Интерсубъективная природа анализа

Маршак Мэл Д.

Интерсубъективная природа анализа

Мэл Д. Маршак

Опубликовано в “Contemporary Jungian Analysis” (ed. by Ian Alister and Cristopher Hauke), London&NewYork: Routledge, 1998

Об авторе: профессиональный член Общества Аналитической психологии  (SAP), тренинг-аналитик и супервизор Психоаналитического института Северной Калифорнии, президент Независимого Общества аналитических психологов (ISAP) и профессор Университета Лондона, имеет частную практику в Калифорнии)

  

Введение

 

Интерсубъективность недавно стала новым ключевым словом для многих аналитиков различных школ в попытке трансцендировать ограничения концепции контрпереноса, которая сама по себе выходит за рамки модели одного человека.

(Grotstein, 1994)

 

 

Хотя иногда это слово ассоциируется с некоторыми формами аналитической теории и практики, с которыми я не идентифицирую себя, тем не менее, внутри контекста, с которым я буду иметь дело, оно передает субъективную/интерсубъективную природу отношений между аналитиком  и анализируемым.

Целью моей статьи является описание задачи анализа, выявляющего и проясняющего природу взаимодействия аналитика и анализируемого, т.е. интерсубъективное как первичный «субъект анализа» (Ogden, 1994). Прототипом отношений аналитика и анализируемого является интерсубъективная соотнесенность матери и младенца, и моим намерением является дать обзор последней литературы, повлиявшей на мои концепции и практику.

Исторически одной из главных связующих нитей между независимыми объектными аналитиками  и юнгианскими аналитиками является их интерес к тому, и что происходит между аналитиком и пациентом, и акцент на этом. Обе школы подчеркивают взаимные связи субъективных переживаний аналитика и анализируемого.

Мое собственное вхождение  в эти взаимные связи аналитика и анализируемого произошло в результате личного анализа у классического юнгианца  в Сан-Франциско. Как это принято в классическом анализе, я много читала Юнга  и познакомилась с «Психологией переноса» (Jung 1946). В то время юнгианская школа (особенно в Сан-Франциско) интегрировала не так много психоаналитической литературы. Работы Кляйн были малоизвестны.

Майкл Фордхам посетил Сан-Франциско в 1950 году и опубликовал статью «Первичные образы детства», проведя связь между нашим понятием архетипа и кляйнианской идеей архаических образов. Я была впечатлена этим и немедленно предприняла меры, чтобы поехать в Лондон, где прошла обучение в Обществе Аналитической психологии (ОАП). Мне повезло, что это происходило до разделения Общества аналитической психологии на две независимые группы, так что  я металась между лучшим, что могли дать лондонские классические юнгианцы, и растущим значением кляйнианских и объектных теорий, оказавших влияние на членов ОАП и  их ориентацию на развитие.

Я хотела бы начать эту статью так, как я начинала много лет назад –  с «психологии переноса». Юнг (цитировано по  Jaffe 1979: 125) сказал: «Живая тайна сущего скрыта между Двумя, и эту истинную тайну нельзя исказить словами или исчерпать аргументами». Симингтон (член Британского психоаналитического института) описал эту «живую тайну» схожим образом. Он описал то, что он назвал X-феноменом, подразумевая, что мы о нем знаем очень мало. Он говорит:

 

На одном уровне аналитик и пациент вместе образуют единую систему. Вместе они образуют общность, которую можно назвать корпоративной личностью... Перенос и контрперенос являются частями этой единой системы. Вместе они образуют единое целое, они разделяют иллюзии, которые работа анализа постепенно разоблачает.

(Symington 1983)

 

Юнг использовал алхимический символизм, найденный им в «Розариуме философов» (1550), для амплификации отношений аналитика и анализируемого (1946). Используя алхимический символизм, он пытался интерпретировать через метафоры «великий спроецированный образ бессознательного психического  процесса» (цитировано по  Jaffe 1979: 87).

Кратко, вот некоторые термины, символически выражающие аналитический процесс и интерсубъективность аналитика и анализируемого:

1)   Vas - алхимический сосуд, в котором  prima materia, massa confusa смешиваются. Он соответствует контейнированию пациента и аналитика структурой анализа. Кроме того, понимание, интерпретация и холдинг  аналитиком создают сосуд vas для пациента (это похоже на концепцию Биона, в которой  аналитик рассматривается в качестве контейнера).

2)    Ляпис стал для Юнга метафорой актуализации Самости, проявления процесса индивидуации.

3)   Конъюнкция - (в химических терминах это относится к  сочетанию различающихся элементов) символизирует для Юнга союз противоположностей: взаимодействие между аналитиком и его аналитической противоположностью – пациентом, а также дифференциацию и интеграцию конфликтующих элементов психики внутри эго пациента; и, наконец, взаимопроникновение и интеграцию бессознательных частей психики пациента.

4)   Иерогамус - (в буквальном переводе означает «священный брак») в алхимических терминах относится к процессу, в котором противоположные элементы соединяются и дают третье вещество. Своим введением этого термина Юнг опередил концепцию  «аналитического третьего» в психоаналитической литературе.

5)  Адепт/Cестра - в алхимии адепт выполняет работу в контексте отношений с партнершей. Это относится к  комплиментарности: аналитика и его бессознательного, пациента и его бессознательного, а также аналитика и реального пациента во внешнем сеттинге. И снова, применив этот сложный символ, Юнг, по-видимому, опередил понятие интерсубъективного, которое состоит из интрапсихических и субъективных элементов аналитика и пациента.

6)    Нигредо - в алхимии относится к стадии алхимического процесса. Нигредо является знаком чего-то важного в анализе, например, появления физического симптома, особо важного сна или внезапного пропуска пациента и т.п.

7)  Ферментация -  в алхимии относится  к соединению элементов, дающему новое вещество. Когда Юнг говорит об аналитическом процессе, как включающем изменение обоих – аналитика и анализируемого (1946: 176), – нужно иметь в виду юнговское использование алхимической концепции в психологическом значении. Эти изменения происходят, потому что личности аналитика и пациента «сочетаются» как химические элементы для образования нового третьего вещества. Для Юнга «третье» является трансформированным фактором обоих участников. «Аналитик в его взаимодействии с пациентом... совершенно буквально «берет на себя» его страдания и разделяет их» (там же 358).

Поскольку бессознательное содержание проецируется, оно ведет к атмосфере «иллюзий» и, я добавил бы, к потере способности символизировать. Мое собственное мнение состоит в том, что проекции работают в обе стороны - не только пациент проецирует на аналитика, но также и аналитик проецирует на пациента. «Третье» образуется  не из отдельных сущностей или субъективностей аналитика и пациента, «третье» является продуктом диалектики или того, что Фордам назвал «интеракционным диалогом», образующимся между двумя субъектами.

Поверить, что аналитик буквально «берет на себя страдания пациента», означает вступить в бредовый контрперенос. Центральной идеей интесубъективного является то, что аналитик и пациент непрерывно определяют себя  и друг друга. Не так, чтобы сочетающиеся элементы давали «третье», но «третье» символизирует взаимодействие двух субъектов.

Один из многих аспектов интерсубъективности связан с утверждением, что психотерапия является взаимной (юнговский тезис про изменение обоих – аналитика и пациента). Хотя эта идея иногда понимается как дающая право на самораскрытие аналитика, такое поведение не имелось в виду под «взаимностью».

У Юнга было глубокое понимание отношений аналитика и пациента, но я считаю, что представление о различных элементов, сочетающихся и образующих «третье», является ошибкой. Скорее, каждый индивидуум деконструируется и конструируется другим в процессе взаимодействия.

Я хотел бы дать краткий обзор некоторых идей, приведенных в литературе и делающих акцент на интерсубъективной природе анализа. Для обзора идей о контрпереносе я по большей части буду ссылаться на Эдмонда Слактера (1987), написавшего замечательную статью по этой теме. Я отмечу только пункты, относящиеся к теме интерсубъективности.

Этот акцент на субъективности - аналитика и пациента - дал рост созданию, развитию, переоценке самих теоретических понятий: контрпереноса в его клиническом аспекте; отреагирования как средства сообщить что-то важное; модификаций техники, чтобы адаптировать технику к пациенту, а не пациента к технике и т.п.

Лапланш и Понталис выделяют

 

три исторические позиции в теме контрпереноса: 1) избавиться от него любыми методами (позиция Фрейда 1910 года, где контрперенос считается препятствием, преодолеваемым в самоанализе аналитика);  2) использовать бессознательное терапевта в качестве инструмента исследования бессознательного пациента (утверждение Фрейда 1912 года о настройке аналитика на пациента по аналогии с настройкой радиоприемника, чтобы бессознательное аналитика могло уловить бессознательное пациента); 3) рассматривать его интерсубъективно, т.е. как резонанс между бессознательными, как единственную аутентичную форму коммуникации.

(1983: 92)

 

До середины 60-х очень немногие психоаналитические авторы могли не согласиться с позицией, что контрперенос следует считать помехой в аналитической практике. Фрейд в действительности никогда не отказывался от мнения, что контрперенос является нежелательным препятствием, хотя хорошо известно, что клинические неудачи Фрейда иногда были продуктами его контрпереносных помех (Binswanger, 1956; Boyer, 1967). Фенихель (1945) первым сказал, что контрперенос аналитиков в значительной степени определяется  влиянием на их бессознательные конфликты интроекции атрибутов пациента. Аналитики заинтересовались  тем, как психологические атрибуты одного человека передаются другому.

Мельтцер (1948: 14) назвал интроекцию «самой важной и таинственной концепцией в психоанализе» и сказал, что процесс, посредством которого детский опыт внешнего объекта принимается внутрь, еще не описан. Мензес-Лит (1988:1) сказала, что «интроекция и интроект никогда не занимают в психоаналитической литературе место, сравнимое  с тем, что занимают проекция». Она заметила, что сходится с мнениями многих других авторов: «Проекция оказалась более ярким, более инновативным, более проясняющим понятием для нашего понимания нормального и патологического развития» (там же : 3). Это объясняет, почему многие аналитики с неохотой изучают контрперенос, предпочитая вместо этого говорить об «интуиции» и «разыгрывании».

До 50-х годов, т.е. сорок лет после того, как Фрейд ввел этот термин, было всего несколько исследований контрпереноса. Ханн-Кенде (1933), по-видимому, был первым, кто предположил, что реакции аналитика на продукцию пациента могут быть полезными. Шарп (1930) также сообщил клинический случай, имеющий отношение к реакции аналитика. Выражалось любопытство в отношении интуиции, захватившей воображение аналитика, которое остается и по сей день. Рейк (1948), «слушая третьим ухом» - относясь рецептивно - обнаружил, что внезапно возникает понимание сообщения из бессознательного пациента. Балтер, Лотан и Спенсер говорили об анализировании, как об инструменте, действующем внутри субсистемы аналитика, который «вероятно, воспринимает связи между словами, идеями и образами,  являющимися продуктами первичного процесса пациента... потому что субсистема аналитика является частью свободного от помех вторичного процесса мышления, с готовностью слушает и т.д.» (1980: 490, 491).

Независимо от их доминирующей ориентации (школа объектных отношений, сторонники структурной теории или теорий британской независимой школы), сегодня большинство людей, пишущие о переносе и контрпереносе, используют ту или иную версию концепций Кляйн (1946) расщепления, проективной и интроективной идентификации. Хотя Мелани Кляйн твердо придерживалась традиционного взгляда, что контрперенос представляет препятствие лечению (Клейн просила Хейманн не публиковать ее первую работу о контрпереносе) и говорила Тому Хайлею в конце 50-х, что контрперенос мешает анализу и должен быть темой самоанализа (Grosskurth, 1985: 388), тем не менее, ее тонкие интерпретации внутреннего мира пациентов - особенно довербальных чувств  и представлений - создают впечатление о ее способности резонировать с самыми примитивными чувствами пациентов. И предписание Биона «отказаться от памяти и желания» могло быть сделано в отношении контрпереноса. Всякий раз, когда мы применяем этот термин к терапевтическому процессу, идеи Кляйн влияют на «смещение перспективы» (O’Shaughnessy, 1983: 281), ведущее к интерпретациям, более направленным на взаимодействие пациента и аналитика на интрапсихическом уровне. Это приближается к современному пониманию контрпереноса с его акцентом на позитивном терапевтическом использовании реакций аналитика на вербальную и невербальную продукцию пациента.

Бион (1962) расширил теорию Кляйн, открыв, что проективная идентификация - не только защитный механизм, но также первый способ младенца взаимодействовать с объектами. Он описал роль матери и аналитика в качестве метаболизирующих контейнеров, углубив понимание интрапсихической динамики в контрпереносе.

Понимание взаимозависимости переноса и контрпереноса просматривается в идеях Винникотта о взаимозависимости субъективности матери и младенца (1965) и создании третьей области опыта в потенциальном пространстве, существующем между ребенком и объектом (1971: 107).

Сегодня в психоанализе можно видеть комбинацию двух перспектив: интрапсихической и интерсубъективной. Термин «интрапсихическое» мало нуждается в комментариях, потому что относится к тому, что мы имеем в виду под внутренними объектами и частичными объектами. Интерсубъективное не означает межличностное, как и не означает интерактивное. Интерсубъективное означает, что два субъекта связаны, причем субъект существует только для другого субъекта. В этой формулировке значение интерсубъективности лежит в интенциональности. Почему? А. Грин цитирует Сартра: «В себе самом – для себя самого и для кого-то еще».

Интрапсихическое это для себя, интерсубъективное для кого-то еще – это означает вопрос: «Что ты от меня хочешь?». Следовательно, я не адресуюсь ни к целостному человеку, ни к личности, ни к некоторым глобальным сущностям. Я адресуюсь к очень специфическим вещам: «Что тебе во мне интересно, что ты от меня ждешь?». Это близко к тому, что Лакан описал под термином желание - желать другого, желание другого, желание желания другого. Это измерение важно, поскольку оно заставляет двух субъектов смешиваться - не только двух людей, не только два тела, но двух субъектов. Факт в том, что два субъекта изменяют вещи, потому что эту способность им дает их специфическая человеческая природа, так как только человек может быть субъектом.

 

Это не означает, что мы не зависим от более примитивных «животных» драйвов в нас. Есть интрапсихическая проблема - отношение Ид к эго и суперэго. Что становится интересным в интерсубъективных отношениях - то, что два субъекта будут соотноситься также через их интрапсихические реалии.

(Green, 1990)

 

«Что ты от меня хочешь?» - этот вопрос невозможно поставить, если не рассматривать наш интрапсихический мир, нашу прошлую жизнь, организацию мыслей, желаний, поступков, воли и т.п. Когда адресуешься к индивидуальному интрапсихическому миру, чтобы соотноситься интрасубъективно, каждый индивидуальный отклик будет иметь непрямой и неизвестный эффект не только на субъективность другого, но также - совершенно неизвестным образом - на свой собственный интрапсихический мир, вызывая другие интерсубъективные эффекты и так далее...

Грин говорит: «Как видите, в таком ракурсе психоанализ действительно интересное занятие».

 

Теории объектных отношений, даже те, что интересуются интерсубъективностью, не соблюдают решающее различение Винникотта (1971) между субъективно воспринимаемым объектом и объективно воспринимаемым внешним другим.

(Bendjamin, 1990: 37)

 

Бенждамин привлекает наше внимание к проблематичному наследству интрапсихической теории, термину объект. Этот термин относится к психическим взаимосвязям и репрезентации взаимодействия между самостью и объектами. Хотя «реальные» окружающие и родители теперь играют большую роль, чем в изначальной теории Кляйн, «они касаются нас только в том аспекте, что “где есть эго, должны быть объекты”» (там же: 46).

Эта тенденция свалить субъекты в объекты отрицает различия между опытом воспринимаемого вне себя и субъективно воспринимаемым объектом. Винникотт (1971) сформулировал основные контуры этого различения и наложение двух возможных отношений к объекту: использование объекта и отношения через идентификацию. Это различение между двумя типами отношений к «другому» очень важно. Оба дают естественные психические переживания и, следовательно, оба есть законные предметы психоаналитического изучения. Бенджамин называет эти две категории интрапсихическим и интерсубъективным (1990).

Интерсубъективность (привнесенная в  психоанализ из философии (Habermas, 1971 a)) постулирует, что другой должен быть понят как другой субъект, чтобы я пережило полностью свою собственную субъективность в присутствии другого. Интерсубъективная теория контрастирует  с логикой объекта и субъекта, доминировавшей в западной науке и философии. Интерсбъективное измерение аналитических отношений нацелено на изменение субъект-объектных отношений: «Где были объекты, должны быть субъекты». (Bendjamin, 1990: 34).

С эго-объектной перспективы ребенок является индивидуумом, находящимся в процессе движения к автономии и сепарации, и его психическая структура видится как созданная через интернализацию отношений с объектом, ведущую  к большей независимости. Таким образом, теория сепарации-индивидуации фокусируется на структурированном остатке детского взаимодействия с матерью как объектом – на результате научения через опыт вовлечения, связи и активного утверждения отношений с матерью как с другим.

Инфанто-центрическая точка зрения интрапсихической теории считает источник материнских реакций  (здоровых или патологических) обязательно независимым в своей субъективности. Интерсубъективная перспектива, не упуская интрапсихическую, трансцендирует ее, т.к. она фокусируется на вопросе, как люди становятся способными получать удовольствие от пребывания с другим. Признание родителя в качестве субъекта не может быть просто результатом интернализации матери как психического объекта.

Этот процесс развития едва ли начинает становится понятным. Бенджамин спрашивает, а где есть теория, которая прослеживает развитие реакций ребенка, его эмпатии и интереса, а не просто родительской адекватности или неудач.

Я в психоаналитической теории, по-видимому, всегда является получателем, а не источником эмпатии. Если эта откликаемость селф-объекта по определению служит функцией «оказания поддержки нашему я», то в какой момент она становится откликаемостью внешнего другого, которого мы любим? Удовольствие  во взаимности двух субъектов редуцируется до функции стабилизации я (следовательно, объекта любви), а не усиливает наше осознание внешнего, или понимание других как обладающих независимыми, хотя и схожими чувствами.

Штерн (1974, 1977, 1985) и недавно Биби (1985), Биби и Лахман (1988), Биби  и Штерн (1977) показали, насколько важны отношения взаимного влияния для раннего развития я. Исследования взаимодействий матери и младенца открыли значение ранней реципрокности и взаимного влияния, лучше всего концептуализированного, как развитие способности  к взаимному узнаванию. Эти исследования также показали, что саморегуляции в этот момент достигается через регулирование другого: «Я могу изменить свое собственное психическое состояние, заставляя другого быть более или менее стимулирующим». Признание матери является основой для чувства деятельности младенца.

С точки зрения Штерна (1985), ранняя игра еще не дает интерсубъективную соотнесенность. Он обозначил следующую фазу, аффективную настройку (которая развивается к восьми - девяти месяцам) как интерсубъективность, т.е. момент, когда мы открываем, что «есть другие существа вне нас», и что они могут разделять наши переживания. Тем не менее, более ранние взаимодействия можно рассматривать как подготовительные формы аффективной общности. Конечно, когда ребенок поворачивается на материнскую улыбку или отворачивается, это начало реципрокного распознания.

Настойчивость теории развития в утверждении, что ребенок обладает теорией или работающим ощущением отдельного ума, не лишена философской глубины. Психология, с другой стороны, медленно  осваивает эту тему главным образом потому, что исследование субъективных переживаний людей по сравнению с исследованиями развития знания и вещей относительно игнорировалось академической психологией, хотя Балдвин (1902) обозначил субъективное переживание себя и другого как стартовую ячейку психологии развития.

Психоанализ всегда интенсивно интересовался субъективными переживаниями индивидуумов. За исключением очень специального случая терапевтической эмпатии, однако, он не концептуализировал интерсубъективное переживание как диадическое событие. Эта концептуализация необходима для общего взгляда на интерсубъективность.

Штерн утверждает, что доминирование теории сепарации-индивидуации в объяснении  этих явлений действует как помеха для более полного признания роли интерсубъективности. Теория эго-психологии считает, что период от шести до девяти месяцев является временем более полного пробуждения из недифференцированного состояния слияния  для взаимодействия с более отдельно существующим другим. Штерн, Фордхам и другие показали, что это недифференцированное  состояние или состояние слияния является вымыслом, и что младенец является отдельным существом с самого рождения. Следовательно, неудивительно, что предыдущей теории не удалось заметить появление очень рано в младенчестве интерсубъективной соотнесенности, позволяющей создание взаимно разделяемых (удерживаемых) психических состояний. «Взаимно удерживаемые» означает чувства матери и младенца в отношении одних и тех же вещей: восхищение младенца игрушкой и восхищение матери радостью ребенка - одновременное аффективное переживание различных аспектов одного события. Прижимать к себе и чувствовать объятие, кормить ребенка и ощущать, что кормят – примеры одновременных аффективных событий среди многих других. И сеперация-индивидуация, и новые формы переживания союза (бытия вместе) в равной мере возникают из опыта интерсубъективности. Интерсубъективность – это выходящий за пределы процесс, относящийся к реципрокному влиянию сознательной и бессознательной субъективностей двух индивидуумов в отношениях.

Тревартен и Хабли (1978: 213)  дали определение интерсубъективности, которое может оказаться полезным для аналитического процесса - «спонтанно найденное обсуждение (общность) переживаний в отношении вещей и событий».

Штерн отметил и исследовал три психических состояния в младенчестве, дающие свидетельство общности или, по меньшей мере, ожидания общности с матерью. Эти состояния относятся к довербальному уровню. Они очень важны для межличностного мира и, тем не менее, не требуют перевода в языковую форму:

 

1)    объединенное внимание, общность во внимании;

2)    общие намерения;

3)    общие аффективные состояния.

 

Интераффективность может быть самой первой действенной и важной формой общности субъективных переживаний. И исследования, и психоанализ подтверждают, что аффекты в ранней жизни являются первичной средой и первичным содержанием коммуникаций. Тревартен и Хабли (1978)  говорили, что общность аффективных настроений и состояний появляется до общности психических состояний  в отношении объектов или вещей вне диады. Общность аффективных состояний, следовательно, имеет первостепенную важность  в течение первой части интерсубъективной соотнесенности.

Есть разные мнения, почему ребенок адаптирует субъективную перспективу в отношении себя и других, открывающую дверь интерсубъективности. Шелдс, Ньюсан и Выготский понимают это достижение как результат материнского вхождения в «смысловой» обмен, начинающийся с рождения ребенка. Мать придает смысл поведению ребенка. Она привносит семантический элемент и постепенно, по мере того как ребенок становится способным, совместно с ним создает структуру смыслов. Этот подход называется подходом межличностных значений.

Авторы во Франции и Швейцарии применили к материнскому поведению более богатое клиническое мышление. Они считают, что материнские «значения» отражают не только то, что она наблюдает, но также ее фантазии относительно того, кем младенец является и кем он станет. Для этих авторов интерсубъективность  в конечном счете включает интер-фантазии. Это реципрокное фантазийное взаимодействие  является формой создания межличностных смыслов  на скрытом уровне. Его можно назвать «интерактивным фантазматизмом».

Тревартен (1974, 1978) остается в стороне, утверждая, что интерсубъективность является врожденной человеческой способностью. Он отмечает, что другие объяснения  происхождения интерсубъективности, особенно конструктивистские объяснения, не позволяют глубоко понять собственно человеческое  или общее понимание, которое  так развито у людей. Он видит скачок в развитии  дифференциации когерентного поля интенциональности и видит интерсубъективность как человеческую способность, существующую в первичной форме  с ранних месяцев жизни.

Эта способность к особой форме сознания должна развиться, и эта способность должна  вырасти в процессе созревания. Однако  у этой способности должны быть некоторые средства для работы, и конструктивистский подход видит эти средства в форме правил, структуры, формата действий и процедур обнаружения. В конце концов, эта способнось плюс эти средства работали бы в вакууме без добавления интерперсональных значений, которые создаются совместно.

Чем больше мы понимаем интерсубъективную соотнесенность как базовую психологическую потребность, а не как другой тип автономного эго-функционирования, тем ближе мы к обновлению клинической теории.

Нет сомнений, что усиливающееся влияние интерсубъективности связано с достижением потребности в безопасности или с достижением целей. Интерсубъективный успех может дать чувство безопасности, а малейшие неудачи  могут быть поняты, пережиты и прожиты как тотальные разрывы в отношениях. Это часто наблюдается в терапии.

Гегель (1952) показал, как желание я абсолютной независимости конфликтует с потребностью в признании. В попытке установить себя как независимую единицу я должно, тем не менее, признать другого как субъекта, подобного себе, чтобы быть признанным им. Каждое я хочет признания, и, тем не менее, хочет сохранить свою абсолютную идентичность. Описание Гегелем абсолютного я приближается к нарциссизму, который Фрейд описал у раннего эго с его враждебностью к внешнему или инкорпорацией всего хорошего в себя.

Тезис Винникотта  предполагает напряжение между отказом и подтверждением другого (между всемогуществом и признанием реальности), между деструкцией и выживанием. Это столкновение, по Винникотту, есть «агрессия, создающая качество внешности» (1971: 110). Т.е. когда деструктивности не удается нанести вред родителю или себе, внешнее видится как отличающееся от внутренней фантазии. Проблема возникает, когда происходит нарушение баланса между интрапсихическим и интерсубъективным, между фантазией и реальностью. Когда деструкция не заканчивается выживанием, когда другая реальность не видна, имеет место защитный процесс интернализации. То, что не может быть проработано в области интерсубъективности, смещается в область интрапсихического. Даже если бы агрессия рассеялась, действует интернализация, т.к. ни один процесс деструкции и выживания не является полным (совершенным). Но когда другой не выживает, и агрессия не рассеивается, другой становится почти исключительно интрапсихическим.

Если взаимное признание не восстановлено, когда общая реальность не выжила в деструкции, начинает доминировать «отношение» с внутренним объектом.

Аналитическая теория и практика подверглись радикальным изменениям за прошлые пятьдесят лет, все больше фокусируясь на исследовании взаимозависимости субъекта и объекта, на переносе и контрпереносе в психическом развитии и в аналитическом процессе.

Кляйновское понятие проективной идентификации, развитое Бионом, Хейманн и Розенфельдом, расширило аналитическое понимание природы диалектическоог напряжения, стоящего за творением субъекта. Концепция проективной идентификации включила концепцию субъекта, конституированного в сложной системе психологического межличностного пространства. Идея взаимозависимости субъекта и объекта стала фундаментальной для аналитического понимания развития субъективности.

Аналитический процесс, создающий аналитика и анализируемого, является процессом, в котором анализируемый  не просто является субъектом исследования аналитиком; анализируемый в то же время должен быть субъектом в этом исследовании (т.е. создавать это исследование), т.к. его самосознание является фундаментальным элементом анализа. Подобным же образом аналитик не может быть просто наблюдающим субъектом, т.к. его субъективный опыт  в этом занятии  является единственно возможной дорогой, на которой он достигает знания отношений, которые он пытается понять. Аналитик и анализируемый взаимозависимы (как субъекты, создающие и создаваемые, разрушающие и разрушенные другим).

Робергт Янг (1994: 61) говорит:

 

в традиционном подходе.. познающий субъект на одном конце  является инструментом исследования... Что существенно в этом способе представления психики и процесса познания, так  это пространственный разрыв. Субъект на одном конце, тогда как объект на другом, или «не здесь». Субъект познающий, а объект познаваемый. Объект открыт осмотру, а субъект нет.

 

Янг (там же: 62) приходит к выводу, что межличностные отношения гораздо богаче и многограннее, чем субъект-объектные.

Во взаимодействии, где вещи перемещаются вперед и назад, межличностное пространство теряет  качество простой субъект-объектной картинки с простыми соотношениями. Пространство не является простым в этом расширенном понимании интерактивных, диалектических отношений. В диалектическом взаимодействии много слоев и отражений (происходят проекции) - не вдоль одностороннего движения, а как двусторонние - они интернализируются и ре-проецируются.

О’Шоннеси говорит:

 

За прошедшие полвека психоанализ изменил свою точку зрения на свой метод. Вместо изучения интрапсихической динамики теперь чаще говорится, что интерпретации должны делаться про взаимодействие аналитика и пациента на интрапсихическом уровне.

 (1983: 281-90)

 

                Возвращаясь к происхождению моего личного интереса к интерсубъективному, с чего я начал эту статью,  я хотела бы кратко описать один аспект моих встреч с коллегами, которых я супервизировала на докторскую степень в Лондонском Университете (Leal, 1975).

                Широкой темой, предложенной для исследования, было эмоциональное развитие ребенка. Особенным паттерном, занимавшим нас, была игра «внутрь и наружу» у маленького ребенка. Я имею в виду почти навязчивое поведение маленького ребенка, имеющего доступный контейнер, который может быть наполнен и опустошен водой или любыми подходящими объектами, находящимися вокруг. Позже мы пришли к пониманию этой игры, как символизирующей процесс формирования значений в уме.

                Я сказала позже, потому что наше понимание родилось в динамическом процессе взаимоотношений  во время супервизии семилетних попыток идентифицировать тему и критерии, составляющие содержание исследования, попыток, вращающихся вокруг нашей потребности (интенциональности) сделать себя понятными для других. Проблема была в том, что хотя мы имеем дело с эмоциональным развитием, английский не был материнским языком для любого из нас. «Материнский язык» - это первичный аффективный язык наших ранних отношений с матерью. К тому же, у нас не было общей культурной истории, символов и т.д., которые повлияли на наше ранее развитие. Мы были двумя субъектами, каждый со своим собственным интрапсихическим миром, пытающимися общаться без общих экспрессивных аффективных символов.

Содержание наших встреч было диалектическим, т.е. было непрерывное столкновение и разрешение борьбы противоположностей. Была необходимость в создании третьего объекта – языка  символов, без которого ни один из нас не мог представить нашу пару. 

                Первым созданным объектом, возникшим из нашего диалога, была повторяющаяся восьмерка, которую рисовал на доске  каждый из нас по мере того, как пытался объяснить что-либо.

                Мы запустили игру «внурть-наружу» между нами, и осознали ее как похожую на движения ребенка. Мы усмотрели в восьмерке непрерывную неполяризованную одновременную реакцию (отклик) Другого. Исходя из этого мы постулировали, что материнские и младенческие реакции, отклики, чувства, ощущения и т.п.  на стимул/объект были одновременными - хотя каждый реагировал на стимул  по-своему. Следовательно, кормление другого и кормление другим есть одно событие; взять на руки другого и быть взятым на руки есть одно событие; диалог между супервизором и супервизируемым про объект или стимул (например, про идеи) есть одно событие; между аналитиком и анализируемым есть одно одновременно переживаемое событие - хотя субъекты этого интерсубъективного процесса  являются отдельными людьми, вовлеченными в непрерывное перекрестное проецирование. По моему мнению, большинство этих проекций, как гордиев узел, невозможно распутать. Единственным творческим выходом является попытка определить или прояснить тему, вокруг которой разворачивается игра.

                Концепция интерсубъективности делает акцент на диалектической природе и представляет разработку понятия Винникотта, что «нет такой штуки как ребенок» (1965: 179). Подобным образом в аналитическом контексте  нет такой штуки как аналитик отдельно от отношений с анализируемым. Тем не менее, подобно тому, как  младенец и мать представляют отдельные физические и психологические сущности, аналитик и анализируемый являются отдельными с их собственными мыслями, чувствами, телесной и психической реальностью, но сосуществуют в динамическом напряжении друг с другом.

               

                Интерсубъективность отдельных психологических сущностей не существует в чистом виде, т.к. «каждый создает, общается и сохраняет» другого через процесс проекции, интроекции и проективной идентификации...

                Цель и в отношениях матери и младенца,  и в аналитических отношениях не в том, чтобы развести элементы для определения, что принадлежит каждому, а в попытке, насколько это удастся, описать специфическую природу игры индивидуальной субъективности и интерсубъективности.

(Ogden, 1994: 64)

 

                Андре Грин (1975) использовал фразу «аналитический объект», а Огден назвал интерсубъективное аналитическое третье продуктом уникальной диалектики, образованной между отдельными субъективностями аналитика и анализируемого.

                Таким образом, психоанализ можно рассматривать как попытку пережить, понять и описать изменяющуюся природу диалектики, генерируемой в столкновении субъективностей в аналитической ситуации.

                Кажется, Т. С. Элиот сказал: «Незрелый поэт имитирует, а зрелый поэт крадет». То ли благодаря моей зрелости, то ли в силу неадекватности, я выпрашивала, заимствовала, воровала и интернализировала идеи  многих авторов, чьи работы задели меня. Так что я думаю, что мои многочисленные ссылки не указывают всех тех, кому я обязана. Иногда, создавая эту главу, я чувствовала, что все ее содержание должно быть в кавычках.

                Много лет назад один мой пациент очень тревожился, откуда пришли его новые идеи, т.к. ему казалось, что они просто ворвались в его ум. Несомненно, в одном из своих хорошо известных проектов он инкорпорировал мое дверное кольцо уникальной формы. Пока я не указала на это, он не мог понять, откуда это пришло - хотя он открывал мою дверь четыре раза в неделю семь лет анализа.

 

 

 © Л.А. Хегай, перевод с англ., 2003