1-я глава книги «Юнгианская психология о цели и смысле жизни»

Матерс Дейл

1-я глава книги
«Юнгианская психология о цели и смысле жизни»,
М., МААП, 2012 (перевод Кривулиной З.А.)

 

Полное содержание книги:

ГЛАВА 1. МЕЖДУ
ГЛАВА 2. ИНДИВИДУАЦИЯ
ГЛАВА 3. РАЗВИТИЕ ПОНИМАНИЯ ЗНАЧЕНИЯ У РЕБЕНКА
ГЛАВА 4. ТЕЛО И НАРУШЕНИЕ ЗНАЧЕНИЯ
ГЛАВА 5. ПЕРВИЧНОЕ РАССТРОЙСТВО ЗНАЧЕНИЯ
ГЛАВА 6. СНОВИДЕНИЯ И ПОНИМАНИЕ ЗНАЧЕНИЯ
ГЛАВА 7. ВРЕМЯ И ПОНИМАНИЕ ЗНАЧЕНИЯ
ГЛАВА 8. ЯЗЫК И СТРУКТУРА МИФА
ГЛАВА 9. МИФ И КУЛЬТУРА
ГЛАВА 10. ФИЛОСОФСКАЯ ПОДОПЛЕКА
ГЛАВА 11. РЕЛИГИЯ, ПОЛИТИКА И КОЛЛЕКТИВНОЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ
ГЛАВА 12. ИСКУССТВО ПОНИМАНИЯ

 

 

 

ГЛАВА 1. МЕЖДУ

 

В промежутке существуют двери.
(William Blake, Songs of Innocence and Experience, 1977)

 

Двери

Значение скрыто в полузасекреченных местах, в непонимаемых нами людях, в совершаемых ошибках, в пометках на полях, в потертых страницах … в том, что мы в детстве открываем друг другу место и время своих игр. Значение – это, скорее, некое свойство игры, нежели свойство вещи, характеристика изменяющейся системы. Если сигнал есть или его нет, то его значение – либо нуль, либо единица. Неизменяющиеся стимулы перестают привлекать внимание. Если тон вибрирует в результате частотной или амплитудной модуляции, или экран меняет цвет, то при этом происходит передача информации.


Открытая дверь приглашает войти, приглашает других присоединиться к нам, привносит риск вмешательства и вторжения. Закрытые двери придают чувство безопасности, не позволяют войти, но несут с собой опасность изоляции. Является ли слишком широко распахнутая или слишком прикрытая дверь признаком психического раз-лада? Исследуя вопрос, как устроено значение или в чем состоит смысл, мы сможем открыть запертые двери, установить их там, где их не было, сможем создать психологическое пространство для новых значений и смыслов.


Значение в открытой системе – переменная функция, она изменяется, при этом сохраняя само-подобие: словно водопад, свеча или листья на дереве, она сохраняет паттерн значения постоянным; дерево остается «древесным», пламя – «пламенным», в то время как их частицы постоянно изменяются. Значение имеет переменное, привлекающее, определяющееся посредством компромиссов, почти что экспериментальное качество, когда вопрос о нем возникает среди людей. Оно межсубъектное, требующее (по крайней мере) двух: будь то эго и самость, я и ты, моя группа и твоя группа, ребенок и мать, ковбой и индеец, фрейдист и юнгианец.


В противоположность ему, цель – определяемая характеристика закрытой системы. Жизнь является именно такой системой, заключенной между тем временем, когда мы начали ее как новорожденные, и тем временем, когда мы ее заканчиваем, умирая. Дети спрашивают в изумлении: почему … что это значит? … что означает жизнь? … как получается, что значение начинает существовать между мной и моей матерью, мной и моей семьей, между архетипическим в моих генах и мною, каким я стал теперь? Из чего делается «значение»? Какие инструменты мне нужны для его изготовления? Какова цель значения? Для чего оно предназначено?


Живо помню, как на меня, трехлетнего малыша, уставилась со стебелька улитка. Вспоминаю, какое благоговение почувствовал я к другому живому существу, столь пристально изучавшему меня. Все существа – это системы внутри экосистем, часто открывающиеся и закрывающиеся, но: «Я много раз видел, как люди умирают потому, что жизнь не представлялась им ценной, чтобы жить. А потому я считаю, что вопрос о смысле жизни – наиболее неотложный вопрос из всех существующих» (Camus 1970). Этот вопрос подразумевает наличие уважительного плюралистического диалога, как например, между мной и улиткой.

 

Вопрос: «Что ты считаешь величайшей угрозой индивидуальной свободе и праву в данное время?»
Ответ: «Рост фундаментализма во всех его проявлениях. Вопреки обретенному в данный момент благоразумию, я думаю, мы должны сопротивляться всем формам нравственного абсолютизма. Простейшее определение фундаментализма – это отказ от диалога, утверждение, что существует лишь один способ жизни, подлинный или имеющий смысл. Диалог – именно то самое условие успешного плюралистического порядка» (Giddens 1997).

Или, как сказал Юнг, противопоставляя теорию и догму:

Для определенного типа интеллектуальной посредственности, характеризующейся просвещенным рационализмом, научная теория, упрощающая проблемы, – весьма хорошее средство защиты, по причине опасной убежденности современного человека в любом вопросе, имеющем метку «научный». Такая метка немедленно настраивает ваш разум на отдых, почти как «Roma locuta causa finita: Рим сказал, дело улажено». Мне кажется, с точки зрения психологической истины, сама по себе любая научная теория, независимо от степени ее утонченности, имеет меньшую ценность, чем религиозная догма, по той простой причине, что теории необходима высокая степень абстракции и исключительная рациональная подоплека, в то время как догма выражает некое иррациональное целое средствами образности. Это свойство гарантирует гораздо лучшее выражение иррациональному факту, такому как психическое
(Jung. Collected Works (CW) 11: par. 81, русс. пер. см: Юнг К. Г. Архетип и символ. М. 1991. С. 161).

Поиск цели, ответа на вопрос, для чего предназначена жизнь, составляет область общего опыта. Время от времени, словно дети, все мы задавали такие открытые вопросы. К несчастью, по мере «взросления» мы, кажется, забываем о них. В книге Дугласа Адама «Руководство для путешествующих автостопом по Галактике» (Adam 1979: 125–130, 134, 135), которую обычно относят к научной фантастике, самый мощный компьютер во Вселенной, Глубокий Разум (Deep Thought), трудится в течение тысячелетия над разрешением вопроса «В чем заключается смысл жизни?». В конечном счете компьютер отвечает: «42». Никто не может ответить на вопросы предельного значения. Как сказала Аньела Яффе, секретарь Юнга, в одном из ранних исследований в данной области (Jaffe 1970), «значение» само по себе может быть коллективным мифом, свойственным языку.


Значение скорее является актом коммуникации, чем коммуникацией. Как говорил ученый мэтр шестидесятых годов Маршал Маклюэн, «Канал сообщения и есть само сообщение»: форма гораздо важнее, чем содержание. Рассмотрение идеи Яффе о мифе как области значения (смысла) с использованием «новой технологии» может научить нас деконструировать значение, как наше собственное, так и чье-либо еще. Технология, которую я собираюсь использовать, – это семантика, наука о значении, а также теория систем. С помощью указанных инструментов мы способны научиться разлагать аналитические теоретические мифы и догмы на составные части, быть может, постичь новые способы подтверждения достоверности анализа, или же просто обучиться задавать более правильные вопросы.


Аналитикам платят за способность давать имена объектам восприятия. Это искусство и умение, а не наука. И, подобно художникам и ремесленникам, мы используем науки (такие, как медицина, психология, антропология, социология и семиотика). Согласованное наименование объектов позволяет определить форму анализа: в клинической практике первый шаг преобразующей работы заключается в наименовании самой проблемы. Порой могут потребоваться годы, чтобы установить доверие, необходимое для работы. Старый анекдот гласит:

Вопрос: Какое количество аналитиков требуется для замены лампочки?
Ответ: Только один, но нужно, чтобы лампочка захотела этой замены.

Изменение является необходимым следствием движения во времени. Быть может, подобно архетипическому психологу Джеймсу Хиллману (Hillman and Ventura 1992), мы надеемся на то, что магическое сочетание теории и терапии сможет превратить мир в лучшее, более человечное место обитания? Детская мечта? Да! Чтобы исследовать значение, мы должны играть.* Итак, анализ является игрой? Да! Если происходящее является терапией. Когда два человека одновременно находятся в одной комнате, и оба получают помощь, то терапевтическая цель анализа для обоих участников состоит в том, чтобы стать «лучше». Но «лучше» в чем?


Здесь имеет место игра слов со словом «лучше». Каждому знакома печаль, боль и терзающие душу страдания. Означает ли «лучше» – состояние, при котором я чувствую себя лучше, чем в одном из вышеупомянутых состояний? Пожалуй, что нет. Никто и ничто не может и не должно прекратить такие чувства – они свойственны человеку. А если «лучше» означает «способность изменять скорость изменения значения, ускорять или замедлять время процесса смыслопорождения»? Или «способность извлекать новые смысловые значения из перцептивных объектов»? Или «способность более открыто делиться воспринимаемыми мной объектами с другими, проверять их реальность, получать коллективное подтверждения...»? Или же просто «чувствовать сильнее ...»? Вы можете соглашаться или не соглашаться, однако вы обыгрываете идею. Как отмечает философ Энтони Кенни (Anthony Kenny), понятие «лучше» («доброкачественность», goodness) может изменяться:

 

Критерии доброкачественности предмета зависят от его природы: активно действующий дождевой червь является хорошим дождевым червем, независимо от того, нужен он кому-то или нет. Оценка того, хорошо ли обстоят дела, определяется тем, что требуется людям: хорошая погода – это не погода с какими-то особыми свойствами или хорошо выполняющая определенные функции, а та погода, которая позволяет вам хорошо делать все то, что требуется именно вам (Кеnny 1963: 221).

Совместно выстраивая смысл данного текста, мы совместно даем имена перцептивным объектам. Это позволяет появляться новым значениям и целям. При обыгрывании значений в коллективе и в нас самих происходят изменения. Возникают новые вопросы, например: какова цель значения?

 

Эго, самость и значение

Исследование значения в глубинной психологии осуждается из-за того, что реальность приписывается абстракциям – понятиям, не существующим во времени и пространстве. Этот процесс, названный овеществлением (reification), представляет собой некую форму поспешной закрытости. Говоря о воображаемом и символическом так, как если бы оно существовало в действительности, мы тешим себя успокаивающей иллюзией, позволяющей думать, будто мы знаем, о чем идет речь. Как дети, которые натягивают на голову одеяло в надежде, что все темное, неизвестное и таинственное само собой исчезнет. Мы не можем высунуть голову и найти самость или эго. Их не обнаружить даже при самом тщательном сканировании головного мозга. Поскольку они всего лишь объясняющие термины, изобретенные для обсуждения различных способов восприятия. Восприятие, привязанное ко времени, называется эгостным (связанным с эго), а восприятие, свободное от времени, именуется самостным (Weiner 1996, см. также главу 7).


Если мы не можем отделить самость от другого и находимся во вневременном психическом состоянии уравновешенного единства инстинкта жизни и смерти, то мы не способны определить свое собственное значение (смысл): «Я» – не существует, для его появления должна раскрыться самость. Ибо, если все означает то же самое, то имеет место нулевое значение: мы ощущаем себя равными нулю (мы подавлены). И тогда вещи означают только одно; например, «это моя ошибка». Мы можем все время находиться в рассерженном состоянии, быть готовыми взорваться; или же перейти в «лишенное смысла» расстройство («no-meaning disorder»); или, в качестве компенсации, превратиться в надутого, самодовольного маньяка – проецируя повсеместно свою собственную значимость, будучи не в состоянии видеть кого-либо еще, помимо себя.


Многочисленные теории (аналитические мифо-системы), соревнуясь друг с другом, описывают такие события. Однако вопрос, вызывается ли депрессия отсутствием материнской заботы, низким уровнем серотонина в лимбической системе или раскрытием архетипических паттернов, равноценен вопросу о том, чем определяется звучание музыки в рок-группе – звучанием инструментов первого ряда (ведущая гитара и певец) или же инструментов заднего ряда (барабан, бас-гитара)? Иногда определяющим является один элемент, иногда два, иногда все, а порой и ни один их них! Рок-группа, толпа, подобны самости – они представляют собой целостные единицы, состоящие из различных частей, имеющих различные функции. Эго подобно одному музыканту, который слышит все только со своей точки зрения.


Эго и самость формируют систему. Слова описывают пограничные феномены, а не реальные вещи. Граница пролегает между функциями, а не между структурами. Иногда границы между самостью и эго, самостью и другим являются настолько хрупкими, что мы не можем играть на своем собственном инструменте или слышать музыку других. Если мы не способны отличать самость от внешнего мира, то мы можем превратиться в параноиков: дословно – «выйти из себя» (с греческого: пара – рядом, помимо; нус – ум, самость). В состоящей из двух частей (придуманной) системе движение информации от самости к эго не равно движению от эго к самости. В первом случае подразумевается большая вневременная информационная система, передающая программы в подчиненную систему (например, от сервера в интернете к терминалу), во втором случае имеется в виду темпоральная система загрузки в отдельный компьютер. Первый вариант можно представить себе как «Бога, обращающегося к Моисею из горящего куста», второй – как «молящегося», если читателю понятнее религиозные метафоры, нежели информационная терминология.


Границы, играющие важную роль при создании значений, пролегают между эго и самостью. Как млекопитающее, человеческая мать существует в племенном сообществе. Самой ранней защитой вновь родившейся самости является отношение (между матерью и коллективом), а не только и не столько сама «мать». Одна Мария не могла бы спасти младенца Иисуса при «избиении младенцев»; защита пришла в виде коллективного сочувствия Мудрецов, действовавших как Ангелы (что в переводе с древнееврейского языка означает «посланцы Бога»); Марию и Иосифа предупредили, что им следует бежать в Египет (Матф, 2).


Индивидуация (термин, предложенный Юнгом, обозначающий наше превращение в тех, кем мы в действительности являемся) представляет собой акт отделения от собственной матери и противопоставления себя коллективным нормам (социальной матери). Она призывает индивида и коллектив адаптироваться к переменам, исследовать новые способы смыслопорождения. Сама аналитическая психология является продуктом индивидуации Юнга: приспособленная к культуре, она меняется в настоящее время и бросает вызов тому, как функционирует общество.

 

Расстройство значения

 

Здесь я ввожу новый термин – расстройство значения. В случае, если часть аппарата восприятия отсутствует с рождения (например, при слепоте), то имеет место врожденное расстройство значения, функции обретения смысла. Иногда значение скрывается в теле в виде истерии, ипохондрии или психосоматического заболевания – телесное расстройство значения (глава 4). Мы можем представлять себе «нахождение вне самости» как чрезмерно большое расстройство значения: например, при шизофрении или после приема веществ, вызывающих галлюцинации, когда разум затапливает поступающая информация, и он не в состоянии отделить сигнал от шума. Депрессия является крайне незначительным нарушением значения. И, подобно известному извинению британских железнодорожников, гласящему, что поезда не могут ходить зимой вследствие «плохого качества снега», у нас может оказаться плохая разновидность значения, в результате чего мы будем страдать по различным поводам (окажемся женщинами, гомосексуалистами, чернокожими, евреями...) Стигматизация является социальным расстройством значения.


Иногда психика оказывается недостаточно развитой и не позволяет выстраивать значение из ощущений (perceptions), например, при синдроме Каннера (ранний детский аутизм) – это врожденное первичное расстройство значения. В иных случаях она останавливается на раннем уровне развития из-за отсутствия поддерживающего окружения (функциональный аутизм), как это имеет место при пограничных расстройствах и нарциссических личностных нарушениях – это приобретенные первичные расстройства значения. Значение может быть чрезмерно закрытым, как при навязчивых состояниях и анорексии; при временных тяжелых состояниях после большой утраты или после тяжелой травмы, после пыток или промывки мозгов (нарушения при посттравматическом стрессе). Это так называемые вторичные расстройства значения.


Врожденные расстройства значения свидетельствуют о том, что определенные составляющие смыслопорождающего процесса никогда не функционировали надлежащим образом: входящие в структуру элементы повреждены или отсутствуют (например, при слепоте). При первичных расстройствах значения составляющие элементы исправны, однако программа установлена неверно. При вторичных расстройствах значения исправны как составляющие элементы, так и программа, обе они работают, но программа не способна справиться с внезапным резким изменением на входе. При социальных расстройствах значения составляющие элементы и программа индивида в порядке, однако общество рассматривает их сигналы как шумы.


Я надеюсь, что определение психопатологии как расстройства значения оживит связь между соревнующимися друг с другом клиническими и теоретическими моделями, позволив простыми словами описывать психические процессы. Следует помнить о психике как об информационной системе, которая открывается и закрывается. Анализ, «лечение разговором», представляет собой описательный, катарсический, образовательный и интегративный процесс, в котором словам принадлежит важнейшая роль. Однако для того, чтобы понять, что же именно решает психика, а также понять ее семантику, нам следует выйти за пределы «овеществленных» слов.


Придание значения в системе {самость–эго} включает в себя зеркализацию. Мы учимся придавать значение системе {индивид–коллектив} в зависимости от того, чему мы научились в системе {мать–младенец}. В выстраивании значений на базе системы {индивид–коллектив} для получения теоретических объяснений используются архетипическая метафора, миф и культура: в то же время использование системы {эго–самость} рассматривает значение в его развитии. Очевидно, что теория развития направлена в будущее, тогда как для архетипической теории необходима координата, направленная в прошлое (память). Высказывание «Х испытал сильное нарциссическое потрясение в результате неудачной ранней привязанности»  равноценно выражению «Архетип не мог выразить себя, не смог раскрыться, не сумел установиться и функционировать надлежащим образом».


Теория развития рассматривает психические структуры с точки зрения эго, а архетипическая теория – с позиции самости. Обе позиции справедливы, каждая истинна в отдельности, но ни одна не истинна поодиночке. С помощью метафор мы выражаем отношения между понятиями (эго и самость, самость и коллектив), когда говорим о «матерях и младенцах» или о «развертывании архетипов». Для индивидуации эго, самости и коллектива, как и аналитика, пациента и интерактивного поля, расположенного между ними, необходим общий язык, который должен включать неизвестные и противоположные по значению термины, способные вызвать сильные аффекты (чувства). Используемый нами теоретический язык играет менее важную роль по сравнению с предполагаемой целью самого изложения – с тем, что такие нарративы обозначают. Примем за данность, что значение формируется на границах, разделяющих восприятия (перцепции), связанные с временем и свободные от него. Подводя итоги, заметим, что вневременная самость разворачивается через связанное с временем эго для того, чтобы приобрести значение. Что я подразумеваю под этим? Я подразумеваю игру.

 

Игра

Игра, как и анализ, является переживанием между. Педиатр и психоаналитик Дональд Винникотт в своей работе «Игра и Реальность» сказал:

«Психотерапия происходит в пространстве перекрестного наложения двух областей игры, поля пациента и поля терапевта. Психотерапия связана с двумя людьми, играющими вместе. Следствием этого является то обстоятельство, что там, где игра невозможна, работа, выполняемая терапевтом, направлена в сторону приведения пациента в состояние готовности к игре (выведения его из неигрового состояния)... Я конкретизирую свою идею игры, утверждая, что для игры существует время и место. Она осуществляется не внутри, в любом смысле слова (к несчастью, это правда, что само слово «внутри» содержит множество разнообразных значений в психоаналитической дискуссии). Она также не располагается и снаружи, иными словами, она не является частью отвергнутого мира, того, что не-Я, того, что индивид решил признать (с какими бы трудностями и болью это ни было связано), подлинно внешним, находящимся вне магического контроля. Чтобы контролировать расположенное снаружи, человек должен действовать, а не просто думать или желать, ведь делание чего-либо требует времени. Игра есть делание» (Winnicott 1971: 44, 47).

Анализ есть игра. Оба вида деятельности происходят во времени и вне его, и при этом не во времени и не вне его. Таков парадокс, который, однако, понятен каждому ребенку. Приведу личный пример: в возрасте девяти лет я впервые вышел во двор своего квартала в Белфасте, куда только что переехала наша семья. Стоял жаркий июньский день. Я вышел на охоту, в рваных джинсах, в боевой раскраске, украшенный перьями. Пэт, первый встреченный мной мальчик, был в маршальской шляпе и держал в руках ружье. Пока я пристраиваю стрелу к своему луку, он опережает меня, прицеливается и говорит:

«... Не выстрелю, пока не скажешь, кто ты – католик или протестант».
Он пристально смотрит на меня. Я нерешительно отвожу белые пряди волос со своих глаз. «Эй, краснокожий! Во что верят твои родители?»
Я молча смотрю на свои босые ноги... о чем он говорит?
«Э-э.. в Великого Белого Духа?»
Пэт сердито пожимает плечами: «Нет, взаправду...?»
Я потираю свою голую грудь… голую, как у моряка… у рабочего? ... О, знаю!
«В силу Классовой Борьбы!»
Пэт задумывается, затем его веснушчатое лицо расплывается в широкой улыбке.
«Эй, твой отец и вправду Красный?», говорит Пэт.

Позднее, купаясь в реке Лаган, плавая на спине, Пэт, рыжий ковбой, рассказывает мне, что прежде чувствовал себя в безопасности, только когда играл с мальчиками-католиками. Будучи белокурым краснокожим индейцем, я признаюсь ему, что не знаю, кто такие католики. Он не может в это поверить. Его слово «католик» расположено вне системы моих понятий, точно так же, как слово «красные» (коммунисты, мое племя) расположено вне системы понятий его племени. Поскольку мы мальчики, наша система (ковбой–индеец) одерживает победу над системой (католик–коммунист). Наименование нашего пути дает нам свободную, безопасную, замкнутую систему для игры. В играх и драках мы с Пэтом стали настоящими друзьями.


Босой чумазый ребенок, я одновременно являюсь Дэйлом, сыном своих родителей, и «индейцем». Здесь значение зависит от цели. От чьей? Моей, моего нового друга Пэта, ковбоя из Белфаста, или моих родителей? Слыша зов одной из наших матерей: «Обедать!», мы приостанавливаем игру. Давать и отнимать значение, договариваться о значении с другими – это цель самости. Целью игры (анализа) является обретение способности играть (способности обыгрывать понятия, учиться символизировать). В словаре Chambers приводится следующее определение цели: это «идея или задуманный способ решения задачи, на что направлены все усилия». Слово «направлены» означает движение во времени, включающее процесс обучения. (Латинское слово educare дословно означает вытягивать). Время для игры подразумевает промежуток между временем: это одновременно последовательность временных отрезков (время эго, время матери, время еды) и их параллельность (время самости, время ковбоя и время индейца).


В глубинной психологии изучение знания (эпистемология) и расшифровка символов (герменевтика или толкование) помогают нам определить конкурирующие понятия, относящиеся к передаче их из бессознательного в сознание с помощью архетипических метафор и метафор развития.


В первом случае используется временное эго (последовательность или сукцессивность), во втором – время самости (параллельность или одновременность). Попробуем использовать пародию. Скажем так, что в первом случае мы имеем «фрейдовские», «классические» (замкнутые) системы, упорядоченные и структурированные, «ковбойское время» (ковбои ремонтируют заборы); во втором случае мы имеем «юнговские», «романтические», связанные с хаосом (открытые) системы, время индейцев (индейцы не строят заборы для бизонов, они охотятся на них). Обе системы являются достоверными способами сигнификации.


Для игры важна открытая сигнификация («это не палец, это ружье»). Игра происходит в системах простых значений, независимо от того, имеют ли они реальную основу. Для игры важно, чтобы мы ограничили наш набор логических операторов, что позволит создать надежную, устойчивую мифо-систему. Предпочтение, отдаваемое одной из систем (индейцы, юнгианцы) перед другой (ковбои, фрейдисты), зависит от самости и определяется генетическими составляющими; оно также зависит от условий окружающей среды. Иногда более успешно работают закрытые системы, иногда – открытые. Я отдаю предпочтение открытым системам. Это зависит от того, что представляется более безопасным: открытые или закрытые двери между сознанием и бессознательным.


Одним из назначений двери является обеспечение безопасности, другим – обеспечение возможности бегства. Пороги, преддверия, промежутки (limen по-латински) – едва воспринимаемые отрезки времени и пространства, где обсуждается значение: период грудного вскармливания, раннее детство, первый день в школе, юность и последующие ритуалы перехода (rites de passage): заключение брака, воспитание детей, старение и похороны. Подойдем к значению, исходя из предположения, что мы «выстроены» как смыслопорождающие целенаправленные нейропсихологические системы. Наши системы (подобно дверям) могут открываться (воспринимать изменения) и закрываться (усваивать изменения). Адаптивная ценность или мудрость каждого движения зависят от его проверки на реальность. И, будучи ребенком из среды «Красных», разве я мог понимать реальность иначе, чем ведение политических переговоров?


Рассмотрим различие между развитием и помощью. Умирая от голода, вы нуждаетесь в еде немедленно (помощь...). Далее, для предотвращения повторения голода вам требуется политический контроль над средствами производства (развитие...). Помощь является простой закрытой системой отклика, имеющей форму: «проблема – решение». Развитие является сложной открытой системой, имеющей форму: «проблема, решение; изменение проблемы, новое решение...». Как и анализ, развитие касается формирования положительных и отрицательных контуров обратной связи. Анализ не является помощью, это развитие, основанное на принципе «от каждого по способностям, каждому по потребностям» (Marx 1875). Социальная цель глубинной психологии заключается в создании и поддержании психических и социальных систем, способных как открываться, так и закрываться в ответ на новые значения, или, перефразируя определение инфинитива с отделяемой частицей, «смело играть там, где еще никто никогда не играл».

 

Место значения в жизни Юнга

Термин «глубинная психология» включает в себя понятия психоанализа и аналитической психологии, иными словами, одновременно включает направления Юнга и Фрейда. Дональд Винникотт следующим образом описывает их отличие друг от друга:

Психоанализ с большими трудностями приспосабливался к потребностям тех, кто вначале видит и слышит, и лишь затем думает. У юнгианцев, напротив, наблюдается тенденция удовлетворять потребности тех, кто стремится к обретению смысла без жонглирования словами, поэтому многие думают, что юнгианцы далеки от логики и разделяемой всеми реальности (Winnicott 1989).

Этот текст представляет собой теорию клинициста, логику того, кто вначале видит и слышит, и богословие атеиста: ребенок из марксистской семьи, пришедший во взрослом состоянии к буддизму. У «дзэн-буддистов» всегда возможно обсуждение значения. Постмодернизм? Возможно. Вскрытие противоречий? Несомненно. Как в названии книги аналитика Шелдона Коппа «Если ты встретишь на пути Будду, убей его!», посвященной проблемам смысла и душевных заболеваний (Kopp 1978). В буддизме также имеет место глубинная психология, на которую я буду временами ссылаться как на иной, Срединный Путь.


В анализе «Путь» обретается с помощью интерпретации. Понимание смыслового характера значения является интерпретацией, которая не может быть нейтральной по своей ценности. Сам акт интерпретации (осмысления) значит больше, чем ее содержание: форма-сеттинг, продолжающаяся годами от сессии к сессии, показывает, что акт интерпретации может осуществляться, несмотря на все бессознательные усилия пациента (и аналитика), направленные на уничтожение «доброкачественности» («goodness»).


Без Юнга невозможно увидеть глубинную психологию. Чтобы увидеть ее с ним (а не как его собственность), нам следует ощутить, кем он был и почему он (и другие) выстроили ее. Чтобы увидеть то центральное место, которое принадлежит значению в глубинной психологии, мы должны понять смысл значения для Юнга и пост-юнгианцев. Для глубинной психологии поиск лучшего, более совершенного значения играет важнейшую роль. Эта традиция началась с Юнга, который, цитируя своего друга и коллегу, американского философа и психолога Уильяма Джемса, сказал:

Из каждого слова необходимо извлечь его практическую ценность, заставив ее работать в потоке вашего опыта. Тогда это явится не столько решением, сколько программой дальнейшей работы, точнее говоря, обозначит пути, следуя по которым, можно будет менять существующие реальности. Теории станут инструментами, а не ответами на загадки, которые позволяют нам отдыхать. Мы двинемся вперед и с их помощью сможем снова и снова созидать природу (CW 4: 86)

Далее, я осмелюсь утверждать, что, с философских позиций, Юнг был трансцендентальным идеалистом, несмотря на его многократные опровержения этого факта; иными словами, он полагал, что внутри мы переживаем то же самое, что проецируем вовне. Значение возникает внутри: сами наполненные смыслом образы поднимаются из коллективного бессознательного. Такое мнение издавна существовало на Востоке, выраженное в представлении о майи – иллюзорности мира. Созданные изнутри значения требуют подтверждения со стороны коллектива, что позволяет избежать солипсизма (частного языка). Юнг и Джемс были конструктивистами. Где-то вовне выстраивается реальность: как она выстраивается, зависит от того, кто ее строит и почему.


Конструктивисты считают, что мы разделяем ответственность за выстраивание значения (Hall and Young-Eisendrath 1991). Существование «внешних миров» несомненно, однако мы воспринимаем их личным образом (индивидуально) – мое представление может совпасть с вашим, и тогда появится некий «Срединный Путь». Будучи буддистом, я согласился бы с тем, что «в буддизме существует понимание того, что все (начиная с денег и кончая отбросами) трансцендентно, и что в своих переживаниях нужно иметь демократичностью в определениях» (Young-Eisendrath 1998а).


Тот путь, который можно назвать путем, не является им – Даосский парадокс (McNaughton 1971). В даосизме, конструктивистской перспективе, подобной буддизму и глубинной психологии, утверждается, что только сама структура психического обеспечивает нам доступ к феноменальному миру и к коллективному – что является идеей, почерпнутой Юнгом у Канта и Шопенгауэра, находившихся под сильным влиянием буддистского мышления (см. Khong and Thompson 1997). Значение существует вместе со своей историей. Однако, как сказал Гегель, «История и опыт учит нас тому, что люди и правительства никогда и ничему не учатся у истории, а также никогда не действовали сообразно принципам, выведенным на ее основе» (Hegel 1807а). У аналитической психологии не существует единого фона. К ее истории мы приходим со своими повествованиями и создаем различные значения, удовлетворяющие нашим потребностям, отвечая на вопрос, «принадлежит ли рассказанное ему, ей или нам. Какую из своих версий Юнг дает нам? Что в ней связано со значением и целью?» Чтобы получить ответ, следует выполнить следующее упражнение:

 

Вообразите себе коридор во времени. Он начинается с рождения, заканчивается со смертью и имеет ряд дверей. Представьте себе свою жизнь, свою собственную личную историю. Затем спросите себя, каков ее смысл... что расскажут о вашей жизни ваш лучший друг и злейший враг ... что вы сами скажете перед смертью?

 

История – это набор дверей в коридоре времени. Представляется, что существует соотносящийся с нами внешний мир, в котором мы существуем, и внутренний мир, из которого приходит повествование (нарратив). Однако это всего лишь иллюзия. Как говорит Герман Гессе, «Ничто не находится вовне, ничто не находится внутри; ибо то, что находится вовне, располагается внутри» (Hesse 1974: 258–270). Мы существуем в промежутке между, уподобляясь мимолетному движению в коридоре времени. Призраки. Таким же образом, подобно любому другому мертвому человеку, существует Юнг. Я сконструировал его не эмпирически. Я никогда не встречался с ним. Я знаю женщину, которая знала его: это Марианна Якоби, смелая коммунистка, еврейка, бежавшая из Берлина в конце тридцатых годов. Она занималась анализом вместе с Вильгельмом Райхом, Тони Вульф и Майклом Фордхамом, а также участвовала в основании школы аналитиков, в которой я обучался, Британской Ассоциации Психотерапевтов. У нас с ней состоялся следующий разговор:

 

М: ... вам просто надо объяснить им, что он был велик.
Д: В каком смысле...?
М: Громадный... Ростом он был выше шести с половиной футов. Похож на гору; у него был очень громкий голос и очень громкий смех.
Д. Что же в нем поражало больше всего?
М. О, на это легко ответить. Его смех.

 

Юнг существует теперь в воспоминаниях тех, кто знал его, а также в своем Собрании Сочинений: к сожалению, это простое собрание, а не библиотека, в которой раскрылся бы его творческий дух. Он существует в исторической перспективе: в посвященном Юнгу эссе Генри Элленбергера в его книге «Открытие бессознательного» (Ellenberger 1970: 657–784); в таких выхолощенных версиях, как «Юнг и история нашего времени» Лоренса ван Дер Поста (van Der Post 1976); в агиографии Барбары Ханнах (Hannah) «Юнг»; в апокрифической «автобиографии» «Воспоминания, сновидения, размышления», написанной, в основном, его секретарем Аньелой Яффе (1970) и сильно отредактированной с целью скрыть важную роль в его жизни Тони Вульф. Он существует в апологетике (Smith 1996), в картинах-иллюстрациях (Wehr 1989), в постструктуралистских текстах (Gallant 1996)... и, наконец, в несанкционированных юнгианцами версиях Рихарда Нолла – «Культ Юнга» (Noll 1996) и его продолжении «Арийский Христос» (Noll 1997). Две последние работы, хотя и страдающие убогим ученичеством (Shamdasani 1998), показывают человеческую сторону, ошибающегося Юнга, что делает его еще более легендарным (Groocock 1998).


Возможно, что плюралистам нравится иметь дело с Юнгом-постмодернистом, описанным Самуэлсом в «Множественной психике» (Samuels 1989а). Все вышеперечисленные работы заслуживают прочтения, все несут различные значения, смыслы и цели, все являются конструкциями, а не «объективной истиной». Все согласны с важностью того факта, что Карл Юнг был сыном священника, сомневающегося в своей вере, что в детстве Карл задумывался о «смысле». В своих «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» он рассказывает о том, как маленьким мальчиком сидел на своем особом камне, размышляя над тем, кто из них думает и живет, он или камень; как рассказывается в известной даосской истории о Чжуан-Цзы и бабочке: «Чжуан-Цзы приснилось, что он стал бабочкой. Проснувшись, он не мог понять, приснилось ли ему, что он был бабочкой, или он сам является бабочкой, которой теперь снится, что она является Чжуан-Цзы» (Jung 1989: 35; Suzuki 1997: 251).


Менее известно, что когда Карлу было три с половиной года, его мать была помещена в лечебницу по поводу депрессии; она страдала раздвоением личности: днем она была Земной Матерью (Earth Mother); ночью – ведьмой (Witch Mother) (Smith 1996: 16). Я не буду анализировать Юнга или его работы на языке его неврозов или психозов. В этом нет необходимости. Любой ребенок может вообразить, что это такое, когда мать отсутствует, она сошла с ума и находится в психиатрической лечебнице. Еще хуже, если другие дети в твоей деревне тоже узнают об этом – какой позор!


Такие переживания заставляют тебя сидеть на камне, когда тебе три с половиной года, и задумываться над тем, кто из вас живой, ты или камень. Какую из версий его истории мы выберем? Я отдаю предпочтение той версии, в которой рассказывается, что Карлу Юнгу в сердце попал осколок дьявольского зеркала, как Каю, мальчику из сказки «Снежная Королева». Верная подружка Кая Герда нашла его сидящим на полу дворца Снежной Королевы: он глядел на рассыпанные по полу осколки ледяных букв, которые – если их сложить правильно – образуют слово «Вечность». (Andersen 1986: 174–193). Представим теперь маленького Карла, сидящего в одиночестве в течение целого часа: ему три с половиной года, а матери нет. Какой в этом смысл? Никакого.


Весьма выразительная теоретик-юнгианка, Беверли Забриски, описывает это переживание в своей статье «Оттаивание после замерзания» (Zabriskie 1997). Такие случаи она называет моментами замерзания или моментами, которые являются комплексами. Значение выступает только одним способом. Это замкнутая система. Независимо от того, насколько часто мы проигрываем такие моменты, они всегда означают одно и то же – заброшенность, покинутость, обиду, утрату, поражение. Где-то в коридоре времени для Юнга существовала закрытая дверь, он всегда сидел на том камне, размышляя, кто из них жив. Он ощущал, что частично погружен в сон, обречен находиться «во власти духов» – в состоянии, которое мы, шотландцы, называем  «унесенные феями».


В семье ему сообщали о значении, используя духовные понятия, говоря либо о Святом Духе, либо о «духах». Отец был пастором швейцарской реформатской церкви (являющейся особо закрытой, фундаменталистской мифо-системой), а мать – спиритисткой (Smith 1996: 14). Карлу довелось стать очевидцем паранормальных явлений: нож, предназначенный для резки хлеба, таинственным образом сломался в закрытом ящике; в кабинете у одного из дедушек хранилось кресло для покойной жены; мать участвовала в спиритических сеансах. В своей докторской диссертации он описал двоюродную сестру, Хелен Прейсверк (Helen Preiswerk), которая была медиумом, истеричкой, безумно влюбленной при этом в своего старшего кузена (CW 1: пар. 1 – 150, русс. пер. в: Юнг К. Г. Конфликты детской души. М. 1996). Он активно участвовал в дебатах студенческого общества, носившего название Zofingia Club, где обсуждались проблемы психологии, философии и религии. Работу его жизни можно было бы рассматривать как попытку дойти до иного, возможно, более совершенного смысла, чем утраченная отцом вера или метафизическая меланхолия матери.


Эти духовные искания могли послужить основанием для резких высказываний Нолла о том, что Юнг «собирался стать основателем нового религиозного культа», а также о том, что выстраивание им глубинной психологии является примером создания одной из наиболее успешных финансовых пирамид в психотерапевтической истории. Однако ни Юнг, ни пост-юнгианцы не заинтересованны в том, чтобы разбрасываться новыми религиозными значениями (и еще менее – целями). Нас интересует, каким образом может быть выстроено значение, независимо от того, будет ли это выполнено хорошо или плохо; эстетика значений, семиотика, научный смысл значений – это «глубина» глубинной психологии.


А как обстоит дело с психологией? В переводе с греческого это слово означает «душа, дух, разум, бабочка». В греческой мифологии Психея, возлюбленная Эроса, страдала от ревности Афродиты (его матери). «Психея» – это устаревшее слово, которое можно перевести как «смотрение в зеркало», имея в виду как «Алису в Зазеркалье», так и зеркальное отражение (зеркализацию) – особенно лица (персоны). Эти ассоциации вращаются вокруг изучения знания (logos), разума (psyche), которое в своей наиболее драматической форме называется парапсихологией, являясь «наукой в Стране Чудес».


Интерес Юнга к парапсихологии и его взгляды на «внутреннюю и внешнюю реальность» позволяют с уверенностью отнести его к приверженцам англо-американской традиции в психологии девятнадцатого столетия, наряду с Уильямом Джемсом (который пригласил его в Йель на лекции в университет Кларка, у которого он останавливался и с которым состоял в переписке – Taylor 1996; Shamdasani 1990 и 1995). Оба занимались изучением психики, рассматривая религию и дух в качестве объектов, пригодных для психологических исследований, как это делала, например, группа, собравшаяся вокруг английского психолога Ф. Майерса (F.Myers), образовавшая Общество Психических Исследований для изучения подпорогового (sub-liminal) сознания.


Я выделяю курсивом слово «подпороговое» (находящееся ниже некоторого порога), потому что эта группа впервые теоретизировала значения, выступающие из подпорогового пространства, находящиеся в промежутке, расположенном между сознанием и бессознательным, первичным и вторичным процессами мышления. Юнг продолжал поиск значения, работая в клинике Бургхольцли. Занимаясь лечением пациентов, страдающих сильными психотическими расстройствами, он исследовал различия между основными функциональными психозами, шизофренией и биполярными аффективными расстройствами (СW 1: пар. 187–225). В подобных психотических состояниях попытки извлечь смысл из бессмысленного называются «усилиями после значения» (Jaspers 1959). Например, будучи молодым психиатром, я однажды столкнулся со следующим случаем.

 

Человек заглянул в пепельницу, стоявшую на моем столе, обнаружил там три окурка от сигарет, внимательно огляделся... сначала посмотрел на себя, затем взглянул на меня, потом на своего социального работника. Медленно улыбнулся, затем произнес: «Ага!»

В этот момент «он понял»... сумеречно осознал. «Окурки». Он заговорщицки глянул на меня. «Вы и я, правда, доктор?» Он осторожно потрогал каждый окурок. На одном из них был след губной помады. Подтверждение. «Вы и я, и ... она. Здесь, в этой еб…й комнате». Он коснулся пепельницы. «Вы оба повяжете меня».

 

Так мы и поступили. Мы отправили его в лечебницу, в точном соответствии с тем, что ему подсказали его «голоса». Этот человек думал магически, в той контрапунктной реальности, которую Фрейд назвал первичным процессом мышления. Здесь приоритет отдается внутреннему переживанию и является совместным объектом исследования парапсихологии и глубинной психологии. Анализ рассматривает элементы движения между первичным и вторичным процессом (повседневное) мышления. Для проверки реальности требуется движение между ними, между бессознательным и сознанием. Значение приходит из нечеловеческой страны (no-man’s land) сновидений и синхроний, которые придают достоверность нашему опыту и помогают нам адаптироваться к изменениям в окружающей среде. Я полагаю, что эта адаптивная функция является основной целью значения: она дает эволюционные преимущества. Открытые, гибкие системы значений лучше, чем закрытые, способствуют адаптации к переменам в окружающей среде.


Результатом анализа не является, как это иногда воображают, развитие психических способностей; аналитики не умеют читать мысли и не обладают магической силой. Однако после анализа возникает определенное осознание, порой возрастает способность выдерживать неопределенность, избегать преждевременного закрытия и поддерживать амбивалентность (плюрализм). Мы можем дольше оставаться в переходном пространстве (Винникотт), в «третьей области» (Schwartz-Salant 1989), в «межсубъективном поле» (Atwood and Stolorow 1994) – в промежутке.

 

Искривление времени и эксперименты со словесными ассоциациями

Как в анализе и в игре, деятельность призраков, духов, медиумов проявляется в пороговых, пограничных пространствах (вспомним, что латинское слово limen означает порог, преддверие или граничная отметка). Гермес (Меркурий), греческий бог пастухов и магов, символизировал границы; границы земельных участков обозначались (фаллическими) камнями, которые назывались гермами (Kerenyi 1951). Гермес сопровождал души в подземный мир – этакий таксист для призраков. Значение есть нечто призрачно навязчивое, оно приходит из «Призраков и Пустот» в нашей жизни (Charlton 1997). В исследованиях психики призраки определяются как «замороженные мгновения» в преддверии времени (Tyrrell 1943; Gregory and Kohsen 1954). Подобно призракам, значения представляют собой ситуационные конструкции. Их существование зависит от того, кто и из какой двери коридора времени смотрит на них.


Искривления времени характеризуют пси- (психические) феномены. Представляется, что пси-процессы не регулируются пространственными и временными ограничениями. Они протекают с незамедлительностью, предполагающей наличие целенаправленной причины. Психологические комплексы обладают такой же непосредственностью и создают подобные же искажения (искривления): например, временные петли или остановки с навязчивой повторяемостью. Пси-события отмечают глубинные, бессознательные изменения: такие, как полтергейсты в период полового созревания или явление привидений после тяжелых утрат.


В Кларковских лекциях (СW 2: пар. 939–1014; CW 17: пар. 1–79; см. также Юнг К. Г. Конфликты детской души. М. 1996) Юнг описывает тест словесных ассоциаций, в котором улавливается бессознательное, подавляющее сознание – что является прелюдией к пси-переживанию. В этих тестах испытуемому дается перечень слов, в ответ на каждое из которых он произносит первое пришедшее ему на ум слово. Информативными являются как сами произносимые слова, так и временные задержки между словом и ответом на него. Задержки зависят от подпорогового восприятия, связанного с болезненными ощущениями. Слова существуют для того, чтобы терять значения. Это является (преходящим, острым, быстро отпускающим) первичным расстройством значения.


Юнг предположил, что длительные паузы демонстрируют наличие бессознательных комплексов. (Более совершенные технологии, но сходные методы используются в современных детекторах лжи.) Восхищение Фрейда Юнгом было обусловлено широкой известностью Юнга как психолога-экспериментатора, работы которого непреложно свидетельствовали о существовании бессознательного и, соответственно, подтверждали справедливость теорий Фрейда. А Юнгу теории Фрейда были необходимы для объяснения полученных им результатов:

 

Это понятие он называл вытеснением или подавлением: механизм, с помощью которого некоторое сознательное содержание перемещается в бессознательное и определяется как элемент психики, который нами не осознается и никогда не может быть осознан. Понятие вытеснения основано на многократных наблюдениях, показывающих, что невротики настолько прочно забывают важные переживания или мысли, что легко можно представить себе, будто их никогда и не было. Посредством ассоциативных тестов это явление легко продемонстрировать экспериментально (CW. 4: пар. 210; Юнг К.Г. Критика психоанализа. СПб. 2000. пар. 210).

 

Это важнейшее научное достижение Юнга позволяет понять смысл значения в глубинной психологии. Вытеснение представляет собой столь полное разложение болезненных представлений на составные элементы, что в дальнейшем они не могут вновь соединиться в единое целое. Запись оказывается стертой, а затем и запись записи...

 

Память и реконструирующее воображение

Развивая эту аргументацию, Королевский Колледж Психиатров опубликовал недавно противоречивый доклад о Синдроме Ложной Памяти. Брэндон и др. (1998) полагают, что воспоминания о жестоком обращении, «восстановленные» с помощью гипнотической регрессии, терапии или анализа, не обязательно являются воспоминаниями о реальных описываемых событиях, которые могут поддержать судебное расследование или лечь в основу юридических процедур. Они не ставят под сомнение суровую реальность возможности сексуального насилия над ребенком или возможность подавления такой травмы. Нельзя отрицать, что такая травма предрасполагает к депрессии в зрелом возрасте; дети, испытавшие жестокое обращение, могут впоследствии сами совершать жестокие поступки и даже, в худшем случае, стать серийными убийцами (Turco 1997).


Авторы отмечают глубокие различия между «внешними» и «внутренними» переживаниями: реальностью коллективной ситуации и ощущаемой реальностью. Представление о сексуальности детей (и их сексуальной эксплуатации) было запретной темой в порядочном обществе Вены. Тот факт, что Фрейд настойчиво разрабатывал свою теорию детской сексуальности перед лицом неистовых антисемитских оскорблений, свидетельствует о его большом личном мужестве. Клинический опыт Юнга (а также испытанное им в детстве жестокое обращение – Kutek 2000) заставили его выступить в поддержку Фрейда, однако он не соглашался с тем, что сексуальностью можно объяснить «все». Напротив, он считал, что детские сексуальные фантазии – в частности, фантазии, связанные с инцестом – играют важную роль в здоровом формировании сексуальных функций в зрелом возрасте.


Вытеснение воспоминаний из сознания и сексуальное насилие над детьми не имеют причинно-следственных связей. Болезненные воспоминания подавляются. Детская сексуальность не является причиной вытеснения, а вытеснение не всегда обусловлено детской сексуальностью. Эксперименты со словесными ассоциациями показывают, что при подавлении болезненные переживания редко вспоминаются правильно, а также то, что они не всегда вызываются вытесненными детскими травмами. Фрейд объяснял навязчивое повторение как попытку возвратиться к сцене преступления – оживить травму. Фрейд предположил, что когда травма не может быть забыта, то обида из прошлого переносится в будущее (Freud 1898); на немецком языке используется слово злопамятность (Nachtraglichkeit).


Для понимания этого ключевого понятия в развитии глубинной психологии гарвардский психоаналитик Арнольд Моделл (Modell 1990: 60–74) использовал исследование гарвардского нейробиолога Джеральда Эдельмана (Edelman 1987). Последний считал, что «память не состоит из изоморфных (имеющих постоянную форму) записей в мозгу, полностью соответствующих прошлым переживаниям, скорее, память представляет собой динамическую реконструкцию, связанную с контекстом и использующую категории». Такая нейробиологическая основа аргументации конструктивистов в отношении значения подкрепляется рядом фактов и придает достоверность мнению психоаналитика Чарльза Райкрофта (Rycroft 1981), утверждавшего, что «память является реконструирующим воображением».


Память совсем не похожа на книгу, фотографию или запись данных на компьютерном диске. Отсутствует «копия на жестком диске». Воспоминания складываются каждый раз заново из всей хранящейся в мозгу информации. Это голографический процесс (Zinkin 1987): цвет взят здесь, запах – там, а звук – совсем в другом месте. Реконструкция (акт придания значения) осуществляется на базе того, что мы чувствовали во время исходного восприятия, и того, что мы чувствуем сейчас, становясь синхронной. Создается мост между динамической и органической психиатрией, анализом и биологией. Мы можем объяснять значение, исходя из социальной обстановки, а также на основе событий, происходящих в клетках нашего мозга: связующим понятием является чувство, поскольку сами события содержат тождественность самим себе (самоподобие).


В аналитической психологии чувство представляет собой технический термин, оно не противоположно мышлению и не призвано «выражать эмоции». Оно означает придавать ценность (значимость) перцептивным объектам. Сходные перцептивные объекты вызывают сходные чувства, ведут к сходным результатам воображения. Воспоминания идут «сверху вниз, от коры головного мозга (кортекса) к зрительному бугру (таламусу)», а не «снизу вверх», от зрительного бугра к коре головного мозга. То, что мы видим и слышим «снаружи», определяется тем, что мы ожидаем увидеть и услышать, а не тем, что существует в объективности. Как говорил Кант, «восприятия без понятий слепы». Этим объясняется то, что внешняя реальность почти всегда принимается на веру через внутреннюю реальность (этим объясняется, почему Пэт изначально предположил, что я, незнакомый мальчик-«индеец», представляю собой угрозу). Неизвестное бросает вызов системам значений, требуется их открытие.

 

Семиотика, кибернетика и экология

 

Семиотика является наукой о значении. Она изучает образование значений у индивидов и социальных систем. Теория систем ввела идею «открытых и закрытых систем (Bertalnaffy 1968). На протяжении всего текста я противопоставляю глубинной психологии кибернетику и экологию, производные теории систем, чтобы приблизиться к пониманию значения высказывания «независимо от семантических дифференциалов, обусловленных градиентами власти или силы» – что равносильно утверждению: «кто имеет возможность придавать словам значение, тот и у власти». «Пора идти спать, Вождь» – сказала моя мать. «Почему?» – возразил я. «Потому что я так сказала!»


Марксист может заявить: «Власть принадлежит капиталистам, они экспроприируют труд рабочих»; капиталист может сказать: «Жадность – это благо, она приносит прибыль»; христианин может заявить: «Христос спасет». Трудно обходиться без верований, без «всеобщих теорий», однако, как сказал один американский журналист Г. Л. Менкен, «У каждой трудной и сложной проблемы есть простое, незамысловатое и неправильное решение!» Значение – это система, а не вера, и его следует изучать как систему.


Кибернетика (от греческого kibernetos - кормчий, навигатор) представляет собой «сравнительное изучение коммуникативных процессов и систем автоматического контроля». Норберт Винер (Weiner 1948) описал, каким образом взаимодействуют части системы посредством контуров обратной связи. Это может быть перекрытие потока воды с помощью поворота крана (отрицательная обратная связь), взаимодействие входных сигналов рок-гитары и выходных сигналов усилителя, в результате чего создается «белый шум» (положительная обратная связь), возможен также выходной сигнал неудачной родительской пары, провоцирующий ребенка к аутизму (Axline 1969), суициду или к хроническому самоубийству через наркоманию.


Восприятие и память представляют собой многоканальные системы обратной связи, которым присуща тенденция замыкаться вокруг тождественных себе чувств. Важнейшей функцией нашего мозга является не реконструирующее воображение, а «выбор» запрета – не использовать отрицательную обратную связь для ослабления поступающих сигналов, с тем, чтобы (за исключением психозов) у нас не наблюдалась бы информационная перегрузка.


Самость, подобно полинезийским мореплавателям, руководствуется, например, подсознательно воспринимаемыми течениями, звездами и запахами земли. Полинезийцы изобрели также серфинг, урок которого заключается еще и в том, что рано или поздно каждый падает со своей доски. «Я» (означающее только «эго») постоянно падает с временной доски самости. Самость является открытой динамической системой, подобной океану, волне и человеку, оседлавшему волну. Выяснение, какой логический оператор срабатывает в системе значений, означает езду на волнах семантики. Логические операторы представляют собой утверждения, заставляющие систему что-то делать. Они могут быть простыми: {если...то тогда}; {и...или}; {как...так и}; {или...или}; {когда...если} – или сложными : {как...так и...ни...ни}; или {если...и...тогда...тогда}.


В психологических «комплексах» (закрытые контуры обратной связи) обычно используются простые логические операторы. Антрополог Грегори Бейтсон (Bateson 1973) описал один из них в своей классической «двойной связке», выражающей логику, характерную для садомазохизма: «накажу, если ты сделаешь это и накажу, если ты этого не сделаешь»: «Побей, побей меня», – умоляет мазохист, «Нет, не ударю», – издевается садист. Под устранением комплексов обычно понимают замену простых логических операторов на сложные с созданием новых смысловых возможностей, например, при фобиях. Последовательность «если я увижу паука, тогда я испугаюсь», превращается в следующую цепочку «если я увижу паука, то я испугаюсь, затем я использую свою память, и тогда я вспомню, что испытывал страх перед своей матерью, затем я пойму, что моя мать не является пауком», т.е. {если...то} превращается в {если...то...затем...тогда...затем...}. При депрессии: «если я чувствую себя плохо, то это потому, что я плохой» – превращается в цепочку «если я чувствую себя плохо, и я полагаю, что это моя вина, тогда это фантазия всемогущества, и это не моя вина и мне не следует чувствовать себя плохо», т. е. {если...то} превращается в цепочку {если...и...тогда...и...и}. При паранойе: «если я совершу поступок Х, то они меня убьют...»


Анализ устанавливает, какие логические операторы используются; определяя это через перенос и контрперенос и обнаруживая, кто кем является по отношению к другому, а также, что он чувствует по отношению к нему. Когда комплексные логические операторы приходят на смену простым, то легче терпеть открытую систему, легче играть. Научившись справляться с более сложными комплексными логическими операторами, мы повышаем творческие способности, обретаем чувство юмора, интегрируемся в нашу социальную матрицу, переносим различия, обучаемся жить с неопределенностью – проходим индивидуацию (Read 1974: 241–243), поскольку становимся в большей мере сами собой, оказываемся более тесно связанными с коллективом, с нашей окружающей средой, экосистемой.


Экология изучает человека в его окружении (от греческого oikos – дом, и logos  – знание). Определенные Фрейдом цели анализа заключались в том, чтобы «любить и работать, чтобы заменять истерическое несчастье обычными бедами». В экологии «лучше» означает устойчивую адаптацию к окружающим условиям. Здесь уместно вспомнить широко известное определение, которое Маркс дал строителям, противопоставив им архитекторов: «У архитектора есть идея ... строитель просто строит» (Marx 1961а). Политические проблемы связаны с деньгами и властью, спросом и предложением – с социальной экологией. Анализ существует только в социальном контексте; чтобы приблизиться к значению, он должен согласиться с реальностью своего социального обрамления (Samuels 1995).


Толкования аналитиков межличностные, а поэтому субъективны и полны предрассудков. Я – в своей субъективности – отдаю предпочтение открытым системам значений, ибо они обладают более значительным адаптивным потенциалом. В каком-то отношении мы все предрасположены к фундаментализму: к предпочтению безопасных закрытых систем, ограниченных нашими страхами и первичными младенческими ужасами. Для толкования требуются закрытые, чрезмерно определенные системы; которые, благодаря постоянному повторению, ошибочно воспринимаются в качестве перцептивных объектов. Как говорил мне мой покойный супервизор Луис Зинкин, «на границах наблюдаются странные эффекты». В следующей главе рассматривается самый странный из эффектов – индивидуация.