредством чего формирует даже более сложные и все более психологические отношения (Stern 1985; Lichtenberg 1981). Свидетельства исследований младенчества просто не подтверждают клейнианскую теорию расщепления в фантазии на отдельные и несвязанные хороший и плохой объекты, как на хорошую и плохую грудь. Фрейдистский аналитик Сандлер интегрировал эти открытия в психоаналитическую модель, предположив, что младенец имеет врожденную тенденцию ориентировать свое внимание на другие человеческие существа; но он отверг клейнианское понятие, что у ребенка есть психологическая интенциональность и сложные познавательные способности в первые недели жизни, потому что это просто несовместимо с его уровнем развития (sandler& sandler 1978). Важный момент в том, что можно работать с моделью объектных отношений независимой от теории влечений, но чтобы это делать нужно отбросить концепцию внутренних объектов как выражения инстинктивных влечений, в чем был важнейший исторический и теоретический вклад клейнианской теории. Я бы между прочим отметила, что простые ориентирующие структуры предложение Сандлером очень близки к архетипическим структурам Юнгианской теории.

Я думаю, что теперь достаточно ясно, что Юнгианская модель внутренних объектов как репрезентаций не так просто сочетается с теоретическими терминами Клейн об объектах как фантазиях. Первая видит объекты как продукты опыта в сочетании с архетипическими предрасположенностями, а вторая в качестве исполняющих желания инстинктивных влечений. Я сама не слышала об этой несовместимости на аналитических дискуссиях. Работа Майкла Фордхама "Гибрид Юнга и Клейн" исследует пути, как применить юнгианские идеи самости и архетипов к детскому развитию сочетая их с клейнианскими объектными отношениями (Fordham 1993). Фордхам доказывает, что клейнианские бессознательные фантазии эквивалентны юнговскому описанию архетипического опыта и он исследовал другие параллели между клейнианскими концепциями такими как расщепление и проективная идентификация и юнгианской теорией мистического соучастия и архетипической поляризации. Однако противоречия в теории относительно природы и происхождения внутренних объектов, их роли в качестве выражения инстинкта, врожденных предрасположенностей или внешней реальности, в той работе не исследовались.

Один из главных вкладов Майкла Фордхама в аналитическую психологию во введении перспективы развития в юнгианскую модель внутренних фигур или объектов; он признавал, что форма воображения, дающая форму внутренним объектам отражает уровень развития и способности ребенка, таким образов вводя третье из определений Перлоу психических объектов в юнгианскую метапсихологию - внутренние объекты как выражение способности к развитию.

Важнейшая черта модели развития детской психики Фордхама в том, что он отличил деинтеграцию от клейнианской теории расщепления. Деинтеграты это не полные сложные образы, поляризованные на плохие и хорошие, они задают готовность переживать, готовность воспринимать и действовать. Они могут принимать форму "инстинктивных действий таких как голод или плач младенца" (Astor, p. 228). Деинтеграты возникают из самости и сохраняют характеристики целостности. Хотя Майкл Фордхам иногда признавал за деинтегратами способность принимать форму сложного психического воображения в ранний период жизни, как и считала Клейн, он все больше двигался к модели с меньшим акцентом на содержании психического воображения, которое мог бы содержать деинтеграт, и большим акцентом на процессе психического роста и развития. Например в 1988 он писал:

В сущности деинтеграция и реинтеграция описывают флуктуирующие состояния научения, в которых младенец открывается новым переживаниям и затем отходит от них, чтобы собрать и реинтегрировать эти переживания. В процессе деинтергации младенец сохраняет непрерывность основного корпуса самости (или центра я), пока не вернется во внешний мир для собирания опыта в моторных движениях и сенсорной стимуляции...

(Fordham 1988, p. 64)

Он также утверждал, что "в первую очередь деинтеграт является психосоматическим в том смысле, что ребенок не может отличить психические репрезентации от телесного опыта. Но деинтеграт фокусирует активность младенца в специфическом направлении, прежде всего в проявлении привязанности и кормлении грудью. Делая это устанавливается поле перцептуально-моторной активности, в которой может произойти дифференциация между психическим и физическим функционированием". (Fordham 1985, p. 170)

Внутренние объекты с точки зрения теорий развития

Описание психологического развития гораздо лучше согласуется с экспериментальными данными когнитивных исследований, чем с клейнианским понятием поляризованного, врожденного, связанного с драйвами и сложного психического воображения. Оно предлагает модель младенца способного взаимодействовать как полноценный человек в начале через телесные ощущения, позже это общение становится более психологическим процессом благодаря увеличению символической емкости, сопровождающей развитие эго функций;психические представления, сознание, чувство собственной идентичности и активность развиваются по мере того как вырастает когерентное (согласованное) эго через процессы деинтеграции и реинтеграции. Решающая роль в стимулировани этого процесса отводится матери, особенно в отношении развития способности к теоретизированию, способности размышлять о происходящем внутри себя и других. Клейн почеркивала эту важность, размышляя о телесных переживаниях младенца и поэтому сделала их столь значимыми для ребенка.

Это обсуждение теоретических моделей должно помочь найти ответ на вопрос: "Какого типа модели развития объектных отношений можно надежно использовать если теория драйвов неприемлима в качестве основы объектных отношений?" Мождель психических объектов как фантазий определяется тем, смотрят ли на них только как на продукт инстинктивных влечений. Если вместо этого использовать модель психических объектов как репрезентаций, сочетающих врожденные факторы с внешним опытом, то нам нужно понять как они образуются. Многие психоаналитики пытались ответить на этот вопрос развивая межличностную модель, широко использующую теория привязанности и данные когнитивных исследований о развитииу ребенка сапособности иметь теорию ума - осознавать себя и других людей как имеющих психические процессы и переживания. Эти межличностные модели помещали реальные внешние объектные отношения особенно отношения младенца с матерью в центр развития внутрених объектов.

Однако все еще есть потребность в теоретической модели врожденных механизмов, на основе которых проявляется эффект внешнего окружения. В биологических терминах окружающей среде нужен генотип, чтобы оказывать воздействие. Но ни "врожденный" генотип, ни окружающая среда по отдельности сами по себе не определяют развития тела или психики. Как отмечает Сьюзан Ояма: "Информация, содержащаяся в "генах" или в "окружающей|среде" биологически неактивна пока она не начнет участвовать в фенотипических процессах" (Oyama, 1985). Клейнианская модель младенца, имеющего сложное врожденное воображение, являющееся результатом действия инстинктивных драйвов, все больше опровергается исследованиями детского психического и когнитивного развития, показывающими, что ребенок в первые месяцы жизни еще не обладает теми когнитивными способностями, которые ему приписывает клейнианская модель. Но психоаналитическая теория еще не предложила другой более подходящей альтернативы.

Однако, юнгианская теория может внести ценный вклад в психодинамическую теорию развития своей концепцией архетипов - врожденных бессознательных структур, на которые влияет окружающая среда, чтобы получились психические репрезентации; эта модель разрабатывалась Майклом Фордхамом, когда он предложил понятие деинтеграта, о чем я уже писала. Представление о врожденных механизмах, не имеющих конкретного содержания, но наполняемых в результате опыта контактов с окружающей средой имеет параллели и подтверждается когнитивными исследованиями ранних ориентационных механизмов у младенцев. Например, находки Джоан Мандлер и Марка Джонсона предполагают, что существует образные схемы или, как сказал Джонсон, "бессознательные структуры, организующие наши переживания и понимание, и имеющие форму динамических паттернов нелогической природы" (Johnson 1987). Мандлер считает, что эти образные схемы формируют сеть примитивных смыслов, давая слегка структурированные наброски того, что воспринимает ребенок, и что у ребенка есть врожденная предрасположенность к формированию образных схем определенного типа (Mandler 1992). Эти схемы являются частью нервной системы, образуя активные пути для физиологических структур и процессов; они организуют наши психические репрезентации на уровне более общем и абстрактном чем то, на котором мы создаем отдельные психические образы. Детальные экспериментальные доказательства этих образных схем в раннем младенчестве были получены такими авторами как Джонсон и Мортон, исследовавшими способность младенца распознавать общие черты лица; свидетельства, собранные в этих тщательно продуманных экспериментах по измерению внимания младенца к объектам, помещенным в поле его зрения, позволили им предположить, что у младенца есть механизм, содержащии первичную структурную информацию об общих чертах человеческого лица (Johnson & Morton 1991). Эта образная схема является механизмом, который просто ориентирует внимание младенца преимущественно на любое лицо, появляющееся в поле его периферического зрения, что доказывает, что лица значительно более интересны для него, чем другие естественные стимулы. Это создает основание, на котором ребенок может затем учиться находить сходства и различия в лицах, которые он видит. Сходство этой концепции образной схемы с юнговским определением архетипа, которое я привел выше, настолько удивительно, что я повторю его снова:

Архетипы если вообще их можно наблюдать и объяснять проявляются только через их способность организовывать образы и представления, и это всегда бессознательный процесс который может быть обнаружен только задним числом.

(Jung 1954, para. 440)

Образная схема также очень хорошо согласуется с моделью деинтегратов Фордхама, т.к. отмечает изначальное. психосоматическую целостность, которая фокусирует внимание младенца в специфическом направлении.

Клиническое применение

Но некоторые читатели могли бы поинтересоваться, почему нам вообще нужно пытаться использовать научные данные для исследования и в конечном счете для выбора между различными моделями психики. Почему бы не допустить разнообразие теоретических моделей, используемых разными аналитиками и которые скорее всего одинаково эффективны в терапевтических целях. Постмодернисты порадовались бы такому разнообразию, отвергая старое представление о существовании одной единственной точки зрения, более объективной и правильной чем другие. Сциентисты однако не согласились бы. И как сказал Ричард Давкин в своей книге "Река, текущая из Рая" "Докажите мне культурного релятивиста который может передвигаться на 30000 ногах, и я докажу что он притворяется". Hayка только одна мифология среди многих других, действующих в этом мире (Dawkins 1995, р. 36). Но научное понимание позволяет нам построить самолет и полететь на нем, тогда как другие мифологии не могут этого обеспечить.

То же верно и в отношении человеческой психики, на психодинамическом уровне можно придерживаться научных позиций, строить модель психики, которая более точно отразит когнитивное и эмоциональное развитие, и это очень важно для клинической работы. Для анализируемого степень эмоциональной зависимости развивающаяся при сильном переносе может быть подобна существу о 30000 ногах в аналитическом самолете. Аналитик подобно пилоту зависит от наличия теоретической модели, которая должна быть как самолет хорошо сконструирована, заправлена и управляема так, чтобы не свалиться в турбулентном потоке. Это особенно верно в случае пограничных пациентов; Питер Фонаги предположил, что у пограничных пациентов установилась защитная неспособность видеть, что у других людей есть желания, верования, потребности и фантазии, защитная потому что она образовалась из сильных нарушений в ранних "объектных отношениях, часто в результате серьезной травмы или абьюза. Для таких пациентов было невыносимо видеть жестокость родителей, поэтому они неспособны развить представление о внутреннем мире другого человёка, приписать душу другому, или, как сказал Фонаги, "психологизировать" (Fonagy 1991). Как следствие у такого человека нет способности репрезентировать свой психический мир и поэтому нет ядра когерентной и зрелой идентичности. В анализе такие пациенты абсолютно зависят от способности терапевта психологизировать и поддерживать стабильную репрезентацию их самих и их идентичности. Решаю роль в контенировании играет способность терапевта понять психические процессы пациента. Терапевты, использующие клейнианскую модель психических объектов как фантазий! возникающих из инстинктивных драйвов, которые из-за этого применяли бы "редуктивные" интерпретации пограничных пациентов, потерпели бы неудачу в понимании нарушений в формировании способности психологизировать, эти интерпретации в лучшем случае были бы бесполезными, а в худшем воспринимались бы пациентом как свидетельство отвержения и преследования. Могли бы возникнуть катастрофические последствия в форме деструктивных отреагирований, преждевременного бросания анализа, дезынтеграции эго или патологической привязчивости; все это можно расценивать в качестве защит самости (Fordham 1985, р. 152), активированных интерпретациями, воспринимаемыми в качестве нападений на идентичность пациента, потому что они демонстрируют непонимание аналитиком внутреннего мира пациента. Аналитик не понял бы, что пациент не может и подумать о себе как о личности, имеющей разные чувства и мысли в прошлом и настоящем, или психические процессы вообще.

Клинический пример

(1) У Питера Фонаги есть детальная клиническая история пациента, не имеющего ни внутренних объектов, ни репрезентации психического мира себя или других людей, так что он не мог понять интерпретации, описывающие его объектные отношения; он не мог и допустить, что его аналитик думает о нем и имеет свою собственную жизнь, отдельную от него, и что он может понимать какие-то вещи про него, которые он сам не может увидеть: единственно он мог осознать, что у аналитика есть непосредственное знание тех его чувств, которые возникают в данных момент, и что он может давать простейшие описания его аффектов в те моменты, когда он их испытывал. Питер Фонаги говорит, что он постоянно делал одну и ту же ошибку интерпретируя нежелание паицента обсуждать сексуальные и агрессивные фантазии в терминах переносного сопротивления; однажды после подобной интерпретации пациент очень разозлился и гневно сказал "Вы что, ничего не понимаете? Да это вообще вас не касается. Для меня вы не существуете". А последовавшая интерпретация переноса вызвала такой ответ: "Вы должны уметь видеть все это!... Почему вы не можете понять! Это же очевидно!" (Fonagy 1991).

(2) Моя пациентка все больше раздражалась на мои интерпретации, которые всегда были направлены на то, что происходит в ее душе, тогда как она нуждалась в открытии, каков мой внутренний мир и какое; представление о ней, у меня сформировалось - она зависела от моей способности психологизировать, чтобы начать развивать свою собственную модель своего внутреннего мира. В отличие от пациента Фонаги, у нее была некоторая способность видеть меня как человека, который может думать о ней, но многие в ее материале показывало, что ей нужно знать, что я вижу ее психику как творческую и способную к символизации, и что я не считаю ее нагромождением инфантильных и деструктивных влечений. К сожалению, многие мои интерпретации были "редуктивными", и я не сразу увидел ее потребности за теми ремарками, которые она делала вроде "Мне интересно, что вы думаете о своей работе?.. А что с вами происходит на сессии?" Ей было интересно, действительно ли для важны те образы, которые она приносит на сессию, и чувствую ли я что-нибудь на сессии, или просто играю роль аналитика; пойму ли я, когда эта роль станет фальшивой. Она частично, но с болью признавала свой внутренний мир как ущербный, говоря что хочет, чтобы у нее была серьезность и интерес, который другие люди обычно испытывают к своей работе. Когда я сказал, что она считает, что у меня есть эта серьезность и интерес, но я не даю их ей и поэтому она чувствует себя опустошенной, вроде как я мать, которая плохо ее кормит, она почувствовала отчаяние и попросила аспирина!

У нее была еще одна попытка дать мне увидеть, насколько важно мне понять ее желание знать что-нибудь о моем внутреннем мире и душе, когда я сказал ей о датах предстоящего отпуска. Она спросила меня, не задумывался ли я как-нибудь, почему я не сообщил ей, куда я собираюсь поехать. Я собирался сказать, что заметила, что ей любопытно, что меня интересует, но затем передумала и сказала, что мне интересно ее любопытство в отношении меня и что она фантазирует в отношении моего отпуска. Я думаю, в тот момент она действительно пыталась дать мне понять что хочёт узнать лучше мой внутренний мир, чтобы открыть свой собственный. Она сказала, что я всегда оказываюсь прав, и что у меня есть такая уверенность, которую ей никогда не одолеть, что я всегда уверен, что абсолютно прав. И снова я нанес ей удар, сказав, что мне интересно, не считает ли она, что я должен быть прав, и что если она сама так думает, то не это ли заставляет ее чувствовать гнев и беспомощность. Она сказала, что это звучит с позиции сверху, над ситуацией, и что ей интересно, как я к ней отношусь, и вовсе не хочется, чтобы я все поворачивал к вопросу о том, как она меня видит. Я все свел к тому, что видимо она боится, что я окажусь родителем, который выносит суждение о том, что она за человек - и если я всегда прав, то мое представление о ней будет задавать и ее представление о самой себе. Однако этого было недостаточно и она сказала, что ясно чувствует, что я все ее слова сворачиваю к интерпретациям матери и ребенка, что у меня слишком психологическая точка зрения и что я все перевожу на свой язык. Я ответил ремаркой о сопротивлении и с еще более редуктивной интерпретацией о ее желании обесценить анализ подобно тому как злой ребенок отвергает все, что ему предлагают как плохое. В свете аргументов, приведенных в этой статье, читателя не удивит, что это был конец анализа; она сказала, что ей не стоит продолжать и отвергла мое предложение прийти и обсудить ее решение со мной.

Я думаю, что если бы я работала сейчас с этой пациенткой, то позволила бы| ей исследовать в воображении, что как ей кажется происходит во мне и не заставляла бы бумать о своем собственном внутреннем мире. Ей нужно было проецировать на меня нежелательные психические содержания и исследовать их внутри меня, тогда как я отталкивал их ей назад своими редуктивными интерпретациями. Как отметил бы Штейнер, она боялась исследовать свои собственные психические процессы, но использовала мои слова, чтобы получить некоторые свидетельства моего состояния, вместо своего собственного (Steinar 1993, р. 131). Я признаю теперь что такому пациенту нужно достичь понимания способности психологизировать своего аналитика, чтобы постепенно создать интернализированную репрезентацию психики своего аналитика и затем отвести ее, чтобы приобрести чувство своей собственной идентичности как личности со своим собственным внутренним миром.

Эти короткие клинические иллюстрации демонстрируют, насколько важно для этих пациентов, чтобы теоретическая модель терапевта точно отражала актуальные когнитивные и эмоциональные способности пациента и их историческое происхождение. Когнитивные науки и психология развития могут внести вклад в аналитическое понимание и таким образом помочь нам боле эффективно контейнировать наших пациентов. Не представляя угрозы для психоанализа, такие исследования могут дать теоретическую и эмпирическую поддержку для психодинамического принципа, что интенсивное и долгое взаимодействие между аналитиком и пациентом является единственным эффективным подходом к некоторым пациентам, чье психологическое и эмоциональное развитие было повреждено неадекватными или травматическими объектными отношениями (Fonagy et al., 1993). Аналитики игнорирующие эти находки лишают себя богатого и вдохновляющего вклад в свои теоретические модели и клинический багаж.

Ссылки

1. Arlow, J. (1996). «The concept of psychic reality - how useful?» International Journal of Psycho-Analysis, 77,4.
2. Astor, J. (1995). Michael Fordham: Innovations in Analytical Psychology. London & New York: Routledge.
3. Dawkins, R. (1995). River Out of Eden. London: Phoenix.
4. Fonagy, P. (1991). Thinking about thinking: some clinical and theoretical considerations in the treatment of a borderline patient.» International Journal of Psycho-Analysis, 72, 4.
5. Fonagy, P. et al. (1993). "The roles of mental representation and mental process in therapeutic action». Psychoanalytic Study of the Child, 48.
6. Fonagy, P., & Tallindini-Shallice, M. (1993). «Problems ofpsychoanalytic research in practice». Bulletin of the Anna Freud Centre, 16, 1.
7. Fordham, M. (1985). Explorations into the Self. London: Academic Press. (Library of Analytical Psychology, Vol. 7.)
8. Fordham, M. (1988). The infant»s reach». Psychological Perspectives, 21.
9. Fordham, M. (1993). «The Jung-Klein hybrid» Free Associations, No. 28, 3, 4.
10. Jacoby, M. (1996). «"Reductive" analysis in the light of modern infant research». Journal of Analytical Psychology, 41, 3.
11. Johnson, M. (1987). The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination and Reason. Chicago & London: University of Chicago Press.
12. Johnson, M. H. & Morton, J. (1991). Biology and Cognitive Development: The Case of Face Recognition. Oxford &C Cambridge: Blackwell.
13. Jung, C. G. (1935). «Principles of practical psychotherapy». CW 16.
14. Jung, C. G. (1954). «On the nature of the psyche». CW 8.
15. Klein, M. (1930). "The psychotherapy of the psychoses». In: Love, Guilt and Reparation. London: Hogarth Press.
16. Lichtenberg, J. (1981). Implications for psychoanalytic theory of research on the neonate». International Review of Psycho-Analysis, 8, 1.
17. Mandler, J. (1992). «How to build a baby: 2. Conceptual primitives». Psychological Review, 99, 4.
18. Moraglia, G. (1991). «The unconscious in information processing and analytical psychology». Journal of Analytical Psychology, 36, 1.
19. Oyama, S. (1985). The Ontogeny of Information. Cambridge: Cambridge University Press.
20. Perlow, M. (1995). Understanding Mental Objects. London & New York: Routledge. (New Library of Psychoanalysis)
21. Samuels, A„ Shorter, B., &: Plant, F. (1986). A Critical Dictionary of Jungian Analysis. London & New York: Routledge & Kegan Paul.
22. Sandier, J., & Sandier, A-M. (1978). «On the development of object relationships and affects». International Journal of Psycho-Analysis, 59, 2-3.
23. Shapiro, T. &: Emde, R. (eds) (1995). Research in Psychoanalysis. Process, Development, Outcome. Madison, CT: International Universities Press.
24. Siegelman, E. (1994). «Reframing "reductive" analysis». Journal of Analytical Psychology, 39,4.
25. Steiner, J. (1993). Psychic Retreats. London & New York: Routledge.
26. Stern, D. (1985). The Interpersonal World of the Human Infant. New York: Basic Books.
27. Stevens, A. (1982). Archetype: A Natural History of the Self. London: Routledge & Kegan Paul.
28. Tresan, D. (1996). «Jungian metapsychology and neurobiological theory». Journal of Analytical Psychology, 41,3.
29. Zinkin, L. (1991). The Klein connection in the London school». Journal of Analytical Psychology, 36, 1.