Дискуссия вокруг переноса и контрпереноса

Каст Верена, Пронер Барри

Дискуссия вокруг переноса  и контрпереноса


Опубликовано в Controversies in Analytical Psychology (Ed. by R.Withers), Hove&NewYork:Brunner-Routledge, 2003 

Введение
 

Пронер считает, что правильный фокус аналитической работы на здесь-и-теперь отношениях переноса-контрпереноса. Верена Каст считает, что временами  в анализе возникают новые символы, важные для развития, которые могут трансцендировать перенос.

Каст считает, что юнговский диалогический подход к аналитическим отношениям делает трудным определение объективной реальности в анализе. Тем не менее, перенос – это скорее искажение. Определение переноса Пронера шире, оно включает как реальные, так и фантазийные отношения. Один подход - цюрихский, другой – лондонский. В последнем мы ждем, пока материал раскроется сам, и рекомендуем минимальное самораскрытие. Так можно развить в пациенте «внешний фантазийный объект» и исследовать его.  Информация об аналитике может прервать этот процесс – это всегда ассиметричный процесс и абстинентный для аналитика. Размышлять о контрпереносе надо для понимания его смысла, а не для  сообщения об этом пациенту. Раскрытие успокаивает аналитика, а не ускоряет процесс. Каст же считает, что аналитик неизбежно вовлечен, говорит ли он о себе или нет. Даже несообщение о себе есть сообщение. Поэтому анализ прерывается, когда аналитик сдержан, и  ускоряется, когда он открыт. Поэтому анализ, по Каст,  это в большей степени  взаимный процесс, и переживания могут быть общими, но аналитик, конечно, не должен прибегать к самораскрытию в защитных целях, чтобы не погружаться в пациента. Если у Пронера аналитик  – внешний фантазийный объект, то, по Каст, в анализе констеллируются комплексы.

Для Пронера анализ более аскетичен. Требования пациента – попытка передать невыносимую тревогу аналитика. Ее надо интерпретировать как страх смерти, а не потакать просьбам пациента. Иначе можно потерять материал, связанный с этим страхом.

 

 

Трансцендируя перенос

 

Верена Каст

Профессор психологии Цюрихского Университета, обучающий аналитик и лектор Института К.Г.Юнга (Цюрих), с 1995 по 1998 президентIAAP; автор книг «Динамика символов: основы юнгианской психологии», «Воображение как пространство свободы», «Эмоциональный рост и толкование сказок», «Отец-Дочь, Мать-Сын: освобождение от комплексов» и многих других книг и статей.

 

Теоретическая часть

Цель анализа

В ядре юнгианской терапии - активация бессознательного через аналитические отношения. Эта активация позволяет пациенту более творчески обращаться со своими проблемами и своей жизнью. Она является также частью процесса индивидуации. Но если эго-комплекс недостаточно когерентный, то эту когерентность надо развивать в первую очередь.

 Символы активируются в терапевтических отношениях, когда аналитик демонстрирует интерес к целостной личности пациента – его уникальности, потенциалам и трудностям. Эти символы, после возникновения их из бессознательного, можно рассматривать как несущие новый смысл. Их можно описать и понять в анализе.

Цель терапии - в ассимиляции идущих из психики импульсов роста. Это помогает индивидууму более эффективно взаимодействовать с собой и другими. Тогда может прийти и понимание темных аспектов себя. В результате этого проекции могут быть узнаны. Общая цель анализа - в усилении автономии, способности к отношениям и аутентичности.

Активация бессознательного происходит внутри аналитических отношений, Я-Ты партнерства. В такой концентрированной встрече могут проявиться старые паттерны отношений, но могут возникнуть и новые. Аналитические отношения отличаются от обычных тем, что в них больше внимания уделяется влиянию бессознательного, переносу и контрпереносу.

 

Рис.1. Содержания, активированные переносом и контрпереносом, становятся сознательными через творческий акт.

 

 

Перенос, контрперенос и аналитические отношения

Обсуждая перенос, контрперенос и аналитические отношения, я буду ссылаться на известную диаграмму Юнга (Юнг 1954), которую я перевела в рисунок 1 (Каст, 1992).

Отношения происходят между эго аналитика и пациента. Это включает все области взаимодействия, где аналитик воспринимается как реальный человек и в этом качестве вступает в контакт с пациентом (см. также Якоби 1984). Перенос можно понять как искажение в восприятии отношений: ранние паттерны отношений (комплексы) переносятся на аналитика и аналитическую ситуацию. Но перенос обычно является компромиссом между изначальным содержанием комплекса  и защитами, возникающими в конкретных отношениях с каждым аналитиком. Перенос - не только повторение прошлого опыта, это также версия пациента общей реальности аналитической пары. Это означает, что пациент показывает различные аспекты своего прошлого и комплексов аналитику, который реагирует специфическим образом. Архетипические образы могут переноситься в зависимости от этих комплексов и прошлого опыта.

Я определяю контрперенос как эмоциональную реакцию на пациента и особенно на ситуацию переноса. Контрперенос и перенос должны быть связаны. И более того: отношения соучастия или слияния существуют между бессознательным аналитика и пациента. Это общее бессознательное может ощущаться в атмосфере отношений (Штайн 1995). Это могло бы объяснить явление «контагиозности», когда, например, аналитик физически чувствует неосознаваемый и невыражаемый страх пациента. Эти бессознательные отношения являются условием того, что мы называем  контрпереносом, и, в лучшем случае, возможностью для пациента влиять на состояние аналитика и регулировать его.

Эти бессознательные процессы и, возможно, бессознательная идентичность каждого партнера делают возможным для аналитика сознательно воспринимать архетипы и комплексы. Это может приводить со временем к трансцендентной функции, что может относиться к способности аналитика найти образ – архетипический или личный – для выражения эмоциональной ситуации, констеллированной в терапевтических отношениях. Значимая символическая ситуация может быть создана творческими усилиями аналитика. А это означает, что и психика пациента открывается этому творческому воздействию. Тогда пациент чувствует понимание и большую компетентность в обращении с проблемами жизни.

Контрперенос является компромиссом между образами и эмоциями, воспринимаемыми аналитиком, его защитными механизмами, и чувством реальности. Аналитический диалог создает специфическое напряжение. Слова пациента можно считать истинными для воображаемой жизни – но аналитик фокусируется на отдельных аспектах этой жизни. В психоанализе эта тема обсуждалась последние двадцать лет. Гилл говорил об аналитике как об «участвующем наблюдателе», Хоффман - как об «участвующем конструктивисте» (Томе 1999). Это близко к пониманию Юнгом анализа как взаимодействия двух психических систем (Юнг 1935/ 1971). 

Аналитик – это человек с собственным взглядом на жизнь и людей и собственным опытом бытия в качестве мужчины или женщины в конкретной социальной ситуации. Все эти элементы вносят вклад в терапевтические отношения. Поэтому контрперенос - не просто отклик на проективные идентификации пациента. В форме эмоций, образов или фантазий он возникает в ответ на активацию конкретного комплекса (Каст 1997: 21), влияющего на обоих - аналитика и пациента. Комплекс относится к коллективному бессознательному, и поэтому к ним обоим.

Американские эго-психологи говорят подобным образом о «отыгрывании» происходящим между пациентом и аналитиком (Чузед 1991). Это отыгрывание принимает форму символического взаимодействия между пациентом и аналитиком с бессознательным значением для них обоих, которое должно быть выражено, чтобы сознание его поняло. В этом  заметно изменение взглядов на терапевтические отношения. Здесь меньше фокус на переносе и контрпереносе как взаимных зеркальных образах, которые трудно отделить друг от друга. Вместо этого аналитические отношения видятся как совместное творчество – столкновение или встреча, которая воспроизводится снова и снова. Новый центр интереса - на самих отношениях.

Хотя ныне принято считать, что в такой встрече есть аспекты реальности и что надо работать  именно с ними, никто не знает, как именно это делать. Как далеко заходит наша роль аналитика? Что поддерживает аналитический процесс в этом контексте? Что его подавляет? И что позволяет понять бессознательное лучше в этих обстоятельствах? Очень немногие хотят поделиться своими соображениями по этим вопросам. Это не дает нам уверенности в том, как обращаться с контрпереносом в рамках концепции совместного творчества. Хельмут Томэ, опытный фрейдист, предлагает давать пациенту некоторый доступ к эмоциям аналитика, идеям и поведению – понимая это как часть реальности пациента (Томэ 1999). Хотя эта идея интеллектуально убедительна, ее не просто применить на практике.

Однако очевидно, что идея аналитика как объективного зеркала в значительной степени отвергается – а она давала право судить, что реально, а что нет, что хорошо, что плохо, что является переносом, а что им не является, а также указывать на искажения в восприятии. Парадигма анонимного аналитика, следовательно, изменилась в сторону аналитика как участвующего конструктивиста. Анонимный  аналитик больше не существует. Наша речь или молчание, эмоциональный отклик или его отсутствие, всегда открывают что-то про нас. Это влияет на отношения. Поэтому идея, что аналитик может быть «объективным», понимается как идеализация аналитика – хотя она часто поддерживается самим  пациентом.

Предыдущий взгляд – что все происходящее в аналитической ситуации является переносным повтором в адрес аналитика – ведет к важной ассиметрии в отношениях, что Балинт отмечал еще в 1968 (Балинт 1968, 1970). Если целью интерпретации всегда являются отношения с аналитиком, он становится очень важным сверхприсутствующим объектом. Пациенту будто не разрешают чувствовать, думать или переживать вне связи с аналитиком. Так что слабость пациента преувеличивается. А его сила соответственно недооценивается. В результате аналитический процесс с «объективным» аналитиком недостаточно ориентируется на ресурсы  пациента.

С моей точки зрения, задача пациента в том, чтобы получить новый импульс в аналитических отношениях и найти себя. От нас обоих зависит, случится ли это. Эта позиция ведет к пересмотру одного из самых важных инструментов аналитического процесса – интерпретации. Юнгианцы, принимающие юнговский диалогический (я не имею в виду диалектический) взгляд на аналитические отношения, серьезно говорят об общем пространстве фантазий, где происходит обмен ими.  И этот обмен ведет в конце концов к взаимной интерпретации, дающей пациенту новое понимание своей жизни или новую перспективу своей будущей жизни.

О том, что Юнг действительно видел анализ как такого рода встречу, говорит его переписка с Джеймсом Киршем (1934): «На более глубоком уровне мы производим фантазии не изнутри себя, но из пространства между нами и пациентом» (Юнг 1973).

Вышеприведенная дискуссия между фрейдистами и нео-фрейдистами кажется знакомой тем из нас, кто принял диаграмму Юнга и его комментарии о природе аналитических отношений. Тем не менее, я считаю, что мы, юнгианцы, пренебрегаем систематическим исследованием этих тем. И даже когда мы обсуждаем или упоминаем их (Якоби 1984), существует недостаток опубликованного клинического материала, описывающего их. Естественно, нам не хочется публиковать свои протоколы из страха чрезмерного самораскрытия или внесения чего-то личного. У многих был опыт такого анализа, где они пытались делиться своим личным материалом. Но  это очень важная клиническая тема, и у юнгианцев достаточно опыта в обращении с тем, что фрейдисты называют «отыгрыванием». Наша задача - размышлять над этим, обсуждать и использовать.

К сожалению, некоторые из нас так хотят адаптировать фрейдистский и кляйнианский подходы к переносу и контрпереносу, что упускают нашу собственную теорию. Конечно, что эти концепции, внесшие вклад в клиническую работу, должны быть изучены с различных перспектив. И также естественно, что надо искать наиболее полезные толкования. Но почему наша собственная теория – выглядящая сегодня самой «постмодернистской» - почти неизвестна?

Процесс индивидуации является ключевым теоретическим положением юнгианской терапии. Он связан с трансцендентной функцией, образованием символов, в конце концов, с творческими источниками человеческого бытия. Индивидуация происходит внутри аналитической встречи. Так что образование символов и понимание бессознательного остаются важной частью нашей клинической работы. Я считаю, что это не всегда можно свести к переносу и контрпереносу.

 

Клиническая часть

 

Вопреки положению, что надо больше фокусироваться на аналитической встрече, есть ситуации, которые лучше всего можно понять в терминах переноса и контрпереноса. Я хочу представить пример, иллюстрирующий, как я работаю с этим на практике.

Поворотная точка анализа

Я говорю о поворотной точке анализа, когда становится возможным образование новых символов. Когда возникают ранее незнакомые символы, они стимулируют различные эмоции и ускоряют новое поведение, инсайты и надежды. Появление новых символов (часто после длительного периода «хождения вокруг и около») относится к особой ситуации переноса и контрпереноса, способствовавшей углублению понимания. Теоретический ключ к пониманию этой связи кроется в концепции комплексов.

Я понимаю комплексы как обобщенные интернализированные эпизоды отношений, которые всегда предполагают столкновение эго со значимыми другими людьми. Эти комплексы формируются на протяжении всей жизни, но по большей части происходят из детства. Они легко и заметным образом могут быть перенесены на аналитические отношения (Каст 1997). Когда комплекс выражается с помощью фантазийных практик, это становится поворотной точкой в движении от зависимости к освобождению. Именно в фантазии скрывается энергия необходимая для продолжения процесса индивидуации. Остающиеся бессознательными и непонятыми эмоционально комплексы могут быть пережиты тайным образом в переносе и контрпереносе (Ридель 1989, Хейзиг 1999). Одним проявлением эпизода с комплексом может быть чувство брошенности и отвержения со стороны значимого другого в ситуации, где требовалась хорошая связь. В проработке комплексов, следовательно, важно пережить заново опыт «бытия вместе».

 

Скрытый перенос и контрперенос и образование символов

Скрытый перенос и контрперенос обычно возникают, когда поведение аналитика поляризуется поведением пациента. Даже если аналитик осознает этот процесс, первоначальный паттерн поведения может не измениться. Паттерны поведения повторяются стереотипным образом. Так как комплекс представляет болезненное столкновение значимого другого и эго в определенный момент в прошлом, он может легко привести к расщеплению в аналитических отношениях. Аналитик может вести себя как человек, с которым общался тот ребенок, и пациент ведет себя так же, как в той изначальной ситуации формирования комплекса. Эти роли могут и переворачиваться. Тогда в анализе возникает ситуация стереотипного поветорения комплекса, воспроизводятся те же эмоции, но нет позитивного результата. Оба -  пациент и аналитик - борются с этими эмоциями, и оба находятся под сильным давлением. Каждый - в ловушке тайного переноса и контрперенос.

Я хочу выдвинуть следующую гипотезу. Прежде чем новые символы возникнут, и комплекс выразится через воображение, нужно распознать эту констелляцию комплекса как повторяющую детскую ситуацию, включая те самые эмоции. Возникшие ролевые модели надо осознать как внутренние аспекты пациента, и до некоторой степени аналитика тоже. Часто это заставляет аналитика высказать свои чувства.

Можно отнестись к комплексу, включающему перенос и контрперенос, как к процессу символизации, а аналитическую ситуацию увидеть как сформировавшийся символ. Но эту ситуацию надо понимать эмоционально, иначе присущая комплексу энергия  останется застрявшей в каком-то детском варианте переноса и контрпереноса в стиле «тяни-толкай». Следовательно, надо распознавать этот тайный перенос. Но часто для этого необходимо некоторое вовлечение. При правильно понимании (т.е. понимании пациента и его истории жизни) аналитик сможет лучше понять свое поведение в этой ситуации. Тогда смогут появиться новые символы. Однако необходимо много эмпатии и чувствительности для понимания своих реакций в подобной ситуации.

 

Клинический пример

Я хочу представить терапевтическую ситуацию, в которой была поворотная точка. Она включала тайный перенос, корни которого были в детском комплексе. Соответствующее образование символов явно относилось к критической точке в развитии, которая воспроизвелась в терапевтических отношениях. Я хочу показать, как это повторение в переносе трансцендировалось посредством активации новых символов в терапевтических отношениях. В этом смысле возникли новые элементы внутри этих отношений, но не посредством переноса.

Пациентка была женщиной 48 лет, преподавателем литературы в колледже и матерью двух взрослых детей. Она чувствовала, что ее легко переполняют нервозность, депрессия, отчаяние и одиночество. Она боялась, что утратила порядок в своей жизни и не сможет его восстановить. Кроме того, она чувствовала, что ее креативность блокирована, и это мешало ей в преподавательской работе.

После полугода анализа, на 23-й сессии, она начала встречу словами: «Представьте, как будто вас обвиняют в убийстве кого-то. И если вы расскажете по-настоящему хорошую историю, вы сможете спастись. Какую историю вы рассказали бы?». Она добавила: «Именно вас обвинили в убийстве, но в действительности вы его не совершали». Она стала смотреть на меня выжидательно.

Я почувствовала давление, что мне нужно придумать хорошую историю, чтобы спасти свою жизнь -  по меньшей мере, свою жизнь в этом анализе. Сначала я была парализована и сказала: «Какое неожиданное задание! Очень необычное. Я должна подумать. Мне нужно лучше понять вашу просьбу. Она непростая». Я задумалась, чей это комплекс -  комплекс, который ясно констеллировался между нами. Размышляя об этом, я вспомнила ключевую ситуацию, над которой мы работали двумя месяцами раньше.

  

Рассказ пациентки, иллюстрирующий ключевой комплекс: «Вы должны рассказать лучшую историю»

«Мой отец любил «развлекательные беседы». Однажды вечером мы сидели с двумя старшими братьями и отцом за столом. Мне было шесть лет, я еще не ходила  в школу (она была самым младшим ребенком и единственной девочкой, а ее семья в то время жила в Бодинзее). Отец сказал: «Представь, что ты на противоположном берегу Бединзее, уже ночь, и последний паром ушел. Как ты сможешь вернуться домой?». У каждого из братьев был свой вариант. Возникла атмосфера соревнования. В конце концов очередь дошла до меня. Мне хотелось сказать что-то особенное, но братья уже сообщили все, что мне приходило в голову. Отец спрашивал очень настойчиво. Я все больше нервничала и тревожилась. Он не помогал мне наводящими вопросами или намеками. У меня не было решения, и я расплакалась. Братья и отец стали смеяться надо мной. Я чувствовала враждебность, беспомощность, большой стыд. Тогда я вспомнила сказку Братьев Гримм о трех маленьких человечках в лесу, и я  идентифицировалась с девочкой, которая должна была пойти собирать клубнику зимой. Она помогла этим человечкам, убрав снег и поделившись с ними хлебом. В ответ они дали ей то, что она искала. И она выполнила задание. Я почувствовала себя лучше, но не поделилась своей фантазией». 

В этом рассказе можно легко увидеть конфликт между взрослыми и детьми, соответствующие эмоции и архетипическую фантазию, целью которой было обойти констеллированный комплекс. Отец и братья воспринимались как развлекающие, но требовательные, напрягающие, неэмпатичные, отвергающие и обесценивающие. Девочка чувствовала себя изолированно, не могла справиться с заданием, которое было для нее почти невозможным. Она потерпела поражение, плакала, чувствовала стыд.  В сказке, которая пришла ей в голову, она идентифицировалась с помогающей фигурой, и в повседневной жизни она также стремилась быть всем помогающей.

Этот рассказ (я уверена, что он может быть обобщен) дает объяснение, почему ее легко переполняли эмоции. Этот комплекс представлен как «память одного эпизода». В этом комплексе есть не только ребенок, но и фигура отца. Бессознательно пациентка идентифицировалась с этим вторым аспектом комплекса. Ей нравилось развлекаться, обсуждая различные ситуации, и она также любила побеждать других, будучи требовательной к самой себе. Однако сознательно она идентифицировалась с той девочкой, особенно со стратегией помогать другим. Она легко срывалась на плач и впадала в отчаяние.

  

Констелляция комплекса в аналитических отношениях

Все согласятся с тем, что в  аналитических отношениях констеллировался комплекс «Вы должны рассказать самую лучшую историю». Но нужно понять смысл обвинения в убийстве и требования создать хорошую историю. Смысл – в страхе смерти. Мы поговорили о желании убивать и страхе убить кого-либо. Мы обнаружили сильную агрессию к отцу и братьям, связанную с той ситуацией комплекса, которая не могла быть выражена. Но я решила не говорить о скрытой агрессии в отношении меня. Она выглядела скорее напуганной, чем агрессивной. Она также говорила о несправедливом обвинении, деструкции и неспособности защитить себя. Но защитить себя и требовалось в этот момент. Было важным спасти себя посредством хорошей истории. Хорошая история могла бы помочь ребенку избежать деструктивных последствий и компенсаторной стратегии всем помогать.

Вопросом нашей аналитической ситуации был следующим: «Сможем ли мы найти эту историю вместе, чтобы избежать деструкции?». Пациентка одна не могла с этим справиться, и поэтому она спрашивала: «А у вас нет такой истории?».

Я сказала: «Я чувствую себя как девочка из вашей беседы с отцом. У меня замерло дыхание, я почувствовала огромное давление – сочинить такую историю».

Я начала думать об истории, но в то же время чувствовала сопротивление внутри себя. Ведь это она сама должна была рассказать историю. «Но правильно ли это и полезно ли?»  – спрашивала я себя. «Может, это должно быть совместное творчество, подкрепляющее переживание «бытия вместе»?». Я все еще не могла принять решение, когда она сказала: «Я вижу, вам не нравится эта ситуация. Вы в ловушке вашей системы, вы чувствуете амбивалентность. Одна ваша часть хочет придумать историю, но аналитические правила не позволяют вам это сделать». Я сказала, что она правильно поняла мою амбивалентность: я думаю о сочинении истории, но я не уверена, что она поможет. Только она сама может найти такую историю, и я могу помочь ей это сделать.  Она согласилась, что я могла бы придумать какую-нибудь историю, но что это она должна придумать ту самую историю.

Затем несколько сессий не происходило ничего существенного. Она не приносила снов или каких-либо проблем, кроме обсуждения отчаянной потребности найти ту самую историю. Я сообщила ей, каково это - чувствовать себя в позиции девочки из ее комплекса, а также в позиции отца, требующего, чтобы она сочинила хорошую историю. Я чувствовала сильную эмпатию к ней – и как к ребенку, и как к взрослой женщине, которой нужно найти хорошую историю, чтобы не быть обвиненной в самом ужасном зле, которое можно совершить, хотя она этого не делала.

На 29-ой сессии я также почувствовала эмпатию к самой себе. Я обязана найти историю, но мне нельзя это сделать. И если мы вместе не найдем ее, анализ будет убит. По поводу этой моей ситуации мне неожиданно пришел в голову образ Шахразады. Она рассказывала 1001 сказку про любовь и смерть, поддерживая интерес шаха, который хотел убить ее, потому что был обманут и обижен любимой женщиной. Я сказала: «Наша ситуация напоминает мне Шахразаду из «1001 ночи» - сохранить свою жизнь, рассказывая сказки каждую ночь. Но у нее была возможность рассказать 1001 историю, ей не нужно было рассказывать одну ту самую историю.

Она испытала облегчение – Шахразада, вот оно! Не помогающая всем девочка, а смелая и любящая Шахразада.

И давление рассеялось: не единственная история, а различные истории. И она начала: «Кстати, я должна рассказать вам удивительную историю». Она рассказала мне, как она побудила очень хорошего директора школы быть щедрым со студентами, рассказывая ему, как студентам нравится его щедрость. Она начала писать доклады, которые должна была подготовить, и она начала писать рассказы. Она забыла об идее нахождения единственной истории и позволила себе придумывать тысячи историй. И она стала все больше осознавать, как она идентифицировалась с отцовским аспектом своего комплекса. Она не заставляла людей рассказывать ей истории, она сама рассказывала им и была очень благодарна, когда получала хорошую историю в ответ. Шахразада стала очень важным символом в ее жизни. Не только как рассказчица, но также как смелая умная женщина, которая может помочь самой себе.

Конечно, Шахразада сначала пришла мне на ум в качестве архетипического контрпереноса. Она не могла появиться раньше. Это могло быть связано с моим нежеланием конструировать грандиозный внутренний мир из архетипических образов и эмоций, с ними связанных. Но, кроме того, такое конструирование избегало бы комплексов, констеллированных в повседневной жизни и конкретных аналитических отношениях. Возможно, поэтому Шахразада не могла раньше появиться в моих мыслях – не было правильного момента. Ведь аналитическая встреча является совместным творчеством, в котором оба партнера влияют друг на друга. Возможно, такое взаимное влияние должно быть прожито в полной мере, прежде чем Шахразада сможет возникнуть.

  

 

Работая в переносе

 

Барри Пронер

Обучающий и супервизирующий аналитик Общества Аналитической психологии (SAP), детский и взрослый психиатр, интересуется ранним эмоциональным развитием и связью между пост-кляйнианским психоанализом, особенно работами  У.Биона и аналитической психологией, пишет статьи и читает лекции.

 

Я хочу показать, что использование переноса  в качестве центральной философской и эмоциональной позиции в анализе не только уместно, но и совместимо с юнгианским подходом. Сам Юнг рассматривал перенос, не скрывая своей тревоги по поводу методичного анализа самого переноса в качестве «альфы и омеги анализа»  (Фордхам, 1974). Он утверждал, что «благодаря этому личному чувствованию переноса Фрейд смог открыть, в чем заключается терапевтический эффект психоанализа» (Юнг, 1913, цитировано по Фордхаму, 1974). Как и во многих других областях, Юнг шел «впереди времени», когда рассматривал перенос шире, чем сексуальное явление, как это было принято во время Фрейда. Юнг говорил о «моральных, социальных и этических компонентах» - взгляд, близкий к более позднему пониманию Мелани Кляйн переноса как «тотальной ситуации». Например, он наблюдал, что пациент может воспринимать анализ подобно ребенку, желающему получить что-то особенное от своих родителей.  Или может искать «особые выгоды», чему  аналитик не будет мешать, поскольку они важны для пациента. «Нам надо позволить пациенту и его импульсам вести процесс» (Юнг, 1913). Он рассматривал сексуальные фантазии как связанные с эмпатией, адаптацией и потребностью в индивидуации. Юнг считал, что и негативный, и позитивный перенос способствуют индивидуации (Юнг, 1914).

Фордхам заметил, что Юнг описал перенос как имеющий «биологическое значение» и как «мост для пациента от его семьи к реальности». Юнг также видел инфантильные элементы переноса, представляющие «значительные помехи прогрессу в лечении, потому что пациент воспринимает своего аналитика как своего отца или мать», и чем больше он это делает, тем больше перенос будет ему мешать (Юнг, 1913). Фордхам наблюдал, что Юнг доверял Фрейду в том, что перенос является терапевтическим фактором в анализе, хотя фрейдисты в то же время считали, что улучшение в терапии происходит с помощью превращения бессознательного в сознательное. Фордхам пишет: «Юнг следовал Фрейду в понимании инцестуозных, эротических и инфантильных характеристик переноса, а также принятии феноменов сопротивления. Но он шел дальше психоанализа в своем акценте на терапевтической функции и направленности на цель переноса, в чем большую роль играет реальная личность аналитика. Его акцент на переносе как на потенциально терапевтичной ситуации и на реальной личности аналитика является его особым вкладом. Эта идея, что после того, как проекции будут поняты и разрешены, может быть построен мостик к реальности с целью достижения моральной автономии, что еще в 1913 году было определено как потребность в индивидуации в качестве центрального пункта в развитии этой теории. Социальные, религиозные, моральные и этические значения переноса были гораздо важнее для Юнга, чем для Фрейда».

Мне кажется, что важность ситуации переноса в аналитическом процессе может быть понята прежде всего через размышления о целях анализа. Затем я хотел бы сказать об использовании переноса для достижения цели (я рассматриваю обе части – перенос и контрперенос – как взаимозависимые элементы одного процесса, но буду дальше называть его просто «переносом»).

Анализ обеспечивает тип эмоциональных отношений, который невозможно найти где-либо еще. Это опыт экстраординарной близости и смысла, явно не искусственного и не эротического типа. Именно в контексте таких отношений возникает новое развитие в психике и, соответственно, в мозговых структурах.

Модель отношений в аналитическом процессе аналогична отношениям матери и младенца, в которых существующие инфантильные части психики, включая предрасположенность к формированию архетипических образов, выносятся на поверхность, а примитивные эмоциональные переживания и защиты и соответствующие им образы переживаются снова и прорабатываются в отношениях между пациентом и аналитиком. Таким образом, посредством этих отношений возникает возможность смягчения психических нарушений, восстановления утраченных частей самости, эмоционального роста и развития. Я считаю, что с этими первостепенными целями анализа неразрывно связан анализ переноса.

В ранний период психоанализа Фрейд видел его терапевтическое действие в раскрытии бессознательных конфликтов и в информировании пациента о них. Это метод «внушения» давал пациентам интеллектуальные знания, но не психические изменения. На смену этого пришло понимание Фрейдом важности переноса: сначала в качестве сопротивления, потом – неизбежности, и затем – терапевтического инструмента. Вначале считалось, что общий эффект переноса заключается в индукции у пациента сильной эмоциональной привязанности к аналитику. Вскоре была осознана опасность такой практики. Аналитик был всемогущим и контролирующим пациента, а пациент – аналитика. Появлялся негативный и эротический перенос. Эффект инсайтов был кратковременным.

После понимания этого многие аналитики стали искать процесс, который давал бы устойчивые психологические изменения. Анализ природы переноса, его бессознательных корней, его отражения в симптомах, снах и в превратностях эмоциональной жизни и, соответственно, эго (особенно в области символизации мышления) – в качестве происходящего здесь и теперь – в конце концов занял центральное место в анализе. Смысл и чувство находится в центре переноса, в драме, которая всегда происходит во внутреннем мире.

Это был большой прорыв. Аналитик больше не был всемогущим и всезнающим, а стал тем, кто эмоционально вовлекается на глубоком уровне, хотя сохраняет осознание опасности бессознательного участия в этой внутренней драме (Ракер описал это последнее явление как «идентификацию с внутренним объектом»). Контрперенос и его проявления стали важной областью исследования. Ракер, Хейман, Мани-Кирл, Фордхам и многие другие уделяли значительное внимание различным формам контрпереноса и тому, как работа над ним может помочь в понимании переноса. Бион развил представление об аналитической позиции в своей теории памяти, желания и понимания как качеств, которые нужно учитывать в подходе к аналитической сессии.

Стало очень важным избегать навязывания пациенту своих взглядов и проекций своей собственной эмоциональной жизни. Импульсы аналитика успокоить, похвалить, посоветовать или дать какое-либо другое удовлетворение стали считаться контрпродуктивными. Скромность и умеренность были важными качествами для аналитика. Фрейд ссылался на высказывание хирурга 17-го века Амбруссо Паре: «Я перевязываю раны, а Господь исцеляет их». Для юнгианского аналитика самость с ее интегрирующей и жизнеутверждающей функцией является союзником в аналитическом процессе.

Два дальнейших направления в современном анализе переноса идут от Мелани Кляйн. Первое заключается в наблюдении, что бессознательные отношения, разыгрываемые в переносе, являются не простым повторением ранней эмоциональной жизни, а живым текущим переживанием, происходящим во внутреннем мире и все время меняющимся. Во-вторых, лучше всего это понимать через игру проекций и интроекций между пациентом и его объектом, особенно через действия проективной идентификации. Как сказал Джеймс Стречи, аналитик является внешним фантазийным объектом (Стречи, 1934).

Я хочу предложить две клинические виньетки для иллюстрации этих положений.

Пациент 1: Х была интеллигентной и очень успешной деловой женщиной пятидесяти лет, которая недавно развелась с двадцатипятилетним мужем. Ее прислал коллега, работающий консультантом в общей хирургии, потому что ее явное нервозное состояние привело к различным соматическим нарушениям. Она сказала, что страдает от многочисленных фобий всю свою жизнь; теперь они стали мешать ее работе. Она также сказала, что в течение всей своей  жизни она не любила никого, кроме теперь уже взрослой дочери,  и всегда чувствовала себя нелюбимой. Она описала свои отношения с родителями как холодные, в них  отсутствовало эмоциональное понимание. У нее была сестра, которая верила, что одержима дьяволом и регулярно проходила процедуру экзорцизма. Довольно скоро стало ясно, что среди прочего моя пациентка имеет слабую способность осознавать и выражать свои чувства.

Она легко согласилась посещать меня три раза в неделю и использовать кушетку. Вскоре она стала говорить более свободно и с доверием, чувствуя себя на анализе  как рыба в воде. У нее появились позитивные чувства ко мне, особенно после моей интерпретации ее сна, который был для нее очень значим. Она стала приносить мне сны и сообщать о событиях в ее внутренней и внешней жизни. Она чувствовала, что ее слушают и понимают – впервые в ее жизни.

Она чувствовала поддержку и стала сильнее. На первом году анализа она развелась, ее мать умерла, она переехала в другой дом и оставила свою старую работу, чтобы стать вольнонаемным консультантом.

С удивлением она обнаружила, что ее состояния паники при вождении, пересечении мостов, в лифтах и высоких зданиях (и это только часть всего списка) уменьшились в частоте и интенсивности. Она чувствовала, что я понимаю ее и что я эмоционально доступен. Все это принесло мне соответствующее чувство, что я признан и эффективен в качестве аналитика, которому не следует усиливать ее расщепление между плохими родителями и мной.

Эти изменения в ней были поверхностными и скрывали более глубокое чувство небезопасности. Временами она просила изменить время сессии или отменить сессию из-за важной встречи по работе или по другим «серьезным» причинам. После каждого нарушения аналитической рамки она страдала от сильной депрессии и эмоционального осадка. Мое ощущение себя хорошим аналитиком быстро улетучилось. Перерывы (особенно длительные) были травматичными. Мы пришли к тому, что более важным элементом была не «правильность» моих интерпретаций, а ее сильная потребность во мне, в поддержании стабильности встреч. Она называла это чувством поддержки. Когда я был в городе, но анализ прерывался, она чувствовала, что «Господь у себя на небе, а с миром все в порядке». Если я отсутствовал, были совсем другие переживания. Из этого материала, ее снов и моего собственного чувства себя как прекрасного или ужасного аналитика (или как ни реального, ни нереального) мы обнаружили, что она страдает от сильного гнева и разочарования (что я отсутствую или ненадежен),  и что она оплакивает и теряет меня  - внутри себя и вне одновременно. Это был эмоциональный опыт аналитических отношений, от которых она в реальности по-настоящему зависела, даже когда была зла и разочарована в них;  отношений, которые позволяли ей (возможно, впервые в жизни) найти доверие внутри себя, поскольку она всегда отрицала потребность в значимых отношениях. Это вело ее к способности переносить зависимость от хорошего объекта, признать его важность и оплакать его потерю. Если бы я связал все эти пункты слишком рано или интеллектуально с ее эмоциональными потребностями и фрустрациями, она приняла бы это просто как другую интерпретацию, одну из многих возможных, и не возникла бы возможность реальных психических изменений.

Пациент 2: пример проективной идентификации и того, как она усиливает понимание аналитика.

Моя пациентка У на двадцать пятой неделе анализа была молчалива первые несколько минут сессии в понедельник утром. Она сказала, что у нее есть  много что сказать, но сейчас ничего не приходит в голову. Через какое-то время она сказала, что на выходных у нее состоялся  ужасный разговор по телефону с ее бывшим мужем, который был психопатом и алкоголиком. Он нашел ее телефонный номер через общих друзей. Она не слышала о нем много лет. Он был пьяным и агрессивным и  умолял ее вернуться к нему. Он сказал, что она клялась в верности и должна оставаться с ним всю  жизнь.

Пациентка замолчала на длительное время. Я спросил ее, о чем она думает. «Ни о чем, у меня нет мыслей», - сказала она. Я спросил о ее чувствах. Она сказала «покой» и молча заплакала. Я чувствовал беспомощность и бесполезность. Я начал задремывать. Хотя ей было «спокойно», я чувствовал, что бросаю ее  и оставляю в ужасной ситуации. Тем не менее, я не хотел прервать тишину и сказать что-то, чтобы «ей стало лучше». Я чувствовал, что для нее важно взять ответственность за то состояние, в котором она находилась из-за нас, и посмотреть, куда это приведет. Это подбило меня через какое-то время сказать, что она чувствует себя довольно беспомощно и хочет, чтобы я узнал, каково это -  столкнуться с кем-то в таком стрессе и быть неспособным помочь. Я сказал, что ее чувство беспомощности заставило ее утратить мышление.

Она отреагировала рядом размышлений о муже и ее родительской семье, которых она оставила в хаосе, «который она не смогла разгрести», уехав жить в другую страну. Она чувствовала себя виноватой. Но теперь она думает, что ее муж, как и ее семья, должны сами взять ответственность за свои трудности и не перекладывать их на нее (как это было всю ее жизнь). Она добавила, что чувствует теперь, что они сами должны отвечать за желание изменить все к лучшему, а не ждать этого от нее.

 

Концепция переноса значительно изменилась с первоначального взгляда Фрейда на перенос как на препятствие для анализа (в примере, когда пациентка бросилась его обнимать), далее - как на сопротивление пациента,  и только позже - как на центральный элемент в анализе. Юнг выражал различные и амбивалентные мнения в отношении анализа переноса и, по-видимому, испытывал трепет перед его силой. Он часто настаивал, что перенос должен быть разрешен, чтобы аналитик и пациент продвигались к реальным отношениям и работе над индивидуацией. В ранний период в психоанализе считалось, что пациенты переносят внешний объект (реальную фигуру) на последующие отношения. Значительные изменения внес Джеймс Стречи, который считал, что переносится не внешний объект, а соответствующая часть внутреннего мира, внутренний объект, и это обуславливает взгляд пациента на мир. Позже Мелани Кляйн, интересовавшаяся на протяжении всей жизни ранним эмоциональным развитием, вскоре после выработки концепции проективной идентификации описала «переносную ситуацию». Она писала: «По моему мнению, в распутывании деталей переноса важно думать в терминах тотальных ситуаций, перенесенных из прошлого в настоящее, а также об эмоциях, защитах и объектных отношениях» (Кляйн 1952).

Бетти Йозеф написала в 1985 г.: «Она отметила, что много лет перенос понимался в терминах непосредственных высказываний об аналитике, и только недавно было понято, что, например, такие вещи, как отчеты о повседневной жизни и т.п., дают ключ к бессознательным тревогам, ощущаемым в переносной ситуации. Я считаю понятие тотальной или общей ситуации важным для сегодняшнего понимания и использования переноса… Под этим термином надо понимать все, что пациент вносит в отношения. Принесенное пациентом лучше всего можно понять через внимательное отношение к тому, что происходит внутри наших отношений, т.е. как он использует аналитика,  помимо того, что он говорит. Многое в понимании переноса приходит через исследование того, как пациенты действуют на нас, заставляя чувствовать какие-то вещи, как они включают нас в свои защитные системы, как они бессознательно взаимодействуют с нами в переносе, пытаясь добиться наших реакций, как они выражают аспекты своего внутреннего мира, сформировавшиеся в детстве, часто на невербальном уровне, которые часто можно уловить только через вызываемые у нас чувства, через наш контрперенос в широком смысле этого слова.

Этот автор говорит нам, что перенос сегодня в значительной степени понимается и толкуется через проективную идентификацию. Все, что происходит, вербально и невербально – действия, их отсутствие, порядок и стиль того, что представляет пациент, символическое содержание его слов – короче говоря, вся ситуация  учитывается в размышлениях аналитика. Бион и другие авторы идентифицировали и разработали различные формы проективной идентификации -  не только защитные или «патологические», но также и «нормальную проективную идентификацию» коммуникаций. Последняя дает «здоровое эмоциональное развитие», когда сообщения адекватно понимаются и трансформируются в то, «о чем можно помыслить». Это связано, но не совпадает с процессом деинтеграции и реинтеграции архетипов в эмоциональном развитии.

Различные формы проективной идентификации можно найти как в аналитическом процессе, так и в раннем младенчестве. Исследования младенчества дают нам материал для ее понимания.

Есть важное различие между «анализом переноса» и «работой в переносе». Первое выражение относится к методу, в котором, наряду с обращением внимания на ряд областей в качестве частей аналитического процесса, перенос фиксируется и интерпретируется или просто отслеживается. Работа в переносе, напротив, относится к использованию переноса в качестве центрального направления аналитического метода; это практика, основанная на посылке: все, что приносится на сессию -  вербальное и невербальное, сны и ассоциации -  сообщает нечто про текущие внутренние отношения между пациентом и аналитиком. В данном случае имеется в виду не то, что отношения аналитика и пациента важнее других отношений, прошлых или настоящих, а что анализ отношений «собирается в переносе»  из отношений во внешнем и внутреннем мире в «месте», где они могут быть поняты – здесь и теперь в аналитическом кабинете.

Я признаю, что мои размышления о переносе лучше всего приложимы к анализу с частотой четыре или пять раз в неделю, в котором больше внесения эмоционального опыта пациента, чем при менее частой психотерапевтической работе. Но я считаю, что подобный подход применим к работе любой частоты, хотя это может отражаться на характере интерпретаций.

Много написано о том, как и когда интерпретировать перенос, что требует навыков, терпеливости, а также смелости и убедительности. Тема интерпретации очень широка и требует особого рассмотрения. Работа различается в зависимости от того, ходят ли пациенты ежедневно или редко. Во втором случае перенос часто держат в уме и не обязательно открыто обсуждают с пациентом. Несомненно, работа различается в зависимости от типа пациента, который надо тщательно учитывать. Тем не менее, ко всем ситуациям приложим общий принцип.

Я обнаружил на супервизиях, что аналитики, работающие один-два раза в неделю с пациентами, обнаруживали в себе и своих пациентах материал, который они оба хотели бы прорабатывать в более частой работе. Тревоги обоих, аналитика и пациента, по поводу более плотной работы и большей эмоциональной интенсивности часто являются поверхностным мешающим фактором, и такие причины, как время или деньги, высказываемые пациентом, легко принимаются аналитиком.

Работающие «в переносе» считают важным ждать, пока материал развернется и избегают всего, что может изменить направление развития процесса. Это означает, что аналитик не начинает и не структурирует сессию. У пациента минимум информации про аналитика, его жизнь, образование, а также про его внутреннюю жизнь, кроме тех аспектов, которые проявляются в реагирование на пациента. Более того, должны отсутствовать социальные и другие контакты между пациентом и аналитиком вне сессий. Это метод также предполагает умение обращаться со всем, что возникает на сессии, с просьбами пациента (и тем, как он это делает), вопросами, поступками, попытками физического контакта, а также личными откликами аналитика. Все, что возникает, потенциально имеет большое значение для переносных отношений и может сообщать аналитику о происходящим с внутренними объектами.

Этот метод предполагает избегать стимуляции чем-либо, кроме личности аналитика, вроде рисования или других методов самовыражения, а также принесения чего-либо на сессию. (В детской терапии это происходит иначе. Поскольку дети менее вербально развиты, они могут использовать игрушки и другие материалы, используя их так же, как взрослый изъяснялся бы словами.) Физические контакты любого рода могут иметь обширные реакции в бессознательной жизни. Так что аналитик должен избегать любых действий. Одна пациентка убеждала меня купить почти новую машину своего мужа по бросовой цене. Другая приносила подарки. Пациент приглашал воспользоваться лыжной базой его друзей в Швейцарии. Как видно, аналитику, работающему в «переносе», следует на работе применять депривацию и самоотречение. Но эта жертва вознаграждается.  Отношения, предлагаемые пациенту, очень быстро понимаются как совсем непохожие на остальные, социальные или родственные. Они ассиметричны в смысле отсутствия информации об аналитике. Аналитик, в отличие от пациента, не говорит сразу то, что приходит ему на ум. Это ни в коем случае не выглядит как отсутствие смысла и близости. Совсем наоборот, и пациенты быстро понимают важность этого. И также понимают, по моему опыту, исключение знаков теплого отношения и юмора.

Этот довольно строгий и дисциплинированный подход имеет под собой основу в «аналитической позиции», которую порой обвиняют как холодную, бесчувственную или «нечеловечную». Капер пишет: «Хотя может показаться, что недостаток ответственности по поводу того, исцеляют или нет пациента интерпретации аналитика, является холодной  негуманной установкой и, возможно, даже безответственной, я бы утверждала, что верно обратное – что только сопротивляясь стремлению исцелять, аналитик может интерпретацией выразить свою более важную ответственность перед пациентом – не лечить его, а помочь исцелиться самому».

Со временем этот подход приносит большое облегчение пациентам, даже самым нарушенным из них. Я считаю, что это чувство облегчения возникает из постепенного признания пациентом направленности аналитика на то, что и почему происходит в бессознательном пациента в данный момент. Эффект такого фокусирования облегчает глубинную тревогу пациента, которую он не может реалистично изучить внутри себя, без расщеплений, уверток или потребности погасить ее немедленно (Капер 1991).

 Капер также адресуется к переносным отношениям в противовес «реальным отношениям», на которые ссылается Юнг столь часто, и которых пациентам, как они говорят, часто не хватает в анализе.

Хотя здоровая часть даже нарушенных пациентов чувствует облегчение и удовлетворение от способности аналитика нести проекции пациента (выраженной в его спокойном интерпретировании всех аспектов бессознательного пациента), нарушенная часть даже здоровых пациентов чувствует, что аналитическая приверженность спокойным интерпретациям - не более чем глупость, искусственный прием. Эта часть пациента признает переносные фигуры, играющие свои роли внешних фантазийных объектов как абсолютно реальные, и реальную фигуру аналитика как искусственную… Что заставляет пациента чувствовать аналитические отношения искусственными? Как это не парадоксально, попытки аналитика быть реальным – его внимательные усилия не впутываться в бессознательные фантазии пациента, чего тот ждет от роли внешнего фантазийного объекта… Следовательно, когда пациент видит вас «реальными» и эмпатичными, важно помнить, что можно нечаянно столкнуться с перверсивными нападениями пациента на аналитика и его чувство реальности.

Что юнгианского в этой перспективе переноса? Я считаю вслед за Юнгом (1913), что у переносных отношений есть проспективная и развивающая функция. Можно ли сказать, что перенос есть архетип? Кажется, у него есть все черты. Как таковой он является функцией самости. Напомню, что Юнг считал, что перенос отражает стадии индивидуации.

Одним из вкладов Мелани Кляйн в фрейдистскую метапсихологию было ее введение концепции внутреннего мира, в котором «что-то всегда происходит». Из-за влияния примитивных обстоятельств ранней жизни внутренний мир становится таким же «реальным», как и внешний. Это «внутренняя реальность». Метафорически это космос, где продолжаются отношения между субъектом и его объектами. Эти внутренние фигуры выражено архетипические по своим качествам и своему влиянию. Юнг видел бессознательное как мир фигур,  как это принято и в современном психоаналитическом мышлении. Он понимал, что происходящее - не просто «фантазия», а другой уровень реальности, управляющий нашим мышлением и поведением. Оба автора, Юнг и Мелани Кляйн, по словам Фордхама, «говорили историями».

Напряжение между позитивным и негативным переносом устанавливает баланс противоположностей, который всегда присутствует. Это стержневой элемент аналитической работы. Психоаналитик У.Бион сказал, что «параноидно-шизоидная» и «депрессивная» позиции всегда в динамическом напряжении и там находится огромное количество жизненной энергии. Одна из главных формул Биона в том, что тем или иным образом существуют внутренние отношения между «контейнером» и «контейнируемым», между собой и другим. Именно в этих отношениях невыразимые состояния становятся доступными для осмысления, переносимыми. Они получают имена. В отсутствии хороших отношений контейнирования возникает «невыразимый ужас». Катастрофическая тревога расширяется на весь космос. Это можно видеть, например, во снах. Для младенца контейнером является способность матери думать о переживаниях своего младенца, и тогда контейнируется эмоциональная жизнь ребенка. Здесь бывают разные перестановки и разветвления. Одним аспектом является терапевтический эффект аналитических отношений. Юнг также говорил о контейнере и контейнируемом, хотя и другими словами и в другом контексте. Эта идея, возможно, близка к метафоре vas - алхимического сосуда для трансформации. Как и многие другие идеи Юнга, это была глубокая концепция, она стала основой того, что позже было описано в терминах объектных отношений клиницистами, интересующимися эмоциональным развитием. Проективная идентификация (термин Кляйн) является еще одной теорией, сформулированной Юнгом другими словами, что демонстрирует его понимание этой темы. 

Что касается символов, то, с моей точки зрения, они возникают внутри и могут наиболее эффективно интегрироваться в эмоциональную жизнь через анализ глубоко значимых Я-Ты отношений. Символы присутствуют не только во снах пациента, они вездесущи, они есть  во всем материале сессии и в анализе в целом. Сны рассматриваются как часть целой аналитической картины в контексте наиболее характерных тревог и защит. Следовательно, сны надо понимать через перенос, и в той же мере понимать  перенос через сны.

Я хочу обсудить, что общего и отличного в моем подходе и в подходе Верены Каст. Она работала с пограничной пациенткой, у которой были трудности с символизацией. Мы оба считаем, что должна анализироваться бессознательная психическая жизнь, и в отношениях происходит «активация бессознательного». Однако у нас различное понимание природы бессознательной психической жизни и того, как ее анализировать. Мы видим материал различным образом. Например, я не «нахожу образы» как таковые, ограничивая себя интерпретациями бессознательного эмоционального мира отношений, часто через понимание его связи с аффектами и телесными переживаниями младенчества.  Это «модель развития», а не «символическая модель», но от этого она не становится  менее архетипической. Фактически, перенос и контрперенос можно считать архетипами.

Я не считаю, что перенос является «искажением восприятия отношений». Это верно, что перенос может искажать отношения, но он также является сущностью отношений, без которых они бы не существовали.

Я считаю, что символы не следует давать пациентам. Они возникают в аналитических отношениях спонтанно. Аналитик анализирует то, что есть, и «предоставление символов» происходит главным образом через перевод бессознательных конфликтов, тревог и защит в слова. Я не считаю задачу аналитика менее интервентной, но делаю акцент на процессе взаимодействия, а не на содержании. Опасность установки на «давание символов» и на «творческий акт аналитика» - в том, что аналитик видится всезнающим и всемогущим. Это проявляется и с ситуациях, когда аналитик хочет, чтобы что-то произошло, например, был найден лучший вариант или пациент нашел символ. «Активация символов» - только одно возможное развитие, которое может происходить  тогда, когда пациент чувствует глубокое понимание и позитивных, и негативных аффектов и развивает сильную связь с хорошим внутренним объектом.  Здесь «меньше объяснений» и больше поиска смысла. Здесь меньше использования таких терминов, как «таинственные отношения слияния», «общее бессознательное» или «общее отношение», которые предполагают отрицание отделенности и защита обоих – и аналитика, и пациента -  от болезненной реальности сепарации и различий.

 Мне кажется, что Каст упускает аналитический поход к «переносу», когда утверждает, что  «пациенту не позволяется что-либо чувствовать, думать и переживать что-то вне связи с аналитиком, и последний становится слишком важным вездесущим объектом». С моей точки зрения, пациент, как любое человеческое существо, всегда находится в отношениях с объектом, значимым другим, и аналитический процесс и кристаллизует, и направляет мощные бессознательные аффекты отношений на аналитика. Это надо понимать эмоционально и трансформировать, что не может быть сделано в отношениях с людьми вне рамок аналитических отношений Я-Ты.

Следует признать, что работа с большей или меньшей частотой с пациентами создает большие различия в анализе. Если у вас есть возможность видеть пациента ежедневно, то возникающие аффекты гораздо более контейнируемы и, следовательно, их можно проработать на более персональном уровне. Тем не менее, отмечалось, что можно работать и менее часто с пациентами тем же подходом, не отставляя пациента в слишком большой тревоге.

Клиническая иллюстрация Каст ясно показывает наше различие в теории и методе. Если бы я работал с этой пациенткой, я бы фокусировался на понимании процесса взаимодействия. Аналитик «чувствовал большое давление изобрести хорошую историю», чтобы спасти жизнь пациентки и «переживал ступор». Это важная информация для понимания эмоциональных отношений. Как я вижу, пациентка втянула аналитика в переживание сильного раннего страха и заставила ее «спасать» жизнь пациентки. Она пыталась заставить аналитика понять страх смерти, который глубоко нарушил ее раннее развитие. «Рассказать хорошую историю» - менее важно, чем заниматься объектом  ее любви и ненависти через отношения, в которых ее убийственные чувства могут быть  контейнированы и трансформированы. Я думаю, что опыт контейнирования, хотя и не прямым образом, обретается через опыт понимания ее настойчивости в попытках передать свой страх и отчаяние. Ответить только на ее сознательную просьбу и «предложить символ» - напротив, может оставить пациентку в состоянии непонятости, в котором она всегда пребывала. Это служит ослаблению тревоги аналитика, но нагружает и без того нагруженную пациентку.

Существует расхожее  мнение, что можно найти все необходимые идеи в наших теориях. Но это не означает ограничиваться только своей группой. Я согласен с мнением более молодой коллеги, которая посещала группу из студентов различных школ, где представлялись случаи. Один человек, с которым она там встретилась, сказал ей, что никогда не видел здесь раньше юнгианцев. Она ответила, что считает аналитическое сообщество подобным мультикультурному обществу: отдельные его члены не чувствуют, что теряют идентичность, когда находят пользу от общения с теми, кто не входит в их группу.

 

 

Ответ Барри Пронеру

 

Верена Каст

 

Эти две главы иллюстрируют различные подходы к переносу и контрпереносу. Пронер ссылается главным образом на работы Юнга около 1910 года, а я - около 1930. Наши разные взгляды говорят за себя и могут стимулировать важные в этом поле идеи. Никто не обладает истиной. Мы ищем теории, помогающие и адекватные нам самим, которые можно обсудить с коллегами. Поэтому клинические виньетки должны быть как можно более точными, чтобы  стимулировать понимание, а не давать повод для критики.

Если сравнивать подход Пронера с моим, то я считаю, что усиление развития символов (посредством переноса) важнее, чем перенос сам по себе. Символы – это не только средство процесса индивидуации, но и (в отношении истории жизни) наше будущее развитие. Важно, что они придают форму эмоциям, связанным с комплексами, архетипами и реальными отношениями. Я считаю эмоциональную настройку очень важной частью отношений, и ее трудно передать в виньетке, потому что для этого нужно сообщить тон голоса. Но помочь пациенту обращаться с проблемами его жизни творчески является центральной целью анализа. Эта способность развивается через реальные аналитические отношения, дающими возможность нового опыта, новых отношений и лучшей связи. Это важно не только с пограничными пациентами, о которых говорит Пронер. Хотя я, конечно, работала с такими пациентами, они не являются основной группой.

Я вижу аналитические отношения в большей степени в терминах совместной креативности и интерсубъективности. Конечно, концепцию общего бессознательного можно использовать для отрицания отделенности. Эта концепция сепарации ахетипическая, и нам нужно иметь с ней дело. Но есть также моменты интерсубъективности (я знаю, что ты знаешь, что я знаю), которые очень важны в анализе. Они не сознательно вызываются. Это общее бессознательное включает констелляцию комплексов и их архетипических полей – мощные по воздействию аспекты аналитических отношений. Эти «общие комплексы» может выявить ассоциативный тест. Использование Пронером концепции проективной идентификации очень близко к понятию иллюзорного переноса, которое я также принимаю. Но концепция комплекса дает лучшее понимание того, что происходит.

Я не имею в виду, что мы должны находить все, что нужно, в наших теориях. Я считаю, что нужно быть открытым разным идеям. Но нужно размышлять над ними в контексте нашей теории. Для меня важно обладать когерентной юнгианской теорией развития, а не системой верований. Нам нужна научная теория, и это предполагает проверку наших убеждений.

Годами многие коллеги просили у меня разъяснений по поводу юнговских идей о взаимодействии двух систем в аналитических отношениях. Некоторые хотели найти группу для обсуждения этих моментов. К сожалению, такой группы пока нет.

Наконец, я не согласна с Пронером, что перенос и контрперенос являются архетипами. Для меня архетипична потребность в связи. Архетипы можно понимать как организующие или структурирующие принципы, присущие всем живым существам. Они позволяют воспринимать эмоции и информацию – обычно через образы – как дающие значимые связи. Они также запускают осмысленное и жизнеутверждающее поведение в любой данной экзистенциальной ситуации. Поэтому перенос и контрперенос  следует считать частными случаями архетипической потребности. Они специфичны для аналитического процесса, но не являются сами по себе архетипами.

 

© перевод с англ., Хегай Л.А., 2007