Большие архетипические последовательности

Глава из книги "Детский юнгианский анализ"

Дэниз Лиар

 

1
Архаическая Зависимость

Архаическая Зависимость, как я уже говорила выше, есть первая перемена отношения маленького человека к другому и к миру. Это функциональная архетипическая целостность, состоящая из матери и ее эмбриона, затем, младенца, в человеческом окружении, где отец выполняет специфическую функцию. Цель этого отношения – продвигать развитие Я ребенка.

В первой части, я попробую описать его, опираясь на «Ребенка» Нойманна.

Во второй клинической части я покажу, как Архаическая Зависимость воплощает функционирование архетипа. Я выбрала две разные ситуации. Одна – это трагическая история младшей из трех сестер, судьба которой продемонстрировала динамику смертоносной Архаической Зависимости. Другая история – прожитое в течение сеанса взрослой пациенткой. Этот прожитой опыт, дал возможность доступа к архаическому материалу, позволяющему понять, как возникает негативный комплекс Матери и его последствия.

 

ЧТО ЕСТЬ АРХАИЧЕСКАЯ ЗАВИСИМОСТЬ?

 

Я выбрала термин «архаическое» (Urbeziehung), а не «первичное» или «первоначальное», так как он мне кажется лучше передающим характер исторического начала, по эту сторону сознания, и его структурный принцип.

Сейчас во взрослом анализе подвергается критике факт отнесения «архаических содержаний» к древним содержаниям, которые инцистированы[1] и в процессе этого заточения подвергаются деформации, что они всплывают в процессе терапевтической регрессии и якобы не имеют никакого отношения к проживаемому в первые месяцы жизни.

Возникает вопрос: архаизм психе – коллективная память первых лет или это интро- и экстра–утробное функционирование первых месяцев? Нойманна упрекали за слишком быстрое проведение параллели между филогенезом и онтогенезом. (W.Giegerich 1975)

Если, как я представила выше, ребенок функционирует по архетипической структуре, обе памяти имеют неплохой шанс встретиться.

 

АРХЕТИПИЧЕСКАЯ СХЕМА АРХАИЧЕСКОЙ ЗАВИСИМОСТИ

 

Архаическая Зависимость происходит по ранее установленной схеме архетипа, внутри архетипического поля космической сущности. Эта констелляция, «содержит два индивида в их трансперсональной реальности, где каждый полюс принадлежит другому и действует на него как архетип, будь то мать или ребенок». (E.Neumann 1973)

Другими словами, «мать оживляет архетипическое поле, и в психе ребенка возникает архетипический образ Матери, где он и находится, готовый всплыть и начать функционировать». (E.Neumann 1973)

Тогда это оживление приводит в движение «весь комплекс психических функций у ребенка - отправную точку главных психических развитий между Я и бессознательным». (E.Neumann 1973)

В конечном счете, это восприятие тела другого, которое оживляет архетипическое поле. Нойман подчеркивает: «Мать со своим ребенком не вызывает индивидуальный образ матери и индивидуальный ребенка, а общий - мать и дитя, архетипический всему человечеству. С незапамятных времен это глубоко волновало людей, и они воспринимали это как «suprapersonnel» надперсональное» (E.Neumann 1973)

Тем не менее, очень важно отметить асимметрию пары мать - младенец. Младенец там живет, как мы уже видели, в основном, на уровне Самости, целостной личности, хотя ядро Я присутствует с самого начала. (E.Neumann 1973) Мать же испытывает материнство на двух уровнях: на уровне Самости и на уровне Я. Ее интуиция и чувство (функция оценки) дают ей доступ к ее архетипическому функционированию матриархального типа, но не настолько, чтобы ее Я сознательное оставило все рациональное функционирование патриархального порядка - оно охотно отвечает на требования культурного окружения.

С другой стороны, в ее поле поляризованного сознания проживает не только материнство. В ее личном жизненном поле есть индивид - ребенок, объект любви и участник ее собственной судьбы. Для матери поле материнского имеет полярные стороны, тогда как для ребенка оно пока еще не дифференцировано.

И, наконец, эмоциональная и социальная жизнь женщины продолжается, по крайней мере, это крайне желательно. Место мужчины, который не только отец, там уже забронировано. Малыш – не единственный объект для нее.

 

ХАРАКТЕРИСТИКИ АРХАИЧЕСКОЙ ЗАВИСИМОСТИ

 

Нойманн описывает Архаическую Зависимость как мифологическую реальность, недоступную опыту, который, в некоторой степени, случаен в сознании. Впрочем, он выбрал прилагательное уроборическая «для характеристики целостности без напряжения этой психической реальности (…) символ интра-утробной ситуации, в которой личность ребенка пока еще не четко делимитирована и не конфронтирует пока с человеческим окружением». (E.Neumann 1973)  

Эта ситуация продолжается в течение первых месяцев воздушной жизни, когда мать и ребенок разделяются на два тела.

Нойманн определяет материнство как двойственный союз, обращаясь к двум понятиям: унитарная реальность - его собственный термин, и мистическое участие – термин Юнга.

Понятие унитарной реальности, переводимое иногда как «союз реального» (Einheitswirklichkeit) в зависимости от контекста, появляется около 1955 года в работе Нойманна (Neumann 1989), подготовленной его метапсихологическим эссе 1952 года, касающимся «психе и трансформации планов реального» (E. Neumann 1989), что в свою очередь, расширило работы Юнга о синхронии (C.G.Jung 1988). Это понятие широко использовано в «Ребенке» для определения архетипического поля, в котором развиваются и взаимодействуют мать и ребенок. Оно выработано Нойманном в процессе раздумий по поводу архетипа, который «отвечает на необходимость определить союз реального, где психе и мир слиты, существуя за первым разделением (split) и до него, за рамками которого сначала развивалась поляризированная реальность нашего сознания» (E.Neumann 1989).

Что касается мистического участия, Нойманн употребляет его, чтобы определить способ отношений в диаде мать-ребенок при прохождении Архаической Зависимости. Для него это состояние идентичности, где пока еще не выделились ни субъект, ни объект, где мать и ребенок могут читаться одновременно без идентификации.

Есть биопсихическая идентификация между телом и миром, и для младенца образ тела не дифференцирован, а, следовательно, такой же обширный и безграничный, как космос. Мать есть мир, и «голодное тело и успокаивающая его грудь есть одно целое» (E.Neumann 1973).

 Ребенок живет в безопасности в этой реальности, его крик о дискомфорте вызывает удовлетворение нужды матерью: нет напряжения между Я и Самостью.

Реальность именно этого времени аналитик может констатировать, когда, процесс терапевтической регрессии заставляет появиться в снах и рисунках космические элементы: планеты, звезды, Землю, Луну, Солнце; бывают и «океанические» образы - этот набор устанавливает уровень реорганизации, который происходит.

Итак, мы вправе сказать, что Архаическая Зависимость есть констелляция идентичности, «бессознательной идентичности» - пока еще нет достаточно связного Я у младенца и мать в «мистическом участии» ее архетипической роли.

Архаическая Зависимость есть также и констелляция эроса, отношение более сильное, которое мог бы прожить индивид, прототип всех позднейших отношений, «фундамент всех зависимостей, всего состояния отношения, всех настоящих и будущих отношений» (E.Neumann 1973).

Это отношение есть Самость поля архетипа материнства, выполняемого, обычно, матерью и ребенком в их как физическом, так и психическом поведении: молоко является частью архетипа, равно как и улыбка матери, ее телесное тепло и способность любить, и инстинкт сосания младенца, и его искусство позвать мать, его «компетенция».

 

ВАЖНОСТЬ ТЕЛА В АРХАИЧЕСКОЙ ЗАВИСИМОСТИ

 

Важность отношения к телу первостепенна - элементарные функции тела являются местом, где проживается опыт со своим активным (дыхание, крики, проглатывание, мочеиспускание и дефекация) и пассивным полюсами (быть согретым, обласканным, вычищенным и помытым). Вся поверхность тела, кожа, воздействует с внешним миром, в то время как пищеварительный тракт составляет внутреннее проживаемое. Сосать и проглатывать составляют мир теплый и удовлетворяющий. Что касается пограничных зон, эрогенных зон по Фрейду, они сверх вовлечены, обеспечивая обмен между двумя мирами, обмен, управляемый дыханием и криками. Из этих обменов рождается знание и отношение, рот, например, имеет познавательную и социальную функции, что иллюстрирует поцелуй.

Одобрение матерью этого полного телесного удовольствия вызывает чувство наполненности, которое раньше было не известно, кроме может быть моментов якобы «пограничных», например, мы видели как Нойман описывает «питательный оргазм». На этой стадии существуют два полюса, головной и анальный, они в равной степени акцентированы и принятие тела есть полное его принятие.

«Весь биопсихический процесс, сосание, дающее удовольствие и приятные моменты кишечной перистальтики есть любовь» (E.Neumann1973).

На этой основе закрепляются инстинкт самосохранения и побуждение саморазвития.

В это время господствует питательный символизм; питательный Уроборос откроется затем в оральности, которая для Ноймана не детский пережиток, но появление символического мира, имеющего фундаментальное значение, архетипический способ интерпретировать мир, интегрироваться в него, включить его в себя.

С этого телесного прожитого опыта и строится комплекс Я

«Эго – комплекс здорового человека – это психическая «верховная власть»; под этим мы подразумеваем всю совокупность относящихся к эго представлений, которая, как мы полагаем, сопровождается сильным и постоянно присутствующим эмоциональным тонусом нашего собственного организма. Эмоциональный тонус есть эффективное состояние, сопровождаемое соматическими иннервациями. Эго – это психологическое выражение прочно связанных комбинаций ощущений всего организма. Следовательно, личность является самым устойчивым и прочным комплексом…», пишет Юнг в 1907 году в «Психология Dementia praecox». Комплекс Я пробуждается благодаря интенсивному давлению либидо, ориентированному, главным образом, на эрогенные зоны, но в тоже время, вовлекающему все тело. Также сюда добавляются эмоциональные тональности отношения к матери. Так, постепенно, повторяющийся контакт с телом материи и способы, которыми она управляет фрустрациями позволяют обнаружиться сознательному и дифференцированному опыту комплекса Я, первоначально проживаемому бессознательно в телесной Самости (E.Neumann 1973).

Фундаментальный опыт удачного проживания Архаической Зависимости есть полное доверие, которое имеет Я в Самости, этот материал – надежен. Все функции тела купаются в этой защите, и, телесное удовольствие ведет к здоровому развитию личности. Надежность материала позволяет ребенку забываться во сне без опасений, и устанавливать эротические отношения в самом широком смысле этого слова, то есть подготовиться к социальной жизни. И наконец, «необходимость, которую имеет ребенок сохранять двойственный союз Архаической Зависимости, обусловлена чуть ли не идентичностью его инстинкту самосохранения, т.к. его существование полностью зависит от матери». (E.Neumann 1973)  

Это бесценный этап для индивидуума, именно здесь находящего корни внутренней безопасности, которые позволят потом бросить вызов превратностям жизни.

Напротив, любой негативный образ матери это тоскливый и тревожный образ, вторичный по отношению к ситуации подавленности. Что касается Ужасной Матери Нойманна, смертоносного аспекта архетипа Матери, она появляется тогда, когда имеет место слишком радикальное разъединение созидательных сил материнского, длительное удаление от матери или ее смерть, без появления ее заместителя. Она появляется также, когда существует очень сильная враждебность к этим созидательным силам, например, у матери, имеющей негативный комплекс Матери, или когда окружение враждебно настроено против ее творческих сил.

Именно там, по моему мнению, начинаются плодотворные поиски, выраженные в психосоматических симптомах, в которых проявляетсятемное бессознательное, они ярко выражены у пациентов, перенесших телесную агрессию, когда они были в утробе матери или в первые месяцы жизни.

 

ПЕРВИЧНАЯ САМОСТЬ И Я В АРХАИЧЕСКОЙ ЗАВИСИМОСТИ

 

До этого момента я рассматривала Архаическую Зависимость с точки зрения отношения мать-ребенок, в котором отец играет свою роль. Теперь я хотела бы сконцентрироваться на видение с точки зрения инстанций, особенно, отношений которые устанавливаются между Я и Самостью младенца. Этот процесс я уже представляла, но сейчас, хотела бы к нему вернуться.

 

Со стороны первичной Самости

 

 

Самость имеет качество предшествующего, данного априори, развивающегося в течение всей жизни. Тело, архетипы и Я – есть ее эволюционные аспекты. Это именно развитие Я и бессознательного в процессе индивидуации, которое взрослый пациент может осознать во время анализа, ну, а в детстве Самость функционирует бессознательно у большинства наших современников.

 

Первичная самость передает в Я материал для интеграции, включает в работу структуры, дифференцирующиеся по мере развития индивида и одновременно схемы поведения и способности представления, когда Я становится достаточно последовательным. В сумме она играетродительскую роль по отношению к Я, пока оно не достигнет относительной автономии современного взрослого человека.

В Архаической Зависимости Я ребенка находится пока еще только в состоянии примитивного ядра к которому мало-помалу будут приклеиваться куски проживаемого опыта, и потребуются месяцы, чтобы они могли сорганизоваться в комплекс Я. С другой стороны, эмбрион, а затем и младенец зависят от матери в питании и уходе, в первых шагах знакомства с миром и другими людьми. Мать есть Самость, другой и мир, настолько, что мать и ребенок живут в бессознательной идентичности.

Эта двойственная регуляция жизни эмбриона и младенца привела Нойманна, как мы уже видели, к дифференциации двух главных функций Самости: телесная Самость и Самость отношения, причем последняя лежит сначала на плечах матери. И только в период между годом и восемнадцатью месяцами ребенок может взять на себя их осуществление, с одной стороны он должен достигнуть, независимости движений, с другой стороны, сознания, что он индивид, и некоторого умения в использовании языка отношений, при условии, что мать готова передать ему эти полномочия.

Если мы вспомним, что самые различные факторы, в «материнском», основывают судьбу индивида, мы лучше поймем теперь, как они определяют первичную Самость ребенка. Каждый из этих факторов, действительно, имеет особенное воздействие или на уровне телесной Самости или на уровне Самости отношений.

 

Со стороны Я

 

 

Мы видели, что фундаментальное прожитое удавшихся отношений Архаической Зависимости становится полным доверием, которое Я имеет в Самости, по факту надежности материнского, что соответствует «достаточно хорошей матери» Винникотта. Хотя хороший аспект материнского велик и умеет дозировать и фрустрации, и тревогу, и страдания, и отказы, тем не менее, они тоже являются составляющими структуры любой удавшейся Архаической Зависимости. Мать вносит этот фактор дифференциации благодаря своему Анимусу, при условии, что он находится на своем месте, то есть, избавлен от стремления к власти.

 

Кульминационным моментом нормального развития младенца есть образование Я интегрирующего, которое уже имеет власть управлять и ассимилировать, до определенных границ негативных опытов, выходящих как из внутреннего мира, так и их окружения. Оно предохраняет от раздвоения личности.

«Так рождается позитивная толерантность Я, которая на базе своего отношения доверия и безопасности по отношению к матери, способна принять мир и Я, потому что Я есть сознательный опыт позитивной толерантности и принятия матери». (E.Neumann 1973)

Я интегрирующее очень рано занимает место в ситуации идентичности с матерью, с самой первой уроборической фазы Архаической Зависимости, но достигает центральной позиции только в матриархальной фазе, где Я начинает осознаваться, после первого года жизни ребенка.

Если же, наоборот, негативный проживаемый опыт превалирует с самого раннего возраста, Я сворачивается, либо в состояние застоя, которое ведет к физической смерти, либо в дефицитарное и, затем, психотическое состояние. В случае, когда Я смогло начать себя выстраивать, либо вследствие качеств субъекта - из его жизненности, либо ввиду отсутствия раннего негатива, тогда формируется Я оборонительное способом преждевременной фаллической эрекции, что рискует рухнуть перед лицом новых требований адаптации. Крайний вариант – может построиться Я негативное, жесткость которого, садомазохические реакции и патологический нарциссизм есть не что иное, как неэффективное оружие против своей слабости и чувств незащищенности, неполноценности и отсутствия любви, которые приводят к безнадежности. Чувство, любовные связи и солидарность ему остаются незнакомы.

 

ЭВОЛЮЦИЯ АРХАИЧЕСКОЙ ЗАВИСИМОСТИ

 

Уроборос

 

 

Уроборос, этот змей сплетенный сам с собой и поедающий свой хвост, проявление трансперсонального, трансисторический аспект отцовского архетипа в самом архаическом представлении.

 

Нойманн подробно рассматривал его с точки зрения описательной, этнологической и теоретической в «Генезисе сознания» (Нойманн 1998) и клинически использовал термин в «Ребенке». Парадоксальный мир, одновременно и статический и вечный, но содержащий зародыш креативности, он есть и начало и конец истории. Круг, яйцо, в котором сосуществуют, но пока еще не разорваны, противоположности, он большой самоудовлетворяющийся гермафродит, который является в одно и тоже время и материнской маткой и Миром объединенных родителей, где соединены маскулинность и фемининность. Тем не менее, этот союз говорит только об источниках, и не имеет ничего общего с генитальной теорией. В различной эпистемологии он намекает только лишь на первичную сцену.

Матриархат доминирует на первоначальной стадии; но, тем не менее, патриархат выражается в движении вперед, в начале эволюции во времени. Таким образом, сначала это Мир объединенных родителей, где рядом с фемининностью располагается маскулинность.

 

Маскулинность, фактор разъединения-дифференциации

 

 

Прежде всего, вслед за Нойманом, я хочу подчеркнуть, что «мы употребляем… такие термины как «мужское» и «женское» - то есть не как личностные, связанные с полом характеристики, а как символические выражения». (Нойманн 1998)

 

С самого начала существует маскулинность матери. Ребенок экспериментирует «не только символически в своей мифологической апперцепции бессознательного, но также физически, посредством действий матери» (E.Neumann 1973) и эта материнская маскулинность открывается активной или пассивной, со своими атрибутами и материнской, и отцовской власти.

Что в этом юнгианцы называют Анимусом? Если телесная женственность обозначает сознательную жизнь женщины – парадокс! некоторое отнесение к материнской фемининности будет бессознательной идентичностью - и тогда становится понятным, что маскулинность служит формой дифференциации бессознательного.

Функции Анимуса тройственны. Он выступает, как посредник во взаимодействии с бессознательным, в частности, служит мостом с коллективным бессознательным; отсюда он близок к Самости в её маскулинном аспекте. Он также фактор защиты, и у женщины есть целая гамма образов, модели которых она будет искать среди мужчин своего окружения и в средствах массовой информации. Эти модели могут привести к настоящему отношению, но часто герои существуют только в воображении. Анимус, наконец, сам представитель бессознательного, поскольку является другим дополнительным.

В поведенческом плане Анимус - фактор утверждения Самости, установления отношений с социальным миром, но особенно, с миром идей. Он носитель логоса, так как стремиться к дифференциации и к знанию. Его интеграция дает доступ к символической функции. Он выражается мнениями, которые оказывают влияние на эмоциональную жизнь женщины.

К этим сухим определениям Нойманн добавляет богатство и изобилие своего описания. (E.Neumann 1973) Он различает несколько уровней в конституции Анимуса.

Анимус патриархальный - самый близкий к сознанию, передает патриархальную культуру, в которую погружена западная женщина и которую ей внушают без ее ведома отец, брат, дядя, учитель и муж. Мир логоса и морали в действительности содержит то, что обычно описывается как Анимус. Если женщина не может это различить, не осознает это, то это «господствующий культурный патриархальный канон, который определяет не только сознание, но также поверхностный слой бессознательного, равно как и суждения бессознательного значения».

Старая мудрость принадлежит к этому же уровню. Носитель смысла, она, тем не менее, под мужской формой относится к Самости женщины только в период, когда женщина нуждается в поддержке архетипа Отца чтобы отделиться от Великой Матери и выйти из бессознательного. Если же женщина, напротив, начинает злоупотреблять этим, то оказывается скованной патриархальной связью. Тем не менее, в своей обучающей функции Анимус очень полезен, как носитель смысла и фактора социальной адаптации.

На более глубоком уровне Нойманн добавляет матриархальный уровень Анимуса, который он называет матриархальное сознание, полагая, что это оно управляет сознательным отношением в период матриархата. Этот уровень поддерживается бессознательно, он подавлен в патриархате и чтобы к нему подойти «современная женщина должна столкнуться с трудной задачей освобождения от своих предрассудков, содержащих важные значения патриархальной культуры, то есть, суметь преодолеть в достаточной степени патриархальные Анимы, чтобы стать способной воспринимать новый специфический аспект своей женской натуры».

Как бы там ни было, Нойманн различает еще два уровня в этом матриархальном сознании: Анимы Великой Материи и во глубине всего – патриархальный Уроборос космический размеров.

Анимы Великой Матери состоят из маскулинных сил, содержащихся в архетипе Матери. Они выражают духовный аспект фемининности, врожденную мудрость сущности и инстинкта. Этический опыт этого периода – жить в гармонии с сущностью, с природой. Именно эта мудрость позволяет матери признать сущность своего ребенка и уважать его ритмы, настолько насколько это возможно.

Что касается патриархального Уробороса, согласно нойманновской динамике, он представляет архетипическую структуру, самую архаичную из маскулинных работающих сил женщины; он имеет связи и с сущностью и с космическими измерениями. Это с одной стороны,фаллический принцип сексуальности, побуждений, роста и плодородия, с другой стороны – один из самых духовных принципов, который может охватить женщину и околдовать ее чувством единения с космическим существованием. Он может привести к психозу в своей одержимости.

Патриархальный Уроборос руководит выживаемостью вида и выращиванием потомства. Он имеет власть активной ориентации, бессознательным принципом организации, который направляет женщину. Отсюда следует, что он провозвестник логоса. С помощью интуиции и чувства он заставляет выбирать правильное отношение к ребенку. Это побуждение, которое принуждает и руководит, навязывается другим инстинктивным тенденциям, но и возможным сопротивлениям сознания.

Существует маскулинность отца. Маскулинный принцип носителем которого в своем теле является отец, и его собственная манера его осуществления, начиная с момента рождения ребенка. Отец не держит ребенка также как мать, его жесты другие, его голос другого регистра, и то, что материнское поведение изменяется в его присутствии – все это факторы дифференциации.

Он также подвержен влиянию архетипического уроборического поля, куда он включен. Матриархальный Уроборос, эта архаическая фемининость, которая вводит в его функцию отцовства заботу о своей беременной жене, а затем о ребенке; функция, которая осмеливается проявиться у молодых современных отцов. Также от Уробороса патриархального в отце его отеческая манера, с которой он выполняет свою архетипическую роль третьего лица между матерью и ребенком, и которая есть один из аспектов архетипа Отца.

Можно ли уже говорить об архетипе Отца? Последний действительно находит свои корни в Уроборосе, как и любой человеческий архетип; он возникает оттуда постепенно, этапами деинтеграции - реинтеграции, как я уже объясняла выше. Хотела бы добавить, что любой человеческий архетип проживает сначала уроборическую стадию с её отнесением к началам и к телу, пребывая в состоянии мистического участия. Это проявляется более или менее выраженными телесными симптомами или более или менее серьезной патологией, которые сопровождают архетипические отрезки, изменения архетипического поля, следствия индивидуации. Эти изменения не безопасны, хотя и не являются следствием какой – либо вины.

Ребенок и маскулинность. Все то, что заставляет младенца выйти из состояния сна может распределяться на позитивные стимуляции, которые приятно подчиняют родившееся Я, и на негативные - вызывающие аффекты, переполняющие его, рождающие тревогу. Таким образом, вырабатываются первые формы того, что Нойман описывает как «маскулинность вторгающаяся». (E.Neumann 1973)            По мере того, как устанавливается некоторая длительность сознания факторы этих волнений, и внутренние, и внешние, становятся не только проживаемы телом, которое реагирует на это симптомами, но и постепенно вырабатывается способность репрезентации. Тот факт, что интервенции происходят из мира Анимуса матери или маскулинности отца, «становится очевидным, что психе ребенка интерпретирует все вмешательства по своему балансу, независимо от их природы, как проистекающие из маскулинности». (E.Neumann 1973)

Я могу подтвердить соответствие этого утверждения в исследованиях образа волка 1975 года, а также и в моем позднейшем клиническом опыте. Я вернусь к этому в четвертой части книги.

Хотела бы кое-что дополнить. Конституционные факторы (очень активное бессознательное, особенная чувственность к аффектам, незрелость Я по любой причине), равно как и конкретные обстоятельства, могут нарушить Архаическую Зависимость (внешние события, физические недостатки, голод, усталость, отношения плохо интегрированного Анимуса матери), а также могут усилить нормальный опыт вторгающейся маскулинности и перенаправить ее в опыт «маскулинности ужасающей». Она-то и будет определять уроборическую Мать в Архаической Зависимости. И тогда весь мир ребенка будет подчинен этому ужасающему образу.

Напротив, в нормальной Архаической Зависимости, когда мать – одновременно и Самость, и общество, и мир, ограничения, которые она вносит, ее отказы или проверки ведут ребенка к опыту фактора организации мира. Последний научит его правильно вести себя и адаптироваться к законам окружения (E.Neumann 1973). Этот принцип маскулинного порядка, который позднее будет принадлежать, главным образом, отцам, и в мужской группе (E.Neumann 1973) будет «затрагивать и приводить в движение существующий врожденный порядок в глубинах ребенка» (E.Neumann 1973).

Организаторский принцип жизни без которого, человек погружается в хаос психоза или разрастающегося рака, его символизм есть также маскулинность обоих полов.

Таким образом, гораздо раньше, чем врывается поляризация мира, имеет место конфронтация. Конфронтация аффектов и побуждений младенца с Анимусом матери предвосхищает конфликт между аутоморфизмом индивидуума и культурным каноном, проживаемый во время разъединения «Мира Объединенных Родителей». Именно так конфликт мать-ребенок становится внутренним конфликтом между побуждениями и контролем, ответственным за упорядочивание у ребенка.

 

АРХЕТИП В ИСТОРИИ

 

 

Говорить об эволюции Архаической Зависимости, значит попробовать описать диахронию [2] структуры, эволюцию во времени архетипа.

Существует спиральное взаимодействие между родительским архетипом, Самостью и Я. Этапы, проживаемые Я – есть нейробиологическая функция созревания под руководством организаторской функции Самости, которая происходит и встраивается в последовательные структуры. Нойманн мило называет их «одежды самости». Каждому этапу соответствует аспект родительского архетипа.

Для меня, переходу с одного этапа на другой соответствует отказ от системы значимостей, переживаемый как разрушающий веру, богоубийственный. Способность Я переносить тревогу этих кардинальных изменений есть залог его творчества (E.Neumann 1973). Этафундаментальная тревога происходит из двух ощущений: первое, конечно, чувствование вины в разрушении веры; но при более внимательном рассмотрении оказывается, что страх остаться узником отмирающего аспекта и войти в конфликт с требованиями Самости, безусловно, более страшен. Это также самое сложное в анализе. Однако, именно эта тревога вызывает смелость Я если, таковой нет врожденной, чтобы идти дальше, к неизвестному (E.Neumann 1973).

Тем не менее, Я не оставлено в этом конфликте. Самость, которая организует архетипическое протекание, ответственна за то, что в эти фазы перемен, проходящая архетипическая форма представляется ужасной, тогда как приходящая форма живет в позитивной формации (E.Neumann 1973).

Родительский архетип меняется, потому что, отношение родители – ребенок, его архетипическое поле не статично. Архетиппрогрессивно очеловечивается. Вначале уроборический и космический, он принимает аспект Великой Божественной Матери. Последняя сначала – хозяйка растений, когда Я еще вегетативное, потом – животных, когда ребенок достигает некоторой двигательной автономии, и, наконец, маленького человека. Это очеловечивание заканчивается после интеграции хороших и плохих сторон материнского имаго, в признании реальной матери и ее обычной, простой человечности. Давным-давно мы вышли из Архаической Зависимости, которая покрывает только две первые стадии эволюции Я.

Протекание маскулинности и эволюция позиции человека по отношению к паре мать – ребенок осуществляются параллельно. Сначалаподчиненный компаньон Великой Матери, человек есть рождающий жизнь, но равно и носитель шпаги – символа сепарации. При раскрытии Великого уроборического Круга, во время разделения Мира Объединенных Родителей на Отца и Мать, разделения, которое прогрессивно закроет Архаическую Зависимость, он становится сначала охотником, знающим секреты природы, и находится на краю матриархального мира. Наступление воина, входящего в конфликт с Матерью и поддерживающего бой Я, заставляет его опираться на архетип Отца. Патриархат начинает устанавливаться.

 

МЕЛАНИ: СМЕРТОНОСНАЯ ДИНАМИКА

 

Речь о трагической судьбе трех сестер, из которых я знала младшую. Я решила о ней рассказать, так как мне эта история кажется показательной с точки зрения функционирования смертоносной Архаической Зависимости и негативной иллюстрации решающей роли, по Нойманну, первого отношения между матерью и ребенком.

Leon Kreisler, который также знает эту историю, рассматривал ее в своей книге Ребенок психосоматического беспорядка. Он находит судьбу идентичной смерти у двух старших в рамках «психосоматических смертельных дезорганизаций». С моей точки зрения, речь идет об особенной организации.

Жульенна и Мелани умерли в возрасте двадцати месяцев, старшая - четыре месяца спустя после рождения Мелани, она сама - через неделю после рождения Виржинии, третьей сестры. Виржиния была также госпитализирована, в другую больницу того же уровня, что и больницы, где были старшие девочки. Расстройства у них проявились, когда мать пошла на работу, доверив их на весь день женщинам из семьи мужа; старшую в возрасте пяти месяцев бабушке, среднюю – в девять сестре бабушки. Нужно отметить, что и у той и у другой были ранние рвоты, еще когда мать была с ними. Мелани была госпитализирована первый раз, на небольшой срок, в возрасте десяти месяцев, раздувшаяся от многочисленных вливаний. Последние шесть месяцев своей жизни, с четырнадцатого по двадцатый, она провела в больнице.

Для начала протекание симптоматологии. Пищеварительные расстройства доминируют. Сначала это рвоты, очень ранние, затем все более повторяющиеся. Потом - потеря аппетита, постепенно исключающая различные продукты, вполне нормальные для ее возраста, воспринимающая только кукурузный бульон, проповедуемый сестрой бабушки, занимающейся Мелани. На этом анорексическом фоне появляются эпизоды срыгивания - аутистическое пережевывание со срыгиванием, ведущие к угрожающему похудению. Речь идет об активной анорексии - ребенок вынуждает медиков прибегнуть к кормлению через зонд, но потом выбрасывает его, потеря веса продолжается.

Параллельно, о ее особенном психическом состоянии. Что поражает у Мелани – очень сильная тревога вместе с неприятием отношения зависимости к женщине. Только мужские руки могут ее немного успокоить. Эти приступы тревоги появляются на все усиливающимсядепрессивном фоне: хмурое лицо, потерянные газа, стереотипное поведение, лишенное смысла.

Наконец появляются респираторные симптомы - демонстрации негативной оральности все более и более архаического уровня. Сначала – ринофарингиты, сопровождающиеся чрезмерным респираторным затруднением для первичного заболевания. Впечатление, что ребенок заливает свои легкие. Два раза в реанимации происходит остановка дыхания, приводящая к временной коме. Мелани покинула нас через семь дней после рождения ее маленькой сестры, когда уже должна была быть переведена из реанимации в детское психосоматическое отделение, где были ее мать и сестра. Осмотр не дал никакого органического объяснения этой картине, и никакой наследственной болезни обнаружено не было.

Это протекание, возможно, было осложнено тревогами медиков, пытающихся найти органическую причину ценой травмирующих манипуляций с телом. С другой стороны было очень сложно взять на себя постоянное исправляющее материнство, в то время, когда ребенок склонялся к сохранению тревоги и хаоса, приведшие его к концу. Также, мы стали беспомощными свидетелями ее прогрессивного ослабления инстинкта самосохранения, превратившегося в смерть. Мелани ушла от нас перестав дышать, отказавшись от пищи, сделав нас, таким образом, безоружными.

Как могла выстроиться такая негативность? Какая «мать» могла родить такое? Я сказала бы какое «материнское»? Действительно, каков семейный союз где проигрывается подобный конфликт жизни со смертью?

Мать Мелани, когда я с ней познакомилась, была молодой, бесконечно хрупкой, женщиной двадцати трех лет. Она рассказывает два, сопровождающихся галлюцинаторными феноменами, эпизода депрессии, которые вызывают психотическую или психо-истерическую декомпенсацию. Они проявились в моменты, проверяющие ее материнскую способность. Один, когда ей было лет пятнадцать-шестнадцать и она была руководителем группы детей; другой – после рождения ее старшей дочери, к которой ее отношение было негативным. Она держит на руках свою дочку, все жесты такие, как и должны быть, вроде бы все на месте, но нет внутреннего материнского отношения. Нужно отметить, что эта женщина обратилась за консультацией довольно поздно, она не видела опасности или не могла ничего с собой поделать.

Leon Kreisler замечает, что она видела смерть повсюду. Она рассказывает ему недавний кошмар, который, кажется, проясняет ее старые депрессии. «Я вхожу в комнату, там четыре женщины. Они лежат на кровати, они маленькие, совсем маленькие (она показывает размеры ребенка). Они были одеты в черное. Потом эти бабушки берут зеркало, чтобы посмотреться. На подбородке у них есть белый волосок». Эта последняя картинка полна негативного аффекта. Эти четыре маленьких старушки в виде малышек в ауре смерти, напоминают ей ее мать, ее саму, и ее две старшие мертвые дочки.

Что мы знаем о ее материнской линии? Отец у нее появился только в возрасте двадцати лет, она была воспитана матерью и дедушкой по материнской линии. Ее мать была садисткой по отношению к дочери. Когда дочь была беременной первый раз, до замужества, мать, провоцируя тем самым угрозу будущей драмы, изводила ее разговорами, что будущий муж будет знать, что этот ребенок не его. Молодая девушка не нашла себе никакого подспорья, никакой поддержки, а приобрела только желание смерти.

Что касается отца Мелани, он также очень ранимый человек, но по-другому. Он принадлежит к патологическому слою, из которого не может или не хочет выйти. У него имеются питательные отвращения, он требует для себя особенную пищу, ругает кухню жены, которая, как следствие, не чувствует поддержки в оральной сфере.

Отцовская линия состоит, главным образом из смертоносных женщин, каждая из которых сконцентрирована на питании и на личном ритуале. Все это происходит на одном из островов заморских территорий Франции, в якобы магическом климате. Бабушка по отцовской линии сидела с Жульенной во время депрессии матери, когда разразился первый приступ в пять месяцев. Сестра бабушки сидела с Мелани с девяти до четырнадцати месяцев, но это было в доме Мелани и ее родителей, когда мать Мелани пошла на работу. Наконец сестра отца, вообще хотела забрать детей и лишить мать материнства. Она, критикуя безжалостно инстинктивное материнское поведение невестки, пыталась прекратить кормление грудью, чего совсем не хотела молодая мать. Отец никогда не вмешивался и после смерти Мелани продолжал ту же линию поведения. Они, родители и уже появившаяся третья дочка снова стали жить в той же атмосфере и с теми же людьми, где царила смертоносная аура и было отвратительное негативное поле отношений.

Через несколько месяцев была госпитализирована и Виржиния в столичную больницу острова в угрожающем состоянии, несмотря на все проделанное местными педопсихиатрами по поддержке отношения мать-ребенок. У Виржинии, которая прожила чуть дольше своих сестер, появились небольшие неврологические симптомы. Но ничего не доказывало, что они являются признаком дегенеративной прогрессирующей неизвестной болезни, они вполне могли быть и вторичными признаками на фоне серьезного истощения. 

История Мелани и ее сестер волнует любого медика, педопсихиатра или другого специалиста. Одинаковое и неизбежное течение болезни у сестер неотвратимо вызывает ассоциацию с дегенеративной неизвестной семейной болезнью, диагноз которой мы, со всеми нашими медицинскими знаниями, были не в состоянии поставить, в момент драмы. Таким образом, возникла гипотеза первичной Самости, в частности, телесной Самости, как первоначального залога врожденного летального фактора. Нельзя не отметить, что эти дети были погружены в такое «материнское», какое их Самость отношения не могла содержать, провоцируя отсутствие связей эроса с миром и с ними самими.

Взвесив все это, и будучи аналитиком, я постараюсь раскрыть сценарий – организатор трагедии этой семьи: родители и дети были погружены в энергетическое поле, ведущее к смерти.

Мы видели, что поле архетипа Матери Архаической Зависимости состоит из элементов: из зародыша, затем из самого младенца; факта способности матери сознательно, или нет, принять на себя свою адекватность архетипу; привнесенных отцом, партнером диады мать-младенец; и, наконец, из элементов окружения.

В случае с Мелани мы видели, что очень рано, еще тогда, когда она была с матерью, симптоматология локализовалась на зонах обмена с внешним миром: пищеварительный аппарат, затем – респираторный. Эта локализация, казалось, свидетельствовала об отказе контакта с миром и с каким бы то ни было человеческим отношением. Отказ, сопровождаемый интенсивной тревогой, уступавший иногда мужской заботе; женщины, казалось, ее мучили. Постепенно к этому прибавилась глубокая депрессия. У нас у всех было впечатление, что Мелани бежала от нас, «хотела» умереть. Мне кажется, я никогда не видела у нее этот супер-интенсивный инстинкт самосохранения, который есть у большинства младенцев. Это было, как будто она отказывалась жить в ужасающем мире.

Сближение некоторых дат поучительно. Первые четыре месяца жизни Мелани протекали в ауре предвещающей смерть Жульенны. Последние девять месяцев – в период, когда ее мать носила Виржинию. Как найти свое место в этой ужасающей конфронтации жизни и смерти - двух полюсов архетипа Великой Матери?

Какова мать? Женщина, обремененная судьбой воплотить архетип. Чтобы быть эффективным архетип нуждается в сознательных факторах, в данном случае, в способности матери осознать свою роль и выполнять ее. А что видим мы? Женщину, безусловно, одержимую архетипом Матери, она была трижды беременна в течение двух лет, беременности прошли удачно и закончились в срок. Но у этой женщины не было глубокого твердого решения. Она разрывалась между этой властью дать жизнь и крайней пассивностью по отношению к смерти. Ответственность за ребенка выходила за пределы ее возможностей. Как если бы патриархальный Уроборос, инстинкт на службе выращивания детей, молчал в ней, и ее последовательные депрессии постфактум сделали из нее «мертвую мать» (А.Грин 2005) для каждой из ее дочерей. Сон о четырех маленьких старушках размером с младенца показывает нам эту женщину, действительно, «со смертельной начинкой внутри» неспособной к взрослому гармоническому развитию.

Со стороны «Матерей» она не получала никакой поддержки, никакого позитивного опыта. Её собственная мать вела себя садистски во время ее первой беременности; ее невестка отнимала ее материнство; а бабушка и сестра бабушки, по линии мужа, напоминали ей двух злых ведьм на грани психоза. Весь этот набор тяжело обременяет ее Самость в ее отношении с архетипом Матери. Пара мать-дочь, которая по Юнгу, есть один из аспектов Самости женщины, особенно молодой женщины, в данном случае эта пара дьявольская.

Что касается отца, сам охваченный негативным комплексом матери и его пищеварительными фобиями он абсолютно не способен противостоять этим смертоносным матерям, чтобы защитить свою жену и дочерей и оградить их от ужасного окружения.

Этот набор есть не что иное, как Ужасная Мать, такая как ее описывает Нойманн. Смертельная Мать появляется там, где присутствую слишком радикальное разъединение созидательных сил материнского, и там, где есть слишком большая враждебность этим креативным силам. Семья Мелани и есть тому пример.

Перед лицом Ужасной Матери ядро Я может всего лишь отказаться интегрировать эти ранние опыты, как слишком негативные. Что до Самости, то она баррикадируется в аутистических защитах. Я тонет в застое у Жульены и Мелани. У Виржинии попытка защищаться кажется сильнее выработанной в безуспешном поиске сливающегося отношения, но, увы, это отношение со смертоносной матерью. И эта попытка, также не увенчивается успехом.

Эта трагическая история, по-моему, прекрасно иллюстрирует функционирование архетипа Матери в Архаической Зависимости. Ее организация в негативной форме привела к выработке у ребенка Я негативного, утонувшего в психозе, застое и смерти путем потери или не выстраивании инстинкта самосохранения. Итак, такой архетип, как Самость может организовать патологию.

Мы стали свидетелями ужасающего поединка между жизнью и смертью. Дети прожили очень мало; женщина не была стерильной. Я чувствую, что в ней есть сильный архетип матери, но ее Я никогда не возьмет на себя ответственность за некоторые вещи. Ее двойственность находится перед лицом сил, которые превосходят ее. Это восприятие и дало мне основания полагать, что она была психотичной.

Можно ли говорить о патологии разъединения? История Жульены и Мелани может намекать на это. Но я так не думаю и судьба Виржинии, которая никогда не была оторвана от матери, подтверждает это. Тем не менее, нужно отметить, что мать этих девочек была в глубокой депрессии, а, следовательно, отсутствовала.

Я считаю, что качество Архаической Зависимости не позволило сформироваться Я, которое было бы способно интегрировать негативные опыты. Слишком слабое, оно погасло.

Остается гипотеза о врожденной неизвестной семейной болезни. Это предположение не отрицает все сказанное выше, но прибавляет тяжесть неизбежности судьбы, куда данная семья попала весьма охотно.

 

ИЗАБЕЛЬ: НЕГАТИВНЫЙ КОМПЛЕКС МАТЕРИ

 

На сеансе «знаменитой» биоэнергетической группы она была найдена распростертой на полу без сил и голоса, чтобы позвать на помощь из глубины своего одиночества и ужаса собственного бессилия. Бурная агрессивность группы в этот день уничтожила ее, она не реагировала ни на что, кроме открытой провокации. Она вновь ощутила эту тоску на аналитической кушетке, понимая, что мы касаемся этого «болезненного и уже–пережитого», но когда и где?

«У меня всегда было впечатление, что мой муж меня не слышит», - бросает она не раздумывая, все еще шокированная тем, что муж не хочет взять детей в следующее воскресенье. Впрочем, перед этим разыгралась красивая ссора. А потом этот сон, эта ночь, о чем это говорит?

«Я вхожу в квартиру моего отца, за смертью отца. Он меня принимает. Он в возрасте моего мужа. Он не доволен, что я пришла с детьми».

То же ощущение недомогания и бессилия окрашивает все эти переживания, и с физической и с психической точки зрения.

Изабель, назовем ее так, продолжает: « Я не подумала сразу о моем муже. Мой отец передал мне это во сне. До этого я никогда не чувствовала и не реализовывала никаких сообщений от отца… гораздо более далекие, бессознательные с его стороны… как и с моей. После моего рождения он не хотел слышать моего крика; мои родители клали меня в конце квартиры и оставляли меня кричать, когда я просила кушать. Однако моя мать любила меня и кормила грудью до семи месяцев. Я смогла вспомнить это только в позиции регрессии, распростертая на полу!»

В моем контрпереносе аналитика я почувствовала крики младенца, которого никто не слышит, который брошен на произвол судьбы и бесконечно одинок в этом мире. Я выражаю свои чувства пациентке. Изабель ощущает этот прожитой опыт беспомощности в покинутости и проецирует его, когда ее муж не уступает ее желаниям. Она восстанавливает также, что эта схема функционирует против умных женщин с мужской агрессивностью, схема, сопровождаемая сильным депрессивным аффектом.

Этот переломный сеанс происходит во времени и пространстве, когда и где телесно прожитой опыт является первостепенным и принимаемым. Все происходит на кушетке, она рассказывает и вновь переживает поведение и аффекты, которые ее так впечатлили на последнем сеансе биоэнергетической группы. Впрочем, это часть нашего контракта; я согласна на проведение этой работы с ее телом. Условие – мы прорабатываем вместе ее телесное, эмоциональное и психическое прожитое в группе на следующем аналитическом сеансе.

Ее рассказ отсылает к очень специфичному прожитому опыту, где тело и психе еще не дифференцировались, где сознание младенца – это кричащее Я и когда руководит процессом организатор гораздо более архаический – телесная Самость. И именно на этом уровне меня трогает ее рассказ, как будто младенец будит мать присутствием своего тела. С помощью моей интерпретации, я принимаю на себя функцию установки отношения, которую несет мать в это время, имеющая задачу соединить тело с ядром, появляющегося Я, благодаря ее эмоциям и словам, но, конечно, здесь без телесной близости. Эта функция Самости отношений носимая «матерью», имеет целью осмысление, очеловечивание сырого прожитого опыта, укрепление родившегося Я и производство сознания: первые рудименты комплекса Я.

 

1. Динамика сеанса

 

Динамика начинается с тела, тело вытянуто на диване, опустошенное прожитым накануне, тело без сил и голоса. Это прожитое напоминает царившую там атмосферу агрессивности, даже буйности, и связано с одной стороны с ощущением беспомощности, с другой – с депрессивным аффектом, чувством брошенности.

Весь этот набор составляет первое ядро значения, которое вызывает во мне образ и телесное прожитое младенца во власти взаимного неистовства негативной Архаической Зависимости. Я чувствую свою беспомощность и получаю это сознательно. Именно его я буду всеми внутренними силами удерживать в течение этого сеанса.

Аффект связанный с этим ядром, с этим «ощущением недомогания и бессилия, и с физической, и с психической точки зрения», будетрезонировать с подобным аффектом, испытанным недавно, как иголка тянущая нитку. Второе значимое ядро также приведено в сознание; оно касается мужа: 1) который не слышит ее просьбу; 2) который не принимает детей, то есть, саму Изабель.

Воспоминание сна использует те же самые значимые элементы, чтобы приложить их к отцу, что дает доступ к доселе скрытому прожитому: неприятие отцом голодного кричащего младенца и испытываемая малышкой тревога покинутости. Отцовское имаго дополняетсянегативным аспектом, который никогда ранее не мог быть воспринят - Изабель жизненно нуждалась в позитивном отцовском образе, сильной маскулинности, чтобы бороться с депрессией. Вероятно, что предшествующие месяцы анализа позволили Анимусу аналитика осуществить достаточное посредничество для узаконивания этого дополнения.

Я думаю, что намек на смерть отца во сне обозначает это изменение позиции отца, которая перестала быть доминантой в сознании - психической структурой, по которой выстраиваются содержания, чтобы стать сознательными.

Изабель может, наконец, поднять вуаль, которая скрывала мать и озвучить воспоминание ее архаического прожитого, до этого присутствующего только на уровне телесной Самости. Я достигло в переносе устойчивости достаточной для негативных опытов; отныне оно «Я интегрирующее», один из полюсов оси Я - Самость, гарант здорового функционирования психе.

Так как Архаическая Зависимость была охвачена насилием, причиненным младенцу, а мать - единственный носитель Архаической Зависимости, ведь это отношение под управлением архетипа Матери, то и образ матери оказался объятым негативностью. Новая толерантность, на которую стала способна Изабель, дала ей доступ к другому аспекту материнского имаго. Отныне она может сказать: «Моя мать меня кормила и любила».

Интерпретация аналитика признает страдания младенца, подтверждает их и обозначает, что они продолжают свое опустошение вызывая две, внешне противоположные реакции, повторяющие прожитое младенцем: первая – реакционная агрессивность и вторая – огромное депрессивное чувство брошенности.

Этой интерпретацией аналитик актуализирует Хорошую Мать и позволяет восстановление архетипа, восстановление, обеспечивающее эффективность. Не только ее внутреннее отношение, описанное мною выше, становится позитивным содержанием аспекта фемининности материнского архетипа, но и ее интервенция, дающая смысл – аспект маскулинности. Что касается момента, выбранного «инстинктивно», он выявляет самый архаический слой Анимуса аналитика: патриархальный Уроборос, который ориентирует на то, что хорошо для младенца, что подходит ситуации.  

Как бы там ни было, благодаря поддержке этой Хорошей Матери, факта реконструкции оси Я - Самость, Изабель добирается до своей истории, позиционирует обстоятельства, на которые проецируется комплекс. Это происходит, в первом случае, когда ее муж или любой другой мужчина, который ей дорог, не уступает ее желанию и, во-вторых, при столкновении с интеллектуальными женщинами с сильной маскулинной агрессивностью. Это пренебрежение мужчин отсылает к отказу отца в Архаической Зависимости, но почему агрессивность интеллектуальных дам? Они владеют патриархальным Анимусом, то есть, находятся под влиянием закона и духа «Отцов». Следовательно, владея этим комплексом они должны быть объединены с предыдущей категорией.

Как выстроилась эта решетка чтения жизни? Мать в период Архаической Зависимости, конечно же, достаточно любила и кормила свое дитя. Но, она оставила его под воздействием отца, закона отцов, которые сдерживают природу. Она была подчинена патриархальному Анимусу, забыв или заставив замолчать в себе указания матриархального сознания. В частности, инстинкт патриархального Уробороса не смог выразиться; аспект материнской фемининности Матери Архаической Зависимости был скрыт. Вот почему Изабель пришлось потратить столько времени и помощи аналитика, чтобы вернуть теплоту Хорошей Матери.

Почему я решила представить эту динамику как негативный родительский комплекс, тогда как в действительности речь идет онегативном комплексе Матери? Потому что динамика выстроилась очень рано, тогда когда Отец и Мать, маскулинность и фемининность сосуществовали в Уроборосе, по Нойману – в «Мире Объединенных Родителей». Они там все еще не дифференцированы, не поляризовались в противоположные. Именно из этой не дифференцированности Изабель отсылаема в свои конфронтации с маскулинной агрессивностью, откуда они и происходят. Этот сеанс был поворотным, она, наконец, увидела действие сепарации и дифференциации материнского и отцовского имаго.

 

2. Деконструкция комплекса

 

Столь особенное соединение ассоциаций в этом сеансе показывает функционирование комплекса, состоящего из мимолетного зачатка «пре-Я» младенца. Значимое ядро состоит из прожитого телесной Самости того времени, которое мы анализировали. В то время как Самость отношений находилась в угнетении под властью матери с ужасающей отцовской маскулинностью. Это ядро питалось мощнейшей архетипической энергией Архаической Зависимости. Первая ассоциативная цепочка, связанная с этим ядром, выработалась с первого отношения телесного прожитого и аффектов, которые могли появиться. Жизнь добавила к этому аналогичные прожитые опыты, которые мы смогли расшифровать. Весь этот набор ответственен за поведенческие и автономные аффективные реакции (агрессивность, депрессивность, депрессия), которые обозначают активацию комплекса, когда ситуация «цепляет», и резонирует один из элементов ассоциативной цепочки.

Мы только что были свидетелями деконструкции этого комплекса, что в такой четкой ясной форме происходит не так часто. Деконструкция - определение в автономной манере, положения ассоциативных цепочек, которые обычно действуют бессознательно. Это вступление в отношение с Я сознательным позволяет сознательно управлять поведенческими и аффективными реакциями, смещать их цели, собирать энергию и направлять ее в распоряжение Я.

Это обустройство чувственности в комплексе позволяет надеяться, что Изабель потихоньку сможет преодолеть мужской отказ, и возможно, даже защититься от этого без насилия; более не будет ощущать себя уничтоженной интеллектом мужчин и женщин, и признает свой собственный ум. Другими словами, то, что в ней сейчас составляет маскулинность - её будущий позитивный партнер, способный на здоровое утверждение. Он должен передать ей эрос, такой, чтобы она больше не была полностью поглощена депрессией, чтобы она могла существовать, не чувствуя себя жертвой; архаические защиты постепенно будут становиться не нужными.

 

3. Важность работы с телом

 

Заканчивая обсуждение этого случая, я хотела бы подчеркнуть важность тела и работы с ним при подобных архаических патологиях. Мы никогда не смогли бы расшифровать так глубоко прожитое в Архаической Зависимости, если бы Изабель не поучаствовала в биоэнергетической группе, и не проработала бы все в анализе, принимая распростертое положение на кушетке. Когда это позволяет перенос, я допускаю похожее отступление от контракта. Но в то же время, я настаиваю на том, что в большинстве случаев было бы небезопасно соглашаться на этот тип работы, настолько предугадывается риск параллельного переноса и, течение его может быть и извращенным и непредвиденным.

Детские аналитики должны быть особенно осмотрительны при работе со взрослыми. Ведь они привыкли, особенно работая с маленькими детьми, быть не только внимательными к телу, но гипотетически готовыми и к контакту с ним. Нет строгого запрета, настолько ребенок нуждается в теле для тела. Но в работе со взрослыми, аналитик должен четко определять самого себя, ни о каком обольщении не может идти речь, как невозможно и любое удовлетворение телесной необходимости в материнском. Хорошая Мать тоже умеет подвергать фрустрации.

 

 

2
«Архетипические волны» отрочества

 

 

Для аналитиков, работающих с детьми и взрослыми, работа с подростками кажется достаточно специфичной. В этом возрасте запросы усилены, они очень интенсивны. Если аналитик хочет добраться до того, что скрывается за тоской юноши в переживаемом им кризисе, нужно слушать его очень внимательно. Чаще всего мы сопровождаем утверждение Я, которое нуждается в пространстве, чтобы поговорить с самим собой, часто просто о защите своих интересов на данный момент, о мотоциклах, о фильмах, об одноклассниках, равно как и о выборе профессиональной ориентации. И тем лучше, если в этом пространстве мы превращаемся в настоящего собеседника, помогающего ему, в теплой обстановке, разобраться в актуальных конфликтах с конкретными родителями или с его классом. Крайне редко четко сформулирован запрос анализа: тем важнее, чтобы аналитик знал, что есть что-то, что происходит на заднем плане, чтобы суметь поддержать проявление этого в сознании.

 

Частые посещения многочисленных подростков научили меня их предчувствовать. Тем не менее, четыре года последовательной работы с «Рене», назовем его так, позволили мне выявить то, что я назвала «архетипические волны» отрочества. Я понимаю под этим новую данность в течении жизни, в презентации архетипических движений, благодаря чему Я может пересмотреть свои позиции. «Кризис» отрочества есть настоящий конфликт, в котором Я находит шанс пересмотреть свои отношения с родительскими имаго. Новое либидо, архетипическое по происхождению, ответственно за процесс, но почему?

Пре-пубертатный и пубертатный периоды аналогичны периоду первого года жизни по широте биологических модификаций и степени роста. Субъект не узнает себя, становится чужой самому себе; старые схемы более не действуют, отсюда и происходит активация архетипических процессов, о которых я говорила выше.

Рене четырнадцать с половиной лет, когда он приходит на первую встречу, чтобы «провести анализ». Он еще не достиг половой зрелости. На протяжении трех лет у него неуспеваемость в школе, он находится в конфронтации с родительскими Сверх Я, особенно жесткими в требовании героической смелости поступков как в плане учебы, так и на уровне социальной Персоны.

Рене говорит, что не адаптировался в своем классе, у него репутация зануды. В течение первых шести сеансов проявляются муки Я: жалобы на Я, которое в конфронтации с недостижимым идеалом Я, другими словами, с родительскими имаго, которые абсолютно не принимают в расчет реального Рене.

Однако, мальчик происходит из того круга, где анализ не исключается, более того обсуждается, об этом говорят; он сам формулирует свой запрос. Перенос сформировался очень быстро, вызвав многочисленные сны, которые вначале доказывают Рене, что он хороший анализируемый. Они также является искупительным приношением, специально предназначенным для новой матери. Я чувствую в мальчике такую нарцистическую рану, что принимаю этот подарок таким, какой он есть, без комментариев. Моя задача быть бдительной и содержать.

Итак, сны сеансов с 7 по 9 ясно выражают проекцию психе, которая носит совершенно другой смысл.

Первый сон: « Я с моей матерью в машине бабушки. Мы едем в дом моих бабушки и дедушки по отцовской линии, к папе и моей бабушке по материнской линии. На чердаке мой отец нашел старый велосипед, но он слишком большой для меня, я рискую упасть. На повороте, у края пещеры стоит мальчик моего возраста. Его отец довольно злой. Мальчик убил мою мать. Происходит погоня и мальчик убегает со своим отцом».

Этот сон собирает воедино всю семью, где родственные линии перемешаны. Матери там мало дифференцированы; мы в матричном мире архаического бессознательного. Тем не менее, динамика направлена к миру отцов. Отец Рене предлагает ему старый велосипед, модную вещь устаревшего прогресса и совсем не адаптированную к его сыну, также как и запросы на социальный успех, которые он ему адресует. Отец ставит планку слишком высоко, и Рене задыхается в желании соответствовать родительским идеалам, которые ведут к тому, чтобы сделать из него узника Персоны Сверх Я. Это не тот отец, который сможет дать необходимую поддержку на начинающейся стадии сепарации - дифференциации.

Следует внезапный поворот вместе со встречей с фигурой, носителем Самости: на краю матричной пещеры стоит сын, без сомнения, очень злого отца, отца, которым отделяет от матерей. Этот «сын» не сегодняшний Рене, а сын того отца, который убивает привязанность к матери и уходит в мир отцов. Архетипическая динамика, кажется, ориентированной на определение родительских имаго и пересмотр сегодняшних позиций.

Комментарий Рене: «Это моя мать, которая подтолкнула меня ее разрушить, направив на психотерапию» показывает нам, что он осознает поставленную задачу, хотя еще пока и не способен ее выполнить. Это позволяет нам также полагать, что мать обладает неким даром предвидения эволюции своего сына и частично даже осознает это.

 Второй сон: «Это джунгли; есть четыре мужчины и одна женщина, которые должны убить последнего самца-обезьяну представителя очень жестокого вида. Но обезьяне нужно продолжать свой род. Они гонятся за ним. Обезьяна крадет самую красивую женщину из лагеря. Мужчины рыскают по всем джунглям, но они приходят слишком поздно. У обезьяны уже появилось два или три ребенка. Они проиграли. Я - зритель.»

Этот второй сон, прожитый в джунглях, в примитивной природе – также конфронтация, но уже другого плана – плана очеловечивания инстинктов. Женщина появляется там, как квинтэссенция маскулинности (1+4). Рене подчеркивает в ассоциациях, что она – инструмент, которым пользуется обезьяна для продолжения рода: предчувствие вклада переноса? Тем не менее, он не любит эту обезьяну, воспринимая ее слишком близкой к мужчине. Он чувствует ее носителем чего-то, что есть в нем самом, и чего он боится.

Я напоминаю и намекаю, что там переброшен мост между животным и человеком благодаря женщине, фемининности, и что рождение этих малышей очень важно. Рождение гуманизирует дикую и примитивную натуру, которая говорит о насилии и сексуальности.

Рене тронут хрупкостью младенцев. Он также считает, что «обезьяна победила дважды: она продвинулась в эволюции и оградила себя от охоты на нее». Рене признает, что обезьяна представляет инстинкт, который он подавляет - насилие, но точно не сексуальность. Агрессивность, с которой он отбрасывает мои намеки, доказывает, что он не готов, он еще не достиг полового созревания. Это первый раз, когда он чувствует во мне опасную женщину. Но не последний!

Третий сон: «С моим дедушкой по отцовской линии. Я у него спрашивал что-то. Он не был уверен, что сможет мне объяснить. Но потом все-таки объяснил. Он был очень доволен собой.»

Дедушка по отцовской линии, несмотря на его человеческие сомнения, оказывает поддержку, которой воспользовался Рене. Это - ориентир. Этот мужчина в действительности, пусть даже и с некоторой суровостью, носитель закона в семье. Я чувствую, что он получает проекцию архетипа Отца, что он вектор смысла, абсолютно необходимая поддержка Я Рене в начинающейся конфронтации с моим Анимусом, который станет его представителем. Четвертый сон проверяет это интуитивное предчувствие.

 Четвертый сон: «Три мужчины и одна женщина сидят за столом в роскошном доме. Они заснули прямо за столом. Они обсуждали горничную. Горничная звонит нам, чтобы мы прислушались к тому, что она говорит, иначе мы не сможем вернуться. Мужчина возраста моего отца слушает. Это был единственный, кто хорошо понимал. Его атаковали роботы, но мы помогли ему с ними справиться, чтобы он дослушал.»

Именно у этой «горничной», при всей ее двусмысленности, были ключи от этого дома, немного идеализированного, конечно, где взрослое единство (три мужчины и одна женщина, четыре – символ единства) еще спит после, похоже, происшедшего конфликта с ней: отказ от моих слишком ранних намеков на сексуальность, быть может? Горничная, это, конечно, прислуга, та, которая обслуживает процесс, но она также и Хорошая Мать. Впрочем, так ли уж они различны - аналитик, которая опирается на поддержку архетипа Хорошей Матери?

Как бы там ни было, всего лишь одна отцовская фигура может поддерживать отношения с этой фемининностью и понять ее намерения. Этот сон еще раз подтвердил мой опыт о поддерживающей отношения роли маскулинности как у мужчины, так и женщины.

Тем не менее, роботы атакуют. То, что Рене позиционирует как автоматические атаки - его сомнения, его отцовские и материнские обесценивания. С моей стороны, я их чувствую как автономное функционирование его негативных комплексов, думая при этом не только о его негативном комплексе Отца, но и о неуместных интервенциях Анимуса его матери.

При более внимательном рассмотрении оказывается, что сон происходит в трех временах, соответствующим трем позициям Я спящего мальчика. В первой части речь идет о взрослом единстве, еще спящем в бессознательном, в ожидании событий. Идет ли речь исключительно о его собственном взрослом единстве, или его психе жестоко предчувствует отсутствие взрослых в окружении подростка, в частности, мужчин, тогда когда он будет нуждаться в отце. Потом появляется «мы», которое обозначает ангажирование видящего сон после звонка «горничной». Наконец, в последней части Я участвует в спасении отцовской функции отношения к фемининности и, особенно, в понимании смысла происходящего, то есть, самой жизни.

Я настоятельно рекомендую Рене обязательно участвовать в этой борьбе и оставить свою позицию зрителя.

Оперируя такими последовательными предложениями психе мы должны затронуть активизацию архетипического процесса, инициированную новыми требованиями телесной Самости, вызванными образом обезьяны. Но почему эта конфронтация с родительскими архетипами?

Тело поставленное под вопрос в период полового созревания выходит из материнского и комплекс Я устанавливается в контакте с телом матери и со своими фантазиями о нем. Когда затрагиваются архаические структуры, тело и мать связаны. Архетипы «вписаны в тело как все информации живой материи», писал Гумберт (Humbert 1983) вне зависимости от времени; менопауза и андропауза нам об этом напоминают. Половая зрелость у обоих полов проживается как второе рождение вне тела матери.

Что касается архетипа Отца, кроме того, что он играет должную для себя роль поддержки сепарации в этих родах, он еще и тот, кто «представляет разум» (Jung 1967) своим биологическим полюсом. Вот что пишет Юнг в Метаморфозах души и ее символах, говоря о расширении образа быка: «Полон противоречий как мать (…) он есть (…) беспрепятственная инстинктивность, хотя и воплощающая ограничительный закон инстинкта. Тонкое, но главное различие состоит в том, что отец не допускает инцеста, а сын обнаруживает тенденцию к его допущению. Против него встает отцовский закон с крайним инстинктивным насилием, не имеющий преград (…). Разум также динамичен; и он таким и нужен, чтобы психе не потеряло своей саморегуляции, говоря другими словами, своего равновесия». (Jung 1967)

Что в действительности придает отрочеству его критический характер, так это неистовство инстинктивного движения вперед, вступающего в конфронтацию с разумом. Индивидуум еще никогда не был таким требовательным в своих поисках абсолюта, все его умственные механизмы отныне задействованы. Это возраст чистого интеллектуального моделирования без адаптации к практическому опыту. И это существо излишеств конфронтирует с тотальностью своих побуждений: побуждение к развитию, агрессивное утверждение Я, побуждение убивать и сексуальное, которое первый раз может конкретизироваться в переходе к акту или в самом акте.

Если учесть определение, которое Нойманн дает телесной Самости - это регулирующая целостность организма субъекта, являющаяся биопсихической целостностью, куда включен весь потенциал индивидуума, - то она является организатором конфронтации. Главные действующие лица приготовленной Самостью драмы, с одной стороны – Я, нагруженное актуальными запросами Самости, с другой стороны – Сверх Я, принимающее в расчет требования родительских Сверх Я, которые состоят из матриархального Сверх Я - представителя закона природы и патриархального Сверх Я – «закрывающего дорогу инстинктивной мощности».

В этом конфликте ауторегулирующая функция психе утончается благодаря игре пар противоположностей, которые организуются, например: побуждение – разум, фемининность – маскулинность. От способности субъекта осознать это будет зависеть его трансцендентная функция, что позволяет предположить сон об обезьяне и женщине.

Как бы там ни было, эти четыре первых сна позволили мне выработать некоторые направления работы. Первое – помочь укреплению Я в его способности поддерживать этот конфликт. Потребности телесной Самости будут требовать принятие сексуальности тела, его побуждений, и его интеграции со стремительным ростом инстинктивного в личном проживаемом опыте.

Что касается требований родительских Сверх Я, они принадлежат родительским имаго, позитивные и негативные аспекты которых Рене будет чувствовать и стараться их осознать, чтобы отделиться от них. У этого подростка бессознательное особенно сильно и требовательно; оно рискует привести его к разрывающей переоценке родительских ценностей.

Второе – позволить ему доступ к маскулинности в переносе, где скорее встанет вопрос о дифференциации нежели, чем об индивидуализации, так как я женщина. Нужно сказать насколько Рене нуждается в «делание отца». Я предчувствую все значение поддержки моего Анимуса в его функции провозвестника логоса отца; Анимус, который заставит его преодолеть в отношениях со мной два вида подводных камней: сомнение перенесенное от матери в его способности стать мужчиной и суровость деда по отцовской линии. Но также речь будет идти и о встрече с женщиной и фемининностью, в другом контексте по сравнению с его прожитым с матерью и с фемининнностью его отца; все это выступает, как позитивный фактор.

С самого начала, я чувствую себя втянутой в историю во всем моем единстве матери, женщины, где мне понадобятся все грани моего Анимуса. Моя бдительность должна поддерживать разницу и дистанцию, и в дальнейшем это приведет к внутреннему соединению. Апостериори это было пари на креативность бессознательного.  

Сто шестнадцать встреч и многие сотни снов, богатейший материал, где я должна все время поддерживать планку и уметь избегать очарования.

Рассказ событий недели, в начале о родительских требованиях и болезненном соревновании с группой сверстников, затем, постепенно, стал наполняться осознаванием в ежедневном прожитом опыте. В альтернативе с рассказом снов, из которых мы прорабатываем наиболее обремененные аффектами и вопросами места.

Первый тип снов – обычные ежедневные ситуации. Здесь проходит целая когорта его приятелей разного возраста и несколько девочек. Они демонстрируют методы защиты, ведущие к деконструкции Персоны и к конфронтации с Тенью. Например, каждый приятель имеет аспект Тени. Эти сны – вехи этапов построения Я и интеграции агрессивности, и наконец приближение сексуальности в процессе всех четырех лет анализа. Таким образом, благодаря этим снам Рене осознает эволюцию своего отношения и своих чувств к родителям.

По очевидным причинам конфедициальности, я не буду говорить больше, заметив лишь, что они вводят главным образом в личное бессознательное. В переносе у меня чаще была роль «горничной», за редким исключением, позволяя, таким образом, консолидацию, а потом утверждение все время угрожаемого нарциссической неудачей Я.

Совсем другой тип снов показывает организаторов за работой. Рене часто их приукрашает в своих рассказах и в воображении, где герой ищет интеграцию знаний, полученных во сне. Это именно их протекание и позволило мне говорить об «архетипических волнах» отрочества.

Сначала психическая динамика акцентируется на теле. Телесная Самость ведет танец, подготавливая сомато-психические маневрирования, которые будут сопровождать поступательное движение роста и активацию половых желез. Чтобы покорить свое мужское тело и свою мужественность Рене видит себя принужденным выйти из состояния идентичности с матерью, в котором он живет пока. Утверждение себя в своей мужественности будет проходить через критику своего притяжения к женским ценностям и своей боязни мужчин.

«Мои родители и я, мы атакованы в замке. После атаки мы были вместе с семьей Урсулы. Урсула убита в бассейне.»

Речь идет о конфликтной ситуации, предметом которой является семья. Семья Урсулы представляет другой способ жизни, где живет девочка возраста Рене. Урсула, говорит он, – это неудавшийся мальчик, потому что она любит мальчишеский спорт и ее тело девочки вопрошает о ее теле мальчика. И именно между этими двумя различными родительскими парами встает вопрос: мальчик или девочка? Кого хотела мать и какую связь с телом матери прожил младенец, а затем маленький мальчик? В отрочестве этот вопрос снова становится актуальным.

Рене позиционирует, что его мать хотела девочку, что он похож на маму, что в детстве он хотел иметь такое же тело как у нее. Убить Урсулу в бассейне – я намекаю, что это было место нашей работы, нашего переноса – это убить в ней неудавшегося мальчика и неуверенность в собственном поле, но это также найти его мужественность и его внутреннюю фемининность. Рене интересует информация о сексуальности, его желание его пугает, и мастурбация тоже, несмотря на «сексуальное освобождение». В действительности, он не знает больше, где он сейчас. Он хотел бы утвердиться как мальчик, но понимает, что это пойдет по мере эволюции его отношения к матери и фемининности в нем самом.

Мое встречное отношение, направленное на поиски смысла, дает ему доступ к сдерживаемым до этого побуждениям, что очаровывает его. Рене вспоминает обезьяну и находит удовольствие, которое он испытывал в драках до десяти лет, удовольствие, которое он подавил, настолько неистовство желания убить пугало его. Впрочем, культурное окружение, отнюдь не пропагандирующее насилие, совсем не способствовало это интегрировать.

Что же касается сексуального побуждения, об этом вопрос пока не стоит, и отношение к женщине - это дальняя цель. Рене желал бы купить какой-нибудь мужской журнал, но у него не хватало денег; к тому же он боится русалок, этих женщин-рыб, которые обольщают и разрушают мужчин. Но появляется следующий сон.

«Мужчина живет в гроте с неизвестной женщиной и огромной собакой, охраняющей грот. Женщина остается дома как мать семейства и занимается собакой. Она осуществляет связь между собакой и мужчиной, между внутренним и внешним.»

Мы все еще в матричном мире.

Рене описывает мужчину, как носителя мудрости природы и культуры Фауста. Эта культура рискует пострадать из-за гордыни. Женщина, занимающаяся собакой, её задача осуществлять связь между мужчиной и его инстинктами, здесь одомашненными, но мощными, мужчиной и его внутренним и внешним миром. Функция Анимы? Конечно, архетипический сон, сильно далекий от настоящего Рене. Я задаю вопрос, возвращающий его в анализ: для Рене речь идет о простом исследовании, возбуждающем интерес, или о действии занимающем его полностью?

Один из его снов того же времени, дающий интересную точку зрения на двойное происхождение маскулинности, указывает на пока еще игровое отношение Рене.

«В доме моей бабушки по материнской линии. У меня в руке кинжал, с которым я играю. Я больше люблю другой, принадлежавший семье отца. Но они мне его не дадут просто так, для игры.

Оба настоящие, но второй более старый, и я хотел, чтобы мне его дали потом».

Второй год анализа начинается с переоценки отцовского имаго, сопровождающейся более открытым и настоящим отношением с отцом. Рене находит их сходство и похожие идентификации. Сны демонстрируют различные грани имаго, как агрессивные, так и защитные. Наконец, Рене находит поддержку в кельтских мифах и зачитывается Властелином колец Толкиена, в этот запечатлевающийся в сознании период поиска смысла и духовности.

Это – пролог, приводящий его к поиску его происхождения, что он сын человеческой четы, а не человек девственного происхождения.

« Я ищу моих родителей. Они где-то впереди меня, это подъем с препятствиями. Я нахожу их в городе, на центральной площади».

Образ центрации, конечно, но особенно тревожащая встреча с первичной парой: «Это как будто стоять перед тигром с незаряженным ружьем. Во сне у меня ощущение, что мои родители тоже были приведены», - комментирует Рене.

Это настолько сильный аффект, с чувствованием себя безоружным перед тем, что им управляет, что я вспомнила Нойманна. Он пишет относительно стадии выстраивания и дифференциации противоположностей в недрах Уробороса: «Переход от уробороса к юношеской стадии характеризовался появлением страха и осознанием смерти, потому что Эго, не наделенное еще полной властью, воспринимало превосходство уробороса как непреодолимую опасность». (Нойманн 1998)

Нуминозность первичной сизигии рождает действенный, но священный ужас. Эта фигурация первичной пары приводит к реэволюции отношения Рене к маскулинности и фемининности, которая сначала выражается в следующем сне:

«В обветшалом доме, который требует ремонта, находится серна. Мне она кажется мертвой, и, я сначала принимаю ее за женщину, но потом я замечаю, что серна всего лишь ранена.»

Эта серна представляет для Рене его раненую, но живую маскулинность. Этот сон, демонстрирует все еще испытываемые сомнения по поводу его мужской личности, но в то же время показывает ему дорогу. Он должен оставить это чувство архаической идентичности материнской фемининности, которая в нем все еще жива.

Это испытание дифференциации позволяет во сне появиться девочке его возраста, образ позитивной Анимы, которая руководит им в лабиринте и позволяет войти ему во двор старших: доступ, подтвержденный в другом сне потерей молочного зуба. А вот на приближение к сексуальности потребуется еще два года.

Столкновение с материнским драконом и восстановление позитивного отцовского имаго вначале необходимы. На сорок вором сеансе внезапно появляется сон, который Рене проживает как инициацию:

«Это происходило в Сахаре. Мы подъезжаем к городу и встречаемся с начальником города. Потом есть я и огромное животное, какой-то монстр. Мы пытаемся завладеть доверием Короля, но монстр говорит про меня разные вещи, чтобы повлиять на него. Я объясняюсь с Королем и говорю, что монстр – предатель. Король мне верит и изгоняет монстра. В качестве благодарности Король не убивает моего очень старого отца, который участвовал в мятеже. Он оставляет ему шанс. Мой отец имеет намерение снова взять трон».

Вот ассоциации Рене: «Город – это этап, чтобы запастись провизией. Монстр – большое красноватое животное, дракон без длинного хвоста. Мне удалось видеть, как он подстрекал мятеж против Короля. Мой отец был всего лишь маленькой песчинкой в мятеже.  

Король – это мудрый, спокойный, достаточно добрый, который может понять, он слушает и вершит суд. Он в зале голубых тонов. Он производит впечатление сильного и властного. Несмотря на огромные размеры дракона, Король доминирует. Дракон мне напоминает мою мать. Мой отец очень стар. Обрести королевство – цель его жизни. Король дает ему его шанс.

Король – важный, он молодой, он – мой друг, у него большая власть, но он не знает всего. Он не сходит с ума от ужаса, когда начинается бунт, но способен принять меры. Он напоминает мне моего дядю».

Этот молодой король, у которого «большая власть, но он не знает всего», прекрасный образ маскулинной Самости Рене, которая может появиться после встречи с первичной парой. Полнота, но не тотальность, он не всезнающий и не всемогущий - это первый урок. Он, тем не менее, способен хорошо управлять атаками, как материнского дракона, так и старого отца, еще вовлеченного в матриархальные интриги.

Рене признает в этом красноватом драконе без фаллического отростка некое всевластие и очарование, которое мать все еще оказывает на него. В своей мудрости, Король довольствуется изгнанием монстра, то есть, смещением его доминантной роли. Навсегда покончено с «Матерями»? Убить их сместило бы инфляцию.

Рене удается, опираясь на щедрость Короля, добиться реставрации отцовской и королевской функции «старого отца», некоей формы старого больного короля, который, и это в порядке вещей, должен взять на себя бремя королевства. То, что происходит – это изменение понимания жизни, доминанты сознания, абсолютно необходимый переход в архетипе Отца. Совершенно замечательно - это Я Рене, которое торгуется с Самостью и достигает своего. Его задача – «делать отца» и Самость позволяет это.

Молодой Король с одной стороны опирается на дядю по отцовской линии, позитивный образ идентификации в жизни Рене, с другой стороны – на Анимус аналитика, как показывает следующий сон, проработанный на сорок шестом сеансе.

«Я лечу над заболоченным лесом, с каким-то магом, на поиски реки. На пересечении четырех рек есть фонтан. Мы спускаемся к этой воде, которая волшебная. Я показываю дорогу магу, но он объясняет, как надо пользоваться, чтобы выздоровели мои глаза. Маг – это вы.

Во второй половине я встречаю женщину. Это монстр, который превращается в близких вам людей, чтобы убить. В гроте из черных кирпичей она пытается вцепиться в меня. В другой более освещенной комнате я использую против нее прием дзюдо, и она умирает».

Этот сон заслуживает, чтобы мы остановились на нем подробнее. Первая констатация: общение с молодым Королем вызываетнеизбежную инфляцию Я Рене, которая приводит нас к полету к волшебному фонтану на пересечении рек Эдема. Во второй части инфляция господствует в желании убить Всемогущую Женщину с помощью простого приема дзюдо. В моих интерпретациях я заостряла внимание на этой необходимой инфляции. В действительности она представляет первое время интеграции новой энергии, к которой Я имеет доступ в его конфронтации с архетипической динамикой. Аналитическая работа состоит в нахождении значений, в позиционировании их возможных настоящих реализаций, где Я должно участвовать и взять на себя ответственность.

Вторая функция этого сна – выявить формы и цели архетипического переноса, носителем двойной проекции которого я являюсь. Во-первых, я – маг, моя маскулинность дает смысл и поддерживает Рене, который чувствует себя свободным в ведении игры. Во-вторых, женщина со своим магическим знанием, которая хочет казаться доброй матерью, чтобы крепче удерживать его в своей власти, она его пугает; эта реакция Рене здоровая и прогрессивная. В действительности, желательно, чтобы в момент анализа, я боялась остаться узником переноса. Это деликатный этап - страх может спровоцировать разрыв аналитического отношения, но сон показывает, что аналитик должен остерегаться быть слишком хорошей матерью.

Как бы там ни было, этот эпизод и последующие сны, где отец поливает сад и ухаживает за раненой змеей, выводят более доверительные отношения между отцом и сыном. Тем не менее, в следующем сне, мать привозит сына на каникулы в шикарное бунгало. Конфликт, который вводит сепарацию – дифференциацию, свирепствует в бессознательном.

В это время в обычной жизни Рене ведет несколько автономный образ существования, он уже признает свои мужские качества, а его сны иронично фиксируют ситуации, в которых он еще околдован детством и матричным миром.

Рене осознает свою гомосексуальную проблематику, когда достигает понимания всеприсутствия его матери и фемининности, которая говорит ему о фемининности отца. Контакт с девочками его возраста еще достаточно отдален, перегороженный идеализацией матери.

«Я влюблен в девочку, которая представляет меня своим не очень богатым родителям. Она приходит к моей бабушке по материнской линии в ту же комнату, что и я. Моя кровать – на нормальной высоте, ее – выше, и я не могу до нее добраться. Добраться до нее можно с помощью заржавленного механизма, который только что протерли от пыли. Я никогда им не пользовался. Моя мать слышит все это и запрещает мне к нему подходить».

Наперекор сознательному желанию гетеросекуальности, родительское либидо еще сильно и ведет его к регрессии. Сильнее настолько, что на семьдесят втором сеансе он видит себя «запертым, в некомфортном состоянии, в маленьком гроте, где я пытаюсь поиграть в футбол с неким alter ego» вторым Я, двуяйцовым близнецом: его Самостью? Во время его рассказа я представляю матку, которая сжимается в начале родов и я ему выдаю эту перспективную интерпретацию, которая его не убеждает. Это я чувствую сжатия.

Месяц спустя он рассказывает сон, где он уплывает на морском корабле к неизвестному «которое считается опасным». Я делаю предположение, что это сексуальность, что его глубоко раздражает.

Этот период заканчивается через месяц инцестуозным сном, который его сильно потряс и привел в бешенство после всех моих намеков на сексуальность. На семьдесят седьмом сеансе, по возвращении из группового путешествия за границу, где в первый раз он почувствовал себя в своей тарелке среди сверстников, он рассказывает свой сон: «Я занимался любовью с моей матерью». Он делает ответственной меня из-за моего предположения – интерпретации по поводу сна с морским кораблем. «Это инициация - добавляет он, - это что-то, от чего я должен отделаться».

Это также и поворот анализа: регрессивный фон, но и место возрождения. Действительно, во сне два уровня. Один - возвращение к телу матери, другой – активное утверждение мужественности. У Рене нет больше пассивного отношения к матери, он проживает уже как мужчина, пока от него веет оплодотворением матери, это правда, но ему только семнадцать лет. Он может также мне продемонстрировать свою агрессивность.

Перенос позволил, что бы прожитое во сне, не выступило бы, как разрушитель, равно как и воспринимаемые аналитические понятия, переданные аналитиком и культурным окружением также поддерживали его.

Хрупкость этих новых достижений выражается во сне: «Я посещал квартиру преподавателя географии с моей матерью; но мои родители быстро меня увели».

Этот преподаватель «молодой мужчина, любящий путешествия и женщин, хорошо знающий свою профессию, умеет шутить, но также властный», комментирует Рене, который просто обожает его. В общем, отличная модель мужественности, которую, очевидно, родительские Сверх Я опасаются, в то время как Я ее желает.

Последний год анализа показывает установление баланса маскулинных и фемининных значимостей вместе с доступом к отцу и построением материнского негативного имаго.

Фигура старого мужчины, описываемая то как отец, то как обезьяна, образ отцовской Самости, помощник, позволяющий агрессивность и сепарацию, протягивающий нож Рене во снах, а также встреча с женщиной, отличной от матери: девушка, летящая над скалой навстречу к Рене. Как это будет воплощено?

Параллельно, образ героя уменьшается, переходя от рыцаря с блестящим оружием к ученику, повторяющему алфавит. Итак, он очеловечивается, узнав чувство и значение слез, признав позитивную фемининность в себе, больше не стыдясь этого, прожив это как некоторый траур по абсолютности.

Критическая оценка отцовского и материнского Сверх Я приводит к прогрессивной организации негативного материнского образа, которое добавляет опыт материнского у Рене и разворачивает процесс сепарации – дифференциации. На девяносто первом сеансе – Рене семнадцать лет - мать и аналитик выходят на сцену. Речь больше не идет о мифическом драконе, а о гораздо более актуальных конфронтациях:

«Я иду к вам с моей матерью. У меня нет снов, мы говорим обо мне. Мы раздосадованы, так как мать хочет присутствовать при том, что мы делаем. Я ей говорю «Нет», она настаивает. Вы ей говорите «Нет» и мы выводим ее в комнату для ожидания. Вы говорите, что я тревожусь, но это нормально для анализа. Мы беседуем за едой. Моя мать открывает дверь. Мы бросаемся на свои места как два соучастника. Я не считаю, что это серьезно. Моя мать там и у меня нет снов».

В своих ассоциациях сначала Рене делает акцент на том, что присутствие его матери, которую он больше не выносит, заставляет его задыхаться, и это помогает ему отделиться от нее. Прекрасная иллюстрация того, как Нойманн описывает развитие Я: «Архетип следующей фазы показывает его позитивную составляющую, и протекающая фаза, с её ужасным, удушливым аспектом, который внушает страх (…) который оказывается очень нужным (…), вызванный Самостью». (E.Neumann 1973)

Потом он затрагивает перенос, место, где проигрывается дифференциация, благодаря проекции на аналитика. «Это вы ей говорите уйти» - поддержка разъединения моей маскулинностью, но также и роль проводника: « Вы немного знаете, куда я иду, но не объясняете мне. Вы соучастник работы, которую я делаю, вы как тренер по футболу, который говорит: «У тебя все получится!»

Рене понимает, что нет необходимости рассказывать мне много снов: «Это не очень серьезно - кушать вместе.» Первый раз отношение переноса и аналитическая работа так явно обсуждаются и критикуются. Отныне он будет рассказывать меньше снов, но прорабатывать их более глубоко.

Что касается впечатления о разговоре на равных в течение этого сеанса, - это начало другого типа отношений; любовь и агрессивность здесь присутствуют и он их мне уже может выражать. С моей стороны я вижу его организовывающегося как субъект перед лицом двух матерей: это больше не маленький мальчик. Я обозначаю дистанцию, которую чувствую: «Теперь мне хочется говорить тебе «Вы»». Что я и делаю.

Едва мы покидаем матриархальный мир, где мужчины воспринимаются как опасные, Рене снится сон, которым он очень удивлен, в нем мужчины всего лишь поставщики оружия, воры и нарушители, женщина их не боится. Эта женщина не я, а Мадам Х, но она представляет, благодаря переносу, появление нового чувства и новой позиции фемининности между нами. «Это образ, того, что фемининность принимает во мне маскулинность, которая меняется. «Она» принимает мою мужественность и не боится больше мира мужчин». Эта позиция все еще может быть гомосексуальной, она будет обсуждаться позднее. Ее дело – работать с Анимой отца.

Через два месяца два сна вводят отцовскую функцию и дают доступ к этической позиции, что требует жертвы.

«В комнате моего дяди я играю с лошадью ярко голубого цвета».

Рене видит здесь мираж свободы, героическую мечту, которая больше не может существовать. Это побуждает покинуть иллюзорное всемогущество, посредством осознанного принятия границ. Отныне, сны будут интерпретировать обычный, каждодневный материал.

«Я со своим отцом. Он мне показываает таблицу: это информация по всем областям жизни, как выбраться из трудной ситуации. Он говорит мне, что это очень важно. Я предпочитаю посылать мои самолеты и их продавать. Я командую эскадрой и предпочитаю мои планы, чтобы произвести впечатление на покупателей. Мой отец умирает, и я понимаю, что следует изучить таблицу».

Этот сон выводит на сцену отцовскую функцию инициации социальной жизни. Рене, очевидно, предпочитает свои собственные проекты и претендует на представительность: «Я командую и я впечатляю.» Это отражает необходимость утверждения в оппозиции, классической в этом возрасте, которая, впрочем, не была прочувствована во сне.

Тем не менее, смерть отца, то есть, когда архетип Отца перестанет быть доминантой сознания, приведет к тому, что это отношение противостояния отомрет. Рене должен принять мудрость отцов и стать способным достичь этической, персональной позиции. Это и есть стать взрослым.

Последние шесть месяцев анализа были посвящены интеграции сексуальности вместе с доступом к генитальности и любви. Вот сон: «Я индеец. Я живу вместе с индейцами. Они говорят мне, что я должен принести что-нибудь от буйвола, которого я должен победить».

Рене так комментирует этот инициирующий сон: «Этот буйвол – центр, к которому направлено всё; как сила предков, которая есть, и которую у меня получается обретать и интегрировать. Это сексуальный символ».

Сон и его комментарий напоминают то, что говорил Юнг об архетипе Отца (Jung 1967), который позволяет полностью подойти к сексуальным побуждениям, абсолютно запрещая инцест. Протекание этого анализа действительно иллюстрирует эту диалектику. Рене чувствует себя теперь абсолютно уверенным, осознающим внутреннюю силу, и, в то же время, признает свое право на слезы.

Отныне это женщина, а не мать, которая становится партнером в переносе и принимает его мужественность. Рене может говорить о сексуальности со своими родителями и позиционировать их в их собственной сексуальности. Он позволяет себе также вспомнить несколько эротических снов, но еще рано праздновать победу: это один из уроков для аналитика подростков. Построение архетипических структур происходит на наших глазах, но требуется вовлечение Я, которое займет определенное время, в зависимости от субъекта и условий жизни.

Гомосексуальность опять появляется на сто десятом сеансе, ставя, таким образом, этический выбор гетеросексуальности. Отталкиваясь от культуры своего семейного и социального круга, Рене рассматривает гомосексуальность, как один из путей сексуальной реализации, но вот что отвечает ему психе на протяжении трех снов с небольшими промежутками между ними.

Первый сон: «Что-то круглое, что поглощает и душит звезды, нечто вроде протозавра, поедающего свет».

Мы интерпретируем это, как образ самости, еще архаичный, отказывающийся от дифференциации и осознания. Это предупреждение для Рене: обнаружить здесь точку опоры.

Второй сон: «С моей матерью мы встречаем маленькую раненую лошадь. Моя мать хочет отвести ее в соответствующие органы. Крупный мужчина заставляет меня сесть на лошадь, несмотря на ее раны. Когда я пересекаю Амазонку, лошадь выздоравливает».

Рене чувствует, что речь идет о чем-то, что выходит за гомосексуальность. Его либидо, раненное матерью, теперь выздоровело, что показывает ему мужина, не имеющий ничего общего с его отцом, заставляя его принять свое либидо и управлять им. «Пересечь Амазонку», возможно, означает поставить все на карту и рискнуть пересечь порог, покинуть мир «Матерей» и идти навстречу жещине, неизвестной женщине, идти как мужчина.

Третий сон: «Хрусталь. Я чувствую его вокруг меня как друга. Потом он уже передо мной и кажется мне гораздо более опасным, он хочет снова поставить меня на землю».

Рене пытается описать и комментировать: «Это, как объект под прицелом. Это не то, что я должен достичь, это было бы деструктивным, очарованием, абсолютным нарциссизмом». Рене говорит о своей необходимости творить, петь, кричать... о своих планах на лето с друзьями.

Этот хрусталь есть также и образ Самости, но в его организаторской функции, которая стремиться заставить развиваться человеческую сущность волей – неволей. Я чувствует ее как опасность. Рене осознает также хорошо и другую опасность, которую таит в себе слишком близкое приближение к Самости: очарование и нарциссическое любование, от которого погибают.

И вот сон конца анализа, брутальный, как у большинства подростков. После каникул мы начали над ним работать, но он прервал работу в связи с недоразумением, касающемся встречи; он смог объяснить его себе только два года спустя.

«Я на море с матерью, но я ее не вижу. Мы плаваем вдоль берега. Здесь море – это океан, спрятанная мужская сила, Посейдон. Я вижу много кораблей с огромными парусами, как крыльями. Я думаю, что они могут летать. Потом я вижу, что это сети для ловли рыбы. Я плавал кролем, сначала плохо, но потом понял, что это как будто ползать. Моя мать появляется как советчик. В конце она почти уже не появляется».

Мать-аналитик научила его плавать и поддерживать связь с берегом, равно как и улавливать содержания бессознательного, которое должно привести его к земле, к сознанию, а не летать более в придуманном мире воображения. Новая позиция Я кажется достигнутой.

Материнские ценности все еще присутствуют, но играют роль не более чем гида, справки, рекомендации. Покинуть архетип не означает ни в коем случае оставить его ценности, несмотря на то, что данный архетип более не необходимая актуальная доминанта.

Напротив, у этого молодого человека восемнадцати лет начинаются поиски Анимы; но это уже другая история.

Если мы оглянемся назад, то увидим путь архетипического процесса трансформации, соответствующего половому созреванию и отрочеству. Он был открыт – под воздействием телесной Самости - вопросом о теле и признания сексуальности тела, то есть, это путь поляризации фемининность – маскулинность.

Первая встреча с архетипом Матери выводит на сцену роль фемининности, которая связывает человека с его инстинктами, с мирами внешним и внутренним: функция эроса.

Тогда же начинаются поиски другого полюса - маскулиности, берущего происхождение от обоих родителей. Нуминозная встреча с первоначальной родительской парой заканчивает эту поляризацию и позволяет переоценку отношений между маскулинностью и фемининностью.

Появление маскулинной Самости - молодого Короля, имеет два последствия: признание архетипа Отца, на который возможна опора при реставрации отцовского имаго и поддержка Я в бессознательном в тот момент, когда Я разворачивает борьбу против материнского дракона.

Регрессия, возбуждаемая этой борьбой, первый раз ставит проблему гомосексуальности и заканчивается символическим инцестом с матерью. От тела матери субъект рождается вновь, носителем значений двух полов. Их дисбаланс ослабляет героическую позицию до необходимого предела.

Построение негативного материнского имаго заканчивает осознание ценностей, который несет архетип матери, и их дифференциацию. Позитивный полюс проводника, спроецированный на аналитика, таким образом, признан. Мать не преграждает более дорогу ни к отцовскому, ни к мужским ценностям – настоящая отцовская функция может, наконец, выстраиваться. Отличная от классического Сверх Я, она позволяет доступ к личной этике.

Сексуальность может быть затронута в отношении к отличному другому только после прохождения гомосексуального либидо.

В конце этих четырех лет работы материнское имеет только функцию проводника; Анима может выйти.

В заключении отметим, что пройденная психическая динамика, вызванная телесной Самостью, питает сначала структурный архетипический уровень, чтобы оживить родительские имаго и привести к реорганизации отношений Я с семейным кругом, с окружением и с внутренним миром: прогрессивное восстановление, где Я становится партнером Самости.

 

После этого рассказа интересно перечитать работу Нойманна, озаглавленную «Активация коллективного бессознательного и изменения Эго в период полового созревания», которая находится в Происхождение и развитие сознания. (Нойманн 1998)

 

«Отделение от родительских имаго, то есть, от реальных родителей, которое должно произойти в период полового созревания, вызывается, как показывают примитивные обряды инициации, активацией образов надличностных или Первых Родителей».

Коллективность тогда обременена превносить поддержку проекции для архетипов Матери и Отца.

«Критерием «созревания» является то, что индивид выводится из семейного круга и вводится в мир Великих Дарителей Жизни. Соответственно, половое созревание – это время возрождения, и его символизм является символизмом героя, который возрождается посредством сражения с драконом».

Этот период «ночного путешествия» обозначен обрядами, где «духовный или сознательный принцип одолевает дракона матери, а узы, связывающие ее [личность – примечание редактора] с матерью и детством, а также с бессознательным, разрываются. Окончательная стабилизация Эго, которая происходит с трудом, стадия за стадией, соответствует окончательному убийству дракона матери в период полового созревания.»

И тогда может появиться Анима и поиски души - партнера.

«Возродившийся перерождается через принцип отца, с которым он отождествлял себя при инициации. (...).

Во время допубертатного периода Эго постепенно занимало центральное положение; теперь, с наступлением половой зрелости, оно наконец становится носителем индивидуальности.»

Некое творческое напряжение должно создаться между двумя системами: сознанием и бессознательным. Архетипические каноны теперь будут передаваться как духовный мир коллектива старших.

«Быть инициированным и быть взрослым означает быть ответственным членом коллектива, ибо с этого момента выходящее за рамки личного значение Эго и индивида включается в культуру коллектива и её канон».

Опыт, прожитый Рене в течение четырех лет, содержит инициирующие элементы, описанные Нойманном. Разница, безусловно, есть, в одном маленьком факте. Речь идет не о практическом освоении патриархального коллективного, а, напротив, о процессе индивидуации в двойственном отношении.

В своем противостоянии родительским Сверх Я, благодаря работе над имаго, анализируемый выбирает – свои - направления к двум коллективным: бессознательному и социальному, чтобы достичь личной этики, которая учитывает оба. Более не стоит вопрос об исключении из человеческой группы - Рене нашел удовлетворяющее отношение со своими сверстниками; но также и не возникает вопрос о слепом принятии коллективных моральных и социальных ценностей.

Последнее заключение – хочу подчеркнуть, что теперь его задача - управлять полученным опытом и пользоваться им в дальнейших жизненных ситуациях.

 

Литература

 

1. W. Giegerich, “Ontogeny=Phylogeny? A fundamental critique of Erich Neumann’s Analytical Psychology” Spring 1975,

New York, Spring Publications,1975

2. E. Neumann, The Child, Londres, Hodder and Stroughton, 1973
3. E. Neumann, The Place of Creation, Princeton, N.J., PrincetonUniversity Press, 1989
4. C. G. Jung, Synchronicité et Paracelsica, Paris, Albin Michel, 1988
5. C. G. Jung, The Psychogenesis of Mental Disease, C.W., vol. 3, Londres, 1960
6. Э. Нойманн, Происхождение и развитие сознания «Релф-бук» «Ваклер» 1998
7. “Le loup”, Caiers de psychologie jungienne, n° 7, 1975
8. L. Kreisler, L’Enfant du désordre psychosomatique, Paris, Privat, 1981
9. А. Грин Мертвая мать Французская психоаналитическая школа Питер 2005
10. C. G. Jung, Introduction à l’essencede de la mythlogie, Paris, Petite Bibliothèque Payot, 1958
11. É.G. Humbert, Jung, Paris, Éd. Universitaires, 1983
12. C. G. Jung, Métamorphoses de l’âme et ses symboles, Genève, Georg & Cie, 1967
    
    
    

Перевод Бикиной С., Кондратовой О.

 

 

---

[1] инцистирование – процесс образования плотной оболочки цисты – у одноклеточных организмов, наблюдается при неблагоприятных условиях жизни (например, при высыхании) или в определенные периоды жизненного цикла. (Словарь иностранных слов Государственное издательство иностранных и национальных словарей М., 1954 г.)

[2] диахрония – гр. Dia – через, сквозь chronos - время