Литературные сиблинги: братья Карамазовы

 

Мария Лосева

 

Одна из наименее безопасных сиблинговых тем – связь через что-то материальное. Это - наследство в разных видах: особенно надежно связывает с родительским домом недвижимость как материальное воплощение родительской любви. Родительские деньги дают возможность начать новую жизнь, способствуя этим сепарации. Братьев Карамазовых, практически не знавших друг друга до встречи в Скотопригоньевске, связывает наследство, являющееся для них материальным выражением наличия у них семьи, родителей, чего-то постоянного.  Это именно то, что формально свело в одну точку всех четверых (родительские могилы – тоже наследство).

 

Всем четверым братьям в первую очередь нужны не деньги и наследство сами по себе, а то, что они символизируют: признание Федором Павловичем, что он все-таки отец, установление справедливости и через это обнаружение семейного пространства, связующего звена, привязывающего братьев к Скотопригоньевску, к отцовскому дому, к могилам матерей (все три матери братьев похоронены в Скотопригоньевске).

 

Братья Карамазовы, не имевшие общего детства, едут в Скотопригоньевск с бессознательной целью создать сиблинговое пространство, которого были лишены, потому что им больше не на что опереться, не с чем идентифицироваться. Братья не знали друг друга; Федор Павлович – недостойный отец, матери у всех разные, кроме Ивана и Алеши (но и для них они разные). Митя приехал в Скотопригоньевск за деньгами, которые отец ему должен, Иван – по делам Мити (это существенная черта Ивана: у него нет ничего своего – ни дел, ни женщины), Алеша – отыскать могилу матери, а Смердяков – живет он здесь…

 

На четырех братьев приходится один отец и три матери. Все три матери умирают, оставив в наследство сыновьям очень малый запас материнской любви. Смерть матерей, в которой прямо или косвенно повинен Федор Павлович, - одна из важнейших причин ненависти сыновей к отцу. Бессознательная идея мщения отцу за смерть матери, безусловно, стоит за идеей наследства (расплата – это плата за все – за гибель матери и пренебрежение отцовскими обязанностями).

 

            Итак, трое братьев, которых на самом деле четверо, потому что есть еще Смердяков, сын Лизаветы Смердящей. А может быть, их один и двое, потому что Митя был сыном Аделаиды Ивановны из рода Миусовых, а Иван и Алеша – сыновьями  Софьи Ивановны («из сироток»). Вот и аксиома Марии:  один брат (Митя), еще два – и вот их уже трое (Митя, Иван и Алеша), и является четвертый брат - Смердяков…

 

Митя - «рыцарь чести»

 

            Мите двадцать семь лет; он самый старший из братьев по возрасту. Брак его матери Аделаиды Ивановны Миусовой с Федором Павловичем характеризуется как «пленной мысли раздраженье» (Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы: Роман. СПб: Азбука-классика, 2005 г. С.10. Далее цит. по этому изданию). Ее истории предшествует рассказ о девице, которая погибла «решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию» (с.10). У Аделаиды Ивановны не очень получилось с Офелией; она била Федора Павловича, так как была одарена «замечательною физическою силой» (с.11). Их кратковременный брак – про истерическую мать и унижение мужского. (На героиню в духе Офелии желает походить и Катерина Ивановна, когда она «захватывает» Митю в жажде спасти его после того, как он ее унизил. Одинаковые отчества матери и невесты свидетельствуют об их бессознательном «родстве»). Аделаида Ивановна – первый человек, который бросил Митю (в возрасте трех лет – период Эдипа), сбежав с семинаристом-учителем.

 

            Следующим бросил ребенка Федор Павлович. О трехлетнем Мите заботился «верный слуга этого дома» (с.13) Григорий, у которого он жил год в дворовой избе. Потом ребенка забрал Петр Александрович Миусов, двоюродный брат Аделаиды (Федор Павлович не понял, «о каком ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в доме маленький сын», с.14). Миусов поручил Митю одной из двоюродных теток и тоже забыл о нем, потому что настала февральская революция. Когда барыня умерла, он перешел к одной из ее замужних дочерей. Таким образом, Митя четыре раза «переменил гнездо» (с.14).

 

Итак, нормальному детству мальчика все время мешают посторонние явления глобального масштаба: любовь, разврат, революция, смерть. О Мите все время забывают, и он вынужден о себе напоминать – громким криком. Может быть, он потому и неспособен сдерживать страсти, что в его психическом пространстве они приобретают грандиозность тех факторов, которые так грубо вмешивались в его жизнь? Его дурновкусие и вычурность языка - признаки той общей беспорядочности во внешней жизни, которой он есть воплощенное выражение («слова у меня все износились, точно наобум ставлю» с.145).

 

«Юность и молодость его протекли беспорядочно: в гимназии он недоучился, попал потом в одну военную школу, потом очутился на Кавказе, выслужился, дрался на дуэли, был разжалован, опять выслужился, много кутил и сравнительно прожил довольно денег» (с.15) – было бы странно, если бы при таком беспорядочном детстве как-то иначе протекли бы его юность и молодость. Но у Мити присутствует здравая мысль, что ему кто-то что-то должен, то есть где-то присутствуют родительские фигуры, обязанные позаботиться о нем: «…рос в убеждении, что он все же имеет некоторое состояние и когда достигнет совершенных лет, то будет независим» (с.15). Желание Мити предъявить счет бросившему его отцу – вполне уместное.

 

Все братья воспитывались без нормального отца, и все же Митя каким-то образом имел дело с отцовскими фигурами. Ударяя медным пестиком Григория, Митя «убивает»  того, кто реально заботился о нем в детстве: «Попался старик и лежи!» (с.475). Рассказ Герценштубе на суде о том, как Митя «бегал по земле без сапожек и с панталончиками на одной пуговке» (с.805), как он купил ему фунт орехов и, вручая, говорил ему по-немецки «Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой» - о том, что к Мите была проявлена отцовская забота, к которой Митя оказался чувствителен. Наконец, Митя обучался в военной школе и служил на Кавказе – это должно было как-то «собрать» незрелого юношу в «рыцаря чести» (рыцарь чести - паладин по-латыни - отсылка к «Рыцарю бедному»).

 

«Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы – нет!» (с.569). (В главе «Скандал» и Федор Павлович себя называет «рыцарем чести»: «Позвольте, отец игумен, я хоть и шут и представляюсь шутом, но я рыцарь чести и хочу высказать. Да-с, я рыцарь чести, а в Петре Александровиче – прищемленное самолюбие и ничего больше», с.109).

 

По наблюдению Н.Арутюновой, «…«культура стыда» в поздних романах Достоевского представлена темой чести – стыда перед своим сословием, своим социальным классом или коллективом. Она дает о себе знать не только в мире детей – Илюши Снегирева и его школьного окружения. Так, Дмитрий Карамазов переживает потерю чести, которой грозит ему присвоение чужих денег, едва ли не более болезненно, чем павшее на него подозрение в убийстве отца. Но и для него на первый план постепенно выдвигается тема совести. Он признается Алеше: «брат, я в себе эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром» (10, т.15, 30). Психологическая эволюция Дмитрия Карамазова как бы повторяет путь от «культуры стыда» к «культуре совести»» (Арутюнова Н.Д. Понятия стыда и совести в текстах Достоевского. В сб.: Логический анализ языка. Образ человека в культуре и языке. М.: Индрик, 1999 г.; с.320-345).

 

           Взаимоотношения Мити с Катериной Ивановной и Грушенькой – попытки запоздало пройти через сепарацию с матерью и вплотную подойти к разрешению эдипова комплекса. Катерина Ивановна испытывает материнское желание переделать, заново родить Митю («Когда же он станет с тою несчастен, а это непременно и сейчас же будет, то пусть придет ко мне, и он встретит друга, сестру… Только сестру, конечно, и это навеки так, но он убедится, наконец, что эта сестра действительно сестра его, любящая и всю жизнь ему пожертвовавшая. (…) Я обращусь лишь в средство для его счастия (или как это сказать), в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, на всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою!» (с.229). С Катериной Ивановной (предлагающей себя в сестры!) Митя начинает проживать нормальные стадии развития отношений, и должен отыграть на ней свою брошенность (а она – ее принять), чтобы более зрелым войти в новые отношения.

 

Неожиданная зрелость Мити чудесно сочетается с его инфантилизмом, дисморфофобией («А главное, он сам не любил свои ноги, почему-то всю жизнь находил свои большие пальцы на обеих ногах уродливыми, особенно один грубый, плоский, как-то загнувшийся вниз ноготь на правой ноге, и вот теперь все они увидят» с.580).  Несомненное преимущество Мити –  его точность в чувствах при неуклюжести в речи и действиях. Он четко определяет самую суть всех братьев («Брат Иван сфинкс и молчит, все молчит»; с.706; «Я хоть и говорю, что Иван над нами высший, но ты у меня херувим»; с.709), и честен по отношению к себе. Ощущая себя преступным и недоделанным, он готов принять каторгу как инициацию, чтобы стать полноценным мужчиной: «За всех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех пойти. Я не убил отца, но мне надо пойти.  Принимаю!» (с.705).

 

            Сказка Мити про то, как он уедет в Америку, изменит внешность и вернется: «Я к тому времени изменюсь, она тоже, там, в Америке, мне доктор какую-нибудь бородавку подделает, недаром же они механики. А нет, так я себе один глаз проколю, бороду отпущу в аршин, седую (по России-то поседею) – авось не узнают» (с.913). Его творческий спонтанный ребенок заранее страдает по матери-России, проигрывая в фантазии очередное оставление – через эмиграцию (очевидна здесь связь между ним и Алешей, обнимавшим землю после «Каны Галилейской»). Каторга как награда, как возможность быть наказанным, ему милее.

 

            Плачет во сне его внутреннее дите из погорельцев, но есть надежда через страдания по благословению старца Зосимы вернуться в жизнь. А главное, что после благословения Митя перестал быть бросаемым. Все пекутся и волнуются о нем, полгорода сочувствует ему, он - в центре внимания семьи (отца и братьев) и две прекрасные женщины готовы сопровождать его в каторгу.

 

Павел Смердяков - Валаамова ослица

 

Смердякову - двадцать четыре года, по счету он приходится вторым братом. Он располагается между Митей и Иваном – потому что Федор Павлович изнасиловал Лизавету Смердящую  в то время, «… когда он получил из Петербурга известие о смерти его первой супруги, Аделаиды Ивановны, и когда с крепом на шляпе пил и безобразничал так, что иных в городе, даже из самых беспутнейших, при взгляде на него коробило» (с.122). Детство Смердякова, если сравнить с детством братьев, - относительно благополучное, потому что он воспитывался с наличием постоянных объектов – Григория и его супруги (про Марфу Игнатьевну: «Нежные они всегда ко мне были с самого моего рождения-с», с.745,), да и Федор Павлович относился к нему с максимальным вниманием, на которое был способен. В семье Григория Смердяков заместил «шестипалого крошку»,  ребенка-дракона, и отношение к нему Григория – неоднозначное (ребенок-заместитель – еще одна нагрузка на психотическую личность Смердякова).

 

Григорий «…читал Четии-Минеи, больше молча и один, каждый раз надевая большие свои серебряные круглые очки. Редко читывал вслух, разве великим постом. Любил книгу Иова, добыл откуда-то список слов и проповедей «богоносного отца нашего Исаака Сирина», читал его упорно и многолетно, почти ровно ничего не понимал в нем, но за это-то может быть, наиболее ценил и любил эту книгу» (с.119). Тот факт, что именно книгой Исаака Сирина («Святого отца нашего Исаака Сирина слова» - о грехе и праведности) Смердяков прикрывает взятые у убитого Федора Павловича три тысячи, свидетельствует о его тесной внутренней связи его с Григорием; в один из своих визитов к Смердякову Иван застает его в очках, возможно, в тех, которые принадлежали Григорию. Может быть, переворот, свершившийся накануне самоубийства в душе Смердякова, связан с тем, что он повернулся в сторону своего отца, человека, который реально воспитывал его, хотя, он и не мог по злопамятности простить Григорию слов «…ты не человек, ты из банной мокроты завелся» (с.152)?

 

Детство Павла с развлечениями в виде вешания и похорон кошек – детство социопатического ребенка с большим количеством нерастраченной агрессии. («В детстве он любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло вроде как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвой кошкой, как будто кадил. Все это потихоньку, в величайшей тайне», с.152). Садизм по отношению к более слабым остается и во взрослости – именно он научает Илюшу  Снегирева (который с ним сошелся каким-то образом) подбросить Жучке хлеб с булавкой. К любви он неспособен, но обладает даром проникновения в чужое бессознательное. Недоверие Смердякова к литературе – «про неправду все написано» (с.154)  - о «Вечерах на хуторе близ Диканьки» -  свидетельствует о недостаточной способности к символизации (в этом высказывании уже заложена невозможность отыграть символически убийство отца).

 

Федор Павлович не только лечит побочного сына, когда тот заболевает эпилепсией, но и пытается образовывать, допускает к себе и вообще заботится о нем больше, чем о других сыновьях: посылает в Москву учиться на повара, выплачивает жалование. Смердяков – талантливый повар, эти алхимические способности связаны с возможностью глубинной трансформации (если бы лакей прилепился душой к другому брату, Алеше, например, возможно, в душе его свершился бы иной переворот; но именно с Алешей он встречается на страницах романа исключительно редко).

 

Смердяков функционирует в самом низком континууме анальной личности; к тому же он отягощен яркими чертами шизоидности. Павел защищает свою мать, которую все оскорбляют, называя «смердящей» (он борется с этим виртуальным запахом в себе самом помадой и духами), потому что бессознательно считает себя главным виновником ее смерти (и Федора Павловича, разумеется). Возможно, вешая в детстве кошек, он готовится к убийству себя как к убийце матери (дети с суицидными наклонностями иногда сначала обращают агрессию к котятам, щенятам и т.д., к существам, с которыми идентифицируется детская часть - эта мысль подсказана Л.А. Чигарьковой).

 

Свою Тень Смердяков проецирует на мужиков и все мужицкое (отсюда ненависть к мужицкой России), а себя идентифицирует с дворянином (который может драться на дуэли и иметь образование) или с французом, представителем «весьма умной нации»: «Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не жребий мой с самого моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил, который бы мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел, а они и в Москве это мне в глаза тыкали, отсюда благодаря Григорию Васильевичу переползло-с. Григорий Васильевич попрекает, что я против рождества бунтую: «Ты, дескать, ей ложесна разверз». Оно пусть ложесна, но я бы дозволил убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с. На базаре говорили, а ваша маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всего двух аршин с малыим. Для чего же с малыим, когда можно просто «с малым» сказать, как все люди произносят? Слезно выговорить захотелось, так ведь это мужицкая, так сказать, слеза-с, мужицкие самые чувства. Может ли русский мужик против образованного человека чувств иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь. Я с самого сыздетства, как услышу, бывало, «с малыим», так точно на стену бы бросился. Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна» (с.272)

 

Эта исповедь, где Смердяков дважды говорит о своем нежелании жить, о невозможности принять мать (заодно и Россию как мать) из-за стыда и презрения и об ощущении себя преданным принцем, уже приготовляет его самоубийство. 

 

Прозвище «Валаамова ослица» связано не столько с тем, что так называют долго молчавшего человека, который открывает рот, чтобы изречь глупость, а тем, что ослица эта видела Ангела Господня с обнаженным мечом в руке, который преграждал дорогу Валааму, сам же Валаам его не видел. Это -  про близость Смердякова к «священному огню», про его способность видения сокрытого от других глаз, которая ярче всего проявилась во взаимоотношениях с Иваном, к которому он чувствует привязанность и близость («Когда активирован комплекс слияния, субъект может демонстрировать острую чувствительность, ассоциирующуюся с глубокими психическими способностями. Этот «дар зрения» может стать проклятием, поскольку человек компульсивно использует его, чтобы оставаться в слиянии с другими, в свою очередь, находящими этого человека отвратительным», Шварц-Салант Н. Черная ночная рубашка. Комплекс слияния и непрожитая жизнь. – М.: Институт консультирования и системных решений. 2008 г. – с.128).

 

Взаимоотношения с Иваном со стороны Павла – почти любовные. На последнем свидании, пугая и разоблачая Ивана, он попутно проявляет много заботы о физическом состоянии Ивана (предлагает снять пальто, освежиться лимонадом, твердит про его больной вид и пожелтевшие глаза), что выглядит как издевательство, но на самом деле является последней попыткой соединиться  с ним хотя бы по тому признаку, что оба они больны. Ключевые фразы Смердякова: «Простите-с, подумал, что и вы, как и я» (с.724), «Всего только вместе с вами-с; с вами вместе убил-с, а Дмитрий Федорович как есть безвинны-с» (с.744)

 

Когда Смердяков при последнем разговоре рассказывает Ивану все (сообщая, что между ними есть и третий – Иван боится, что черт, а Смердяков разумеет Бога), то признается, что рассчитывал взять себе три тысячи и потом всю жизнь жить с постоянной благодарностью Ивана: «А наследство получив, так и потом когда могли меня наградить, во всю следующую жизнь, потому что все же вы через меня наследство это получить изволили…»(с.747). То есть три тысячи должны были обеспечить ему не столько благополучие ресторатора, сколько возможность постоянного общения с братом, повязанного с ним – кровью! (Так Петр Верховенский повязал искусственных сиблингов – членов пятерки – кровью). Может быть, неподдельный ужас Ивана от такой перспективы и подтолкнул Смердякова к петле.

           

Иван -  «сфинкс»

 

Ивану – двадцать три года, со Смердяковым они – погодки, он -  средний, наименее энергичный сиблинг. Черт из его кошмара озвучивает то истинное ощущение жизни, которое ему присуще: «Я страдаю, а все же не живу. Я икс в неопределенном уравнении. Я какой-то призрак жизни, который потерял все концы и начала и даже сам позабыл, наконец, как и назвать себя» (с.766). Вырванные из контекста дьявольского стеба, эти слова точно отражают мироощущение Ивана, к тому же еще и образ дьявола, летящего через вселенский холод к «высшей петербургской даме, которая метила в министры» (с.763): «Мы эту комедию понимаем: я, например, прямо и просто требую себе уничтожения» (с.765). Как и Смердяков, Иван внутренне обвиняет и ненавидит себя.

 

Мать Ивана и Алеши - Софья Ивановна «…из «сироток», безродная с детства, дочь какого-то темного дьякона, взросшая в богатом доме своей благодетельницы, воспитательницы и мучительницы (…)» (с.16). Софья Ивановна – психически нездоровая женщина: ее «раз сняли с петли» (с.16), у нее бывали припадки, «больная временами даже теряла рассудок» (с.17); «кликушечкой» называет ее Федор Павлович. В тексте не упоминается о том, что Иван помнит свою мать, и она играла для него какую-то роль, хотя он должен был запомнить ее лучше, потому что он старше. (И у Федора Павловича «выскочило из ума соображение, что мать Алеши была и матерью Ивана…», с.169). Скорее всего, дело в сиблинговой ревности (между братьями разница – 3-4 года, т.е. Алеша родился как раз тогда, когда Иван подошел к эдипову периоду) и общем стыде за обоих родителей. Смердяков откровенно болен, и весь Скотопригоньевск знает его диагноз, равно как и то, что он произошел от Смердящей. Что до Ивана, то все его видят как «образованного и превосходного молодого человека» (с.235-236), а что его мать – «кликушечка», не помнит даже Федор Павлович, что его отец – недостойный ростовщик, тоже по нему не скажешь. Он старается отмежеваться от такого родства.

 

Через избу Григория Иван и Алеша попадают к генеральше-самодурке, потом к ее наследнику Ефиму Поленову, который на собственные деньги воспитывает мальчиков, при этом Алешу особенно полюбили, и он растет в семье самого Поленова. А Ивану находят «гениального преподавателя» (Иван – «гениальных способностей мальчик» с.20), и в тринадцать лет он с семьей Поленова расстается (то есть его «не особенно полюбили»). Далее в университете ему приходится «очень солоно», потому что он вынужден учиться и самостоятельно себя содержать. Иван начинает с уроков и статеек об уличных происшествиях, а заканчивает статьей о церковном суде, которая делает его известным (и, судя по всему, статья эта свидетельствует о глобальном недоверии его и к архетипическим родительским фигурам).

 

 Как и Смердяков, Иван «рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то, что растут они все-таки в чужой семье и на чужих милостях и что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно (…)» (с.19). («Человек еще молодой, всего лет двадцати четырех, он был страшно нелюдим и молчалив. Не то чтобы дик или чего-нибудь стыдился, нет, характером он был, напротив, надменен и как будто всех презирал» (с.152) – о Смердякове)

 

Недоверие к жизни у Ивана простирается на все мироздание, его внутреннему ребенку в этом мире очень плохо. Еще при жизни матери побыв покинутым ребенком, Иван остро воспринимает страдания детей, на которых проецирует регрессировавшие части своей личности: он идентифицируется с детьми, перенесшими насилие. Собирая материал о детях-абьюзах (тема насилия над детьми тогда только еще открывалась: в обществе живы были представления о том, что в детях сидит дьявол, которого надо изгнать – см. Ллойд Демоз, «Психоистория». Эти представления и сейчас процветают), он набирает доказательства о негодности мироздания. Его внутренний ребенок даже не плачет, а стоит, наказанный, в поганом месте, истязаемый отвратительными родительскими фигурами. Его отщепленная часть - черт в виде приживала, помещика-белоручки в грязноватом белье, похожий на Степана Трофимовича Верховенского (фальшивого отца, приличного с виду, но холодного, отвергающего и обворовывающего, не имеющего своего места и средств), - то, чем больше всего боится стать Иван, ничего своего не имеющий, неспособный проживать собственную жизнь.

 

Полагаю, что поначалу Иван воспринял Смердякова в силу его некоторой недоразвитости и странности как ребенка-абьюза, как своего уж совсем обделенного брата (опять можно вспомнить об Илюше, который сошелся со Смердяковым – это о близости Смердякова к детскому, остро ощущаемой Иваном). Попытка Ивана облагодетельствовать Павла плохо заканчивается: проникая в психику Ивана, Смердяков улавливает его потаенные желания и реализует их, выворачивает вовне собственный психоз, но ответственность приписывает Ивану.

 

Между ними созревает патологическое сиблинговое пространство, когда один словно поселяется в другом («На скамейке у ворот сидел и прохлаждался вечерним воздухом лакей Смердяков, и Иван Федорович с первого взгляда на него понял, что и в душе его сидел лакей Смердяков, и что именно этого-то человека и не может вынести его душа. Все вдруг озарилось и стало ясно. Давеча, еще с рассказа Алеши о его встрече со Смердяковым, что-то мрачное и противное вдруг вонзилось в сердце его и вызвало в нем тотчас же ответную злобу», с.323). Иван испытывает к Павлу сильные амбивалентные чувства: хочет убить и одновременно глубоко жалеет («Я убью его, может быть, в этот раз», - подумал он дорогой» (с.739); потом Иван бьет вместо Смердякова пьяного мужичка, а после разговора со Смердяковым поднимает мужичка и тащит на себе).

 

Внешне Иван - самый неуязвимый и успешный представитель своего семейства: «…Иван Федорович имел тогда вид посредника и примирителя между отцом и затеявшим тогда большую ссору и даже формальный иск на отца старшим братом своим, Дмитрием Федоровичем» (с.22). Цель его приезда в Скотопригоньевск неясна: почему он берется за дела Мити, которого ненавидит? («Кстати, промолвим лишь два слова раз навсегда о чувствах Ивана к брату Дмитрию Федоровичу: он его решительно не любил и много-много что чувствовал к нему иногда сострадание, но и то смешанное с большим презрением, доходившим до гадливости. Митя весь, даже всею своею фигурой, был ему крайне несимпатичен. На любовь к нему Катерины Ивановны Иван смотрел с негодованием»; с.719). Похоже, причина в том, что Иван пытается быть в позиции, где он взрослее Мити.

 

Через суровое самовоспитание, служившее защитой от заброшенности, Иван превратился внешне в личность, вызывающую восхищение (то же о Смердякове: «И мать и дочь его очень уважали и смотрели на него как на высшего перед ними человека»; с.729), поднялся над всеми своими унижениями детства, но внутренне остался пустым, обделенным и несчастным. Более всего он страдает от ощущения, что другие живут полной и счастливой жизнью; он завидует братьям, и больше всего – Мите. Нарциссическая зависть мешает ему полноценно полюбить теплого и всегда всеми любимого Алешу. Для него на первом месте – внешнее благополучие, и непереносимы чужие глаза: «Катя меня презирает, я уже месяц это вижу, да и Лиза презирать начнет!» (с.781).

 

У Ивана него нет ничего своего – он любит невесту брата, деньгами владеет отец, преступление вместо него совершает Смердяков. Даже Лиза, которая ему «предлагается», любит Алешу. Из-за своего бездействия он жаждет идентифицироваться с Митей, завидуя его простой и бесхитростной натуре, позволяющей действовать оголтело и безоглядно. Отсутствие энергии поступка напоминает о Гамлете, неспособном к действию: «Чего недостает Гамлету? Что позволило бы его великолепному потенциалу реализоваться? Как мы уже замечали, Шекспир сам об этом говорит, когда называет Клавдия противоположностью Гамлета (…). Клавдий действует. Он убивает того, кто встает на его пути, а затем действует, чтобы избавиться от Гамлета. Без хтонической силы Гамлет томиться в комплексе слияния, а его невероятное новое сознание неспособно жить в актуальности. Таким образом, «Гамлет» во многом – предание о мужчине, терпящем неудачу в действии, потому что ему недостает «тьмы» для свершения поступка. Как и древний вечно живой миф об Аттисе и Кибеле, шедевр Шекспира демонстрирует необходимость этой тьмы в процессе актуализации» (Шварц-Салант Н. Черная ночная рубашка. Комплекс слияния и непрожитая жизнь. – М.: Институт консультирования и системных решений. 2008 г. С.173).

 

Митя любит женщину отца, Иван любит женщину брата… Старший брат и отец сливаются для него в «схватку гадов», он хочет, чтобы они освободили место для него, достойного; одновременно осознавая сходство свое со Смердяковым, он не хочет, не может вынести этого сходства. Здесь – сильнейшие сиблинговые чувства: жажда завладеть всем, чем владеют старший брат и отец (женщиной и деньгами), чувство собственной  обездоленности (у него, как и у Раскольникова, совсем нет отцовской фигуры – даже Мите встречался Герценштубе, говоривший ему про Бога-Отца и Бога-Сына; отсюда его атеизм с сомнениями, а у Смердякова – атеизм с двумя старцами – зависть, что у кого-то есть настоящая сильная вера).

 

Почему Иван не может вынести того, что Митю заберут, и он получит доступ ко всему, чего страстно желал? Потому что он какой-то своей частью сильно идентифицируется с Митей, а Митя «рыцарь чести», у которого нет никаких задних задумок. Он чист душой и однозначен, наполнен чувствами, недоступными Ивану. Его выкрик в зале суда: «Ну, берите же меня вместо него! Для чего же нибудь я пришел…» (с.821) - о желании стать Митей.

 

Одно из неисполненных обещаний Достоевского - «Здесь не место начинать об этой новой страсти Ивана Федоровича, отразившейся потом на всей его жизни; это все могло бы послужить канвой уже иного рассказа, другого романа, который и не знаю, предприму ли еще когда-нибудь» (с.727). Думается,  это могла бы быть история об обретении Иваном собственных, а не заемных чувств.

 

 

Павел и Иван – близнецы-братья: грязь, время, деньги

 

Иван и Смердяков – обсессивно-компульсивные личности, их основные заботы – грязь, время и деньги. «Состояние, когда ребенка контролируют, осуждают и заставляют вовремя исполнять требуемое, порождает у него чувство гнева и агрессивные фантазии – нередко о дефекации, которую ребенок в конечном счете ощущает как плохую, садистическую, грязную и постыдную часть себя. Потребность чувствовать себя скорее контролируемым, пунктуальным, чистым и разумным, чем неподконтрольным, хаотическим, беспорядочным, и ограничивать себя в проявлениях таких эмоций как гнев и стыд, становится существенной для поддержания самоидентичности и самоуважения. Разновидность жесткого супер-Эго, действующего по принципу «все или ничего», порождаемая подобного рода опытом, проявляет себя в ригидной чувствительности к этическим вопросам, которую Ференци не совсем верно назвал «сфинктерной моралью»» (Мак-Вильямс Н. Психоаналитическая диагностика. – М.: Класс. 2006 г.; с.362).

 

            Иван заранее чувствует себя преступником, грязным и недостойным. («Компульсивные действия часто несут в себе бессознательное значение уничтожения совершенного преступления. Леди Макбет с ее мытьем рук – знаменитый литературный пример подобной динамики, хотя в этом случае преступление было совершено в реальности. В большинстве же случаев преступления существуют только в фантазиях компульсивных людей»; Мак-Вильямс Н. Психоаналитическая диагностика. – М.: Класс. 2006 г.; с.366).

 

            Когда генеральша приехала к Федору Павловичу забирать сироток Ивана и Алешу, она «с первого взгляда заметила, что они не вымыты и в грязном белье» (с.18), за что Григорий получил пощечину. Ивану уже лет семь (или шесть), и он стыдится этого грязного белья. Истерзанный ребенок в грязном белье – его внутренний образ самого себя («Но, во-первых, деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом)»; с.288).

 

            Самые главные из его историй – про избиваемых и мучимых девочек, имеющих, конечно же, связь с анимой Ивана (он же любит Катю, именно мучимую Митей):

 

«И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами – об этом у меня подробно записано. Папенька рад, что прутья с сучками, «садче будет», говорит он, и вот начинает «сажать» родную дочь. Я знаю наверное, что есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом все больше и больше, все прогрессивнее. Секут минуту. Секут, наконец, пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается: «Папа, папа, папочка, папочка!» (С.293).

 

«Девчоночку маленькую, пятилетнюю, возненавидели отец и мать, «почтеннейшие и чиновные люди, образованные и воспитанные». (…). Эту бедную пятилетнюю девочку эти образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности; в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), - за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла! И эта мать могла спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом месте!» (С.293-294).

 

А к Ришару, которого родители подарили пастухам, возможно, в психике Ивана, ближе всего располагается Смердяков, никому не нужный найденыш, вкусивший не с того конца европейского просвещения.

 

Из-за невозможности проживать собственную жизнь у Ивана присутствует беспокойство об утекании времени жизни:

 

 «Впрочем, к тридцати годам, наверное, брошу кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда» (с.279)  «…мне бы только дотридцати лет дотянуть, а там – кубок об пол!» (с.320) (не в тридцать ли лет зачал его Федор Павлович?).

 

Внутреннюю космическую пустоту Ивана лучше всего описывает его отщепленная часть (черт), пытаясь как-то очеловечить и ограничить ее цифрами – всемогущим контролем: «луч света от солнца идет целых восемь минут» (С.763).

 

Мыслитель и философ, осужденный прошагать во мраке квадриллион километров, пролежал из принципа тысячу лет, потом встал и пошел и шел биллион лет. В раю, «не пробыв и двух секунд – и это по часам, по часам (хотя часы его, по-моему, давно должны были разложиться на составные элементы у него в кармане дорогой), - не пробыв двух секунд, воскликнул, что за эти две секунды не только квадриллион, ноквадриллион квадриллионов пройти можно, да еще возвысив в квадриллионную степень» (С.768). В этой истории сталкиваются чрезвычайно большие и чрезвычайно малые цифры, которые невозможно себе представить и сопоставить – квадриллион квадриллионов и две секунды. Мне кажется, это о расщеплении.

 

            ххх

 

У Смердякова бессознательная ненависть к себе также внешне выражается в ненависти к грязному и грязи:

 

            «…в Смердякове мало-помалу проявилась вдруг ужасная какая-то брезгливость; сидит за супом, возьмет ложку и ищет-ищет в супе, нагибается. Высматривает, почерпнет ложку и подымет на свет» (С.154).

 

«…жалованье Смердяков употреблял чуть не в целости на платье, на помаду, на духи и проч. Но женский пол он, кажется, так же презирал, как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно» (С.155) - через чистоплотность и брезгливость, внимание к платью и мужской косметике он справляется со своей фамилией и происхождением от Лизаветы Смердящей и из «банной мокроты».

 

.           У Смердякова пристрастие - к маленьким цифрам, он все измеряет мигами, моментами и секундами: «валаамову ослицу» с мышлением, наполненным конкретикой, волнует вопрос о разнице между помыслом и действием - это и есть основная проблема:

 

            «…в тот же миг-с – не то что как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с, как я отлучен» (с.158).

 

            «Но ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила, как таракана, и пошел бы я как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя Бога.  Коли я именно в тот же самый момент это все и испробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, - а та не давила, то как же, скажите, я бы в то времяне усомнился, да еще в такой страшный час смертного великого страха?» (С.161-162).

 

            Смердяков всегда точен в вопросах времени: «…Дмитрия Федоровича я на квартире ихней не застал-с, а было уж восемь часов» (С.276) «…Федор Павлович отобедали час тому назад одни» (С.276).

 

            «А об «ином прочем» я сею минутой разумел, что вы, пожалуй, и сами очень желали тогда смерти родителя вашего» (С.731).

 

«А много ли тогда до венца-то оставалось? Один волосок-с…» (С.733).

 

Пристрастие к точности и конкретности помогает создать хоть какие-то ориентиры во внутреннем хаосе, царящем в душе Смердякова.

           

Деньги для братьев Карамазовых:

 

            Как известно, за деньги покупается безопасность, любовь, власть, свобода, а также идентификация. От отсутствия идентификации больше всех страдают Павел и Иван.  Смердяков не хочет быть лакеем, сыном Лизаветы Смердящей, он хочет быть дворянином, французом и ресторатором. Что касается Ивана, то он определился гораздо менее своих старших и младшего брата - он пока что хочет быть всем. Снова поражает точность определений Мити – «рыцарь чести» и «херувим» - это какая-то определенность, а «сфинкс» - нарциссическая загадка.

 

 Для Мити деньги – ровно то же, что и для Федора Павловича. Без них он чувствует себя неполноценным  и униженным, а с ними – победоносно и возбужденно. Федор Павлович деньгами измеряет свою мужскую состоятельность; то же и Митя:  «У меня деньги – аксессуар, жар души, обстановка» (С.134). При этом Федор Павлович – ростовщик, то есть он проделывает некоторую работу (позорную, недостойную и грязную), чтобы его состояние увеличилось, Митя же – белоручка, для него возможно лишь занять, получить или отобрать деньги. Манипуляция с Катериной Ивановной – реверанс в сторону недостойности отца.

 

Интересно то, что Катя очень богата, и Грушенька – небедная (и сама занимается ростовщичеством). Обе они, как держательницы денег, являются для Мити родительскими фигурами, особенно Катя.

 

Алеша вообще не желает иметь дело с деньгами (об этом – в главке об Алеше); они сопряжены для него с сексом, но это другой конец континуума:. «Люди, склонные отказываться от денег, могут также отказываться от любви, благодарности или информации, предлагаемых другими» (Фенько А. Люди и деньги: Очерки психологии потребления. – М.: Независимая фирма «Класс», 2005 г. с.179)

 

Что касается Павла и Ивана, то деньги – их безусловная забота, потому что только деньги могут наполнить новым смыслом пустоту нарциссического эго. При этом у них обоих деньги есть (в отличие от Мити, который все промотал, и Алеши, который еще не достиг совершеннолетия, чтобы воспользоваться своими двумя тысячами). Павел получает жалование и, возможно, имеет накопления, а Иван располагает двумя тысячами, к тому же умеет зарабатывать.

 

            Смердяков тратит деньги на исправление себя, на то, чтобы, не быть тем, кто родился от Смердящей: он тратит заработок на одежду и мужскую косметику, он намерен открыть кафе-ресторан на Петровке и заделаться французом, то есть полностью переродиться и переменить свой статус («В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с», с.273)

 

            Иван спрашивает, для чего он учит французские вокабулы: «А почему же бы мне их не учить-с, чтобы тем образованию моему способствовать, думая, что и самому мне когда в тех счастливых местах Европы, может, придется быть» (С.734-735). Смердяков хочет также поменять фамилию, язык и родину. Все это могут дать ему деньги: «Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами жизнь начну, в Москве али пуще того за границей, такая мечта была-с, а пуще все потому, что «все позволено»» (С.753).

 

            Иван, видимо, бессознательно желает примерно того же самого, поэтому для него непереносимо видеть собственные черты в Смердякове. Его возмущает такой аксессуар как очки («Сам он сидел за столом на лавке и, смотря в тетрадь, что-то чертил пером. (…) На носу его были очки, которых Иван Федорович не видывал у него прежде. Это пустейшее обстоятельство вдруг как бы вдвое даже озлило Ивана Федоровича: «Эдакая тварь, да еще в очках!»; с.730). Для Смердякова это, как уже отмечалось, связь с Григорием, а для Ивана – невыносимо болезненное отражение в нарциссическом зеркале.

 

Алеша – «херувим»

 

            Алеше девятнадцать лет. Его основные качества - «дикая, исступленная стыдливость и целомудренность» (с.26) и способность пробуждать симпатию: «…все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это с самых детских даже лет его» (с.25).

 

 «Кликушечка» - дочь «какого-то темного дьякона», и Грушенька – «дочь какого-то заштатного дьякона» (с.414). Можно представить, что обе женщины – представляют собой матерей братьев. Катерина Ивановна – Аделаиду Ивановну (обе внутренне похожи, вспомним по истеричность и Офелию). Она – мать для Мити, но женщина для Ивана. А Грушенька – вроде матери для Ивана и Алеши, но женщина для Мити («А она тебя проглотить хотела» - говорит Ракитин (с.423); «Проглочу его всего и смеяться буду» - Грушенька (с.426)).

 

            «Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «страшная женщина» не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив,эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего  и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса – вот что было главное и что невольно удивляло его» (с.420). То плачущая, то смеющаяся Грушенька  разнонаправленностью посланий похожа на кликушечку. Первое Алешино детское воспоминание: «…он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ, перед ним зажженную лампадку. А перед образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге» (С.24).

 

            Это про посвящение Алеши Богу, чтобы он отмолил все семейство. Он видит монастырскую дорогу, потому что она – «идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его» (С.23). И Федор Павлович, услыхав о решении Алеши стать послушником, заявляет: «Впрочем, вот и удобный случай: помолишься за нас, грешных, слишком мы уж, сидя здесь, нагрешили. Я все помышлял о том: кто это за меня когда-нибудь помолиться? Есть ли в свете такой человек?» (С.31). Таким образом, оба родителя посылают Алешу отмолить их грехи.

 

Алеша более всего похож на диссоциативную (множественную) личность, а диссоциативность – защита от перенесенного в детстве абьюза. («Независимо от причин, люди с нарушениями по типу множественной личности сильно привлекают и вселяют надежду», Мак-Вильямс Н. Психоаналитическая диагностика. – М.: Класс. 2006 г., с.428). То есть в Алеше существуют личности, вероятно, незнакомые друг с другом. Может быть, именно это и помешало ему закончить гимназический курс (другая личность вступила в свои права и «отрядила» его в Скотопригоньевск). Когда он говорит Ивану: «Расстрелять!» - это другое его лицо, ранее не появлявшееся на страницах романа. А вот еще одна его личность, незваная и неизвестная женская часть, в которой Федор Павлович немедленно признает «кликушечку»: «…с Алешей вдруг произошло нечто очень странное, а именно с ним вдруг повторилось точь-в-точь то же самое, что сейчас только он рассказал про «кликушу». Алеша вдруг вскочил из-за стола, точь-в-точь как, по рассказу, мать его, всплеснул руками, потом закрыл ими лицо, упал как подкошенный на стул и так и затрясся вдруг весь от истерического припадка внезапных, сотрясающих и неслышных слез» (с.169).

 

Все братья Карамазовы в разной степени диссоциативны. Митя точно знает, что есть моменты, когда он не способен совладать со своими чувствами. Павел Смердяков знает, что у него падучая, и наступает момент, когда он бесконтрольно бьется в припадке. Иван хорошо знаком со своим чертом, который, как он знает, есть часть его (потому что он поставляет его же собственный внутренний материал), но управлять чертом он не может.

 

Один Алеша, тоже неоднократно на протяжении романа демонстрировавший, что находится в состоянии разных личностей, не осознает этого, он представляется себе цельным и подвластным контролю. Его разные личности появляются без ведома и контроля. Активно вытесняя все дурное, грязное и нежелательное, Алеша позволяет на другом своем психическом полюсе скапливаться и отщепляться этим самым личностям, которые в любой момент могут завладеть ситуацией, как черт завладевает ситуацией Ивана (одна из таких личностей может позже привести его в ряды метальщиков).

 

«Алеша уверен был, что его и на всем свете никто и никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но и не может. Это было для него аксиомой, дано раз навсегда и без рассуждений, и он в этом смысле шел вперед, безо всякого колебания» (с.125). Это про Алешину основную защиту – всемогущество. В главе о шизоидном характере (Джонсон М.Стивен. Психотерапия характера. Методическое пособие для слушателей курса «Психотерапия». М.: Центр психологической культуры. 2001 г. С.86) сказано почти в точности об Алеше: «…ненавидимый ребенок начинает находить тихую пристань в уходе в мир познавательной и духовной реальности. «Если мать меня не любит, то Бог любит» и хотя внешне мир кажется враждебным, фактически он представляет дружественное целое, в котором теперешняя жизнь это лишь отблеск вечности, а «жизнь в своем физическом измерении не много значит». Таким образом, жизнь скорее спиритуализируется, а не переживается. Ненавидимый ребенок может стать тем, кто любит других людей, но почти автоматически отвергает близость, необходимую для поддержания более прочных уз любви». Не иметь дело с деньгами – это не соприкасаться с энергиями, от которых зло - это и про нежелание иметь дело с сексом, совсем не касаться грязи мира («Он не мог слышать известных слов и известных разговоров про женщин», с.26).

 

 «Характерная тоже, и даже очень, черта его была в том, что он никогда не заботился, на чьи средства живет» (С.26); «…Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил. Да и вообще говоря, он как бы вовсе не знал цены деньгам, разумеется, не в буквальном смысле» (С.27). Алешина неприязнь к деньгам и отсутствие интереса к наследству –  о том, что он не признает в себе той личности, для которой деньги и секс - важные сферы. В романе он предстает как Херувим («Наименование же Херувимов означает их силу - знать и созерцать Бога, способность принимать высший свет и созерцать Божественное благолепие при самом первом его проявлении, мудрое их искусство - преподавать и сообщать обильно другим дарованную им самим мудрость» (Дионисий Ареопагит)), но обещается ведь и другой роман об Алексее Карамазове…

 

            У Алеши – чрезвычайное доверие к миру, даже в чем-то патологическое, но он обрел духовных родителей (Церковь, старец Зосима) и этим защищен.

 

 Алешин внутренний ребенок воплощен в мальчиках, с которыми он заводит дружбу. Это и умерший Илюшечка, и Коля Красоткин, и мальчик-левша Смуров, и Карташов, открывший Трою – вся эта здоровая детская компания, которая под его руководствам научается прощать и любить, прощаться и жить дальше. Это не абстрактный интерес Ивана к фактам издевательств над детьми, а выстраивание отношений с живыми мальчиками, причем отношения эти начинаются с акта агрессии. Алеша «…никогда не мог безучастно проходить мимо ребяток (…) он больше всего любил трехлетних детей или около того (…)» (С.213) (возраст Эдипа; но это и еще об одной личности Алеши – детской, самой здоровой). Главный среди мальчиков – Илюша, показывающий всем братьям Карамазовым пример любви к нескладному и позорному отцу, готовности заступиться и даже умереть за него.

 

            Старец Зосима благословляет Алешу на «великое послушание в миру», где ему, видимо, предстоит узнать и интегрировать всех тех, кто в нем.

 

Лиза Хохлакова

 

К мальчикам примыкает Лиза Хохлакова, которой четырнадцать лет (а Коле Красоткину – через две недели четырнадцать). Психотически восприимчивая, Лиза остро переживает происходящее между братьями Карамазовыми, ловит и аккумулирует все взаимосвязи братьев и выражает это события разными способами (один из них расслабленность и чудесное исцеление от нее). Такое ощущение, что она по очереди пытается быть всеми братьями, точно так же, как пытается быть и мальчиком, и жидом.

 

Лиза Хохлакова бессознательно замыкает круг: Митя хочет отобрать женщину у отца, Иван – у старшего брата, она тоже желает стать женщиной Ивана, чтобы Алеша вступил с ним в конфликт (возможно, такой конфликт открыл бы дорогу вытесненной Алешиной агрессии). Алешина бесконфликтность тревожит ее с самого начала («…я за вас выйду, и вдруг дам вам записку, чтобы снести тому, кого полюблю после вас, вы возьмете и непременно снесете, да еще ответ принесете», с.692). Лиза Хохлакова, встраиваясь в этот ряд, «предлагается» Ивану. Если она станет женщиной Ивана, и Алеша будет любить ее, круг замкнется. Так она переживает тот факт, что Митя убил отца и всем это нравится. Но Алеша упорно стоит над схваткой. Он отказывается от такой жизни, где идет борьба за деньги и женщин.

 

            Лиза – словно младшая сестра всех братьев, осуществляющая между ними незримую связь, живая анима их сиблингового пространства.