Зачем психоаналитику семиотика?

Послесловие выпускающего редактора издательства Московской Ассоциации Аналитической психологии
к книге Д.Матерса «Юнгианская психология о цели и смысле жизни»

Лев Хегай

Дейл Матерс неоднократно ссылается в своей книге на одного из основателей современной семиотики Ролана Барта. С Бартом их объединяет не только интерес к психоанализу, но и увлечение обоих в молодости марксизмом и последовавшая попытка вырасти из жестких идеологических тисков марксизма к новому и сугубо личному виденью мира. Освобождение из плена идеологии стало также задачей целого поколения «рожденных в СССР». В поисках собственных ответов на вечные вопросы бытия мы, так же как Матерс и Барт, обращались к психоанализу и семиологии, которые находились в критической позиции по отношению ко всей современной культуре. Особенно в 90-е годы работы французских пост-структуралистов захватили умы российских интеллектуалов. Именами Фуко, Делеза, Барта, а также структурных психоаналитиков Лакана и Кристевой новая гуманитарная элита пыталась демонтировать железобетонные укрепления совкового «бюрократического материализма».

Семиотика заставляет задумываться о власти слов в нашей жизни. Мы помним, как стагнирующий и умирающий советский режим прикрывался новоизобретенным термином «развитой социализм». Мы видели, как слова «перестройка» и «гласность» без перевода быстро вошли в словари других языков мира и стали ассоциироваться с позитивными надеждами на обновление мира. Мы помним, какое мощное символическое значение приобрело разрушение Берлинской стены. Эта стена перестала обозначать бетонное заграждение, перестала соответствовать своему непосредственному значению. Ее коннотативное значение разделенного мира враждующих социально-политических систем стало основным для массового сознания.

Но власть слов не стала меньше с ослаблением идеологического давления в мире. Слова по-прежнему обслуживают интересы власти, по-прежнему эксплуатируются рынком. Можно назвать коррумпированный плутократический режим «суверенной демократией», можно переименовать развязанную грязную войну в «миротворческую операцию» или в «принуждение к миру». Магия слова с древнейших времен и по сей день остается мощнейшей магией. Словом можно убить и можно вернуть к жизни. «В начале было Слово» остается ключевым элементом человеческой культуры.  Слово объединяет политику и психотерапию. Проделанный Матерсом путь от одного к другому абсолютно закономерен. В психотерапии, «лечении словом», мы пытаемся обратить слово на благо человека.

Слова родителей, прежде всего, матери, очень важны для освоения речи ребенком. Освоив язык, человек становится человеком, он получает возможность соотноситься с себе подобными, коммуницировать, он встраивается в культуру. Не говорящее существо (не являющееся в широком смысле субъектом языка) не существует как человек, как часть человеческой культуры. После девятимесячного вынашивания в утробе матери и  довынашивания в утробе семьи ребенок передается в утробу знаковых систем социума. Индивидуация – синтезирование своего собственного личностного мифа – в этом контексте означает рождение из утробы языка. Подобно тому, как сепарация от семьи предполагает выход из зависимости от родителей, обретение равного с ними статуса и способность самому создать свою собственную новую семью, так же и индивидуация в социуме сопряжена с независимостью от доминирующих мифов этого социума и со способностью самому влиять на мифообразование, созидать словом, созидать семантически, т.е. генерировать новое значение и новый смысл.

Можно провести очевидные параллели между психическим здоровьем и семантической гибкостью. Юнг сравнивал невротика с буридановым ослом, умирающим от голода меж двух стогов сена. У нас есть все, что нам нужно для счастливой и полноценной жизни. Но невротик не в состоянии включить эти смыслы и ресурсы в свою семантическую систему, в свой личностный миф или в свое мировоззрение. Юнг предпочитал использовать немецкое слово Weltanschauung, означающее мировоззрение. Как рыба портится с головы, проблемы человека начинаются с мировоззрения. Оно является осью, вокруг которой собираются и синхронизируются все элементы человеческого бытия - осью, направленной в сторону трансцендентной Самости, универсальной бессмертной духовной сути человека. Отсутствие этой оси приводит к тому, что все элементы подвергаются порче, разрушению, распаду. Вместо алхимического золота индивидуации невротик производит обычный металл, подверженный коррозии. Обычным металлом оборачиваются закрытые семантические системы, где, будучи во власти комплексов, невротик видит только то, что заставляют его видеть комплексы. Параноик видит угрозы, обсессивный – нерешаемые мыслительные задачи, нарциссический – отвержение, пограничный – проигрыш и т.д. Дейл Матерс хорошо описывает на клинических примерах, как семантическое закрытие может произойти в ответ на травматические ситуации детства. Хотя истинную причину такого закрытия выяснить невозможно. Вся история фрейдистского психоанализа, где тщательно анализируются причины нарушений и выстраиваются громоздкие многословные каузальные схемы, является историей непрерывных логических ошибок «после этого – значит, вследствие этого». В итоге сама фрейдистская система становится закрытой, угрожая превратить своих адептов в невротиков.

Представляет интерес, почему Матерс отказался от понятия «мировоззрение», заменив его «системой значений». За очарованностью семантикой и структурализмом стоит смена приоритетов в философии конца XX века. Хотя Юнга справедливо считают выдающимся мыслителем XX века, намного опередившим свое время, язык его работ более характерен для начала века, когда разразившийся в Европе кризис понимался именно как кризис мировоззренческий. Творческая элита искала ответы в новых религиях, философиях, эстетических течениях. Это помогло Юнгу увидеть в личных страданиях невротика свидетельство трагического раскола в коллективной душе. Мучения отдельного человека отражали рождение в муках нового века и нового мировоззрения. Однако разрушительные войны и революции, засилье идеологий и продолжающиеся глобальные конфликты заставили наше поколение конца XX века скептически взглянуть на весь модернистский проект. На смену модернистскому фанатизму пришла тотальная постмодернистская ирония. «Мировоззрение» – слово, чреватое одержимостью, непримиримостью, фундаментализмом – про нечто, легко перерастающее в идеологии власти, предназначенные для подавления свобод и манипулирования людьми. Постмодернистская расслабленность, плюралистичность, парадоксальность и относительность всего и вся служили лекарством от агрессивного навязывания «истин» или «мифов» идеологии.

По этой же причине слово «мифы» радикально меняет направление своего использования. Раньше они понимались как величественные повествования о богах и героях, архетипические сюжеты, выражающие универсальные человеческие конфликты, кладезь мировой мудрости. (Мифы были таковыми для Юнга и остаются для большинства юнгианцев). Теперь же для Матерса, любимого им Ролана Барта и многих структуралистов мифы – это искаженные сообщения, возможно, не лживые, но ложные, на которых строится массовое сознание, сознание толпы. Политика и бизнес, особенно реклама и масс-медиа современного потребительского общества активно используют мифы; они просто немыслимы без мифов. Мифы умело маскируют суть своего внушения, выдавая сообщение за само собой разумеющуюся истину. С другой стороны, люди потребляют эти мифы, потому что с их помощью выражают какие-то свои ценности. Например, реклама внушает, что «стиральный порошок известной марки намного эффективнее обычного порошка». Все знают, что не найдут в магазине этого так называемого «обычного порошка», в сравнении с которым можно проверить декларируемую эффективность на опыте. Но люди и не будут искать, потому что хотят верить, что их выбор правильный. Семантическое деконструирование этих мифов и языка в целом, в природе которого непрерывное производство мифов, позволяет ускользнуть от отождествления, критически дистанцироваться, сохраняя творческую свободу и независимость. Однако эта постмодернистская подвешенность, бесконечная игра, отсутствие твердой почвы догм, стремление удержать систему значений открытой – удел лишь немногих сильных личностей. Слабые же неизбежно будут шарахаться в обратный полюс закрытости фундаментализма старых религий и идеологий. Граница между здоровьем и неврозом сегодня проходит по границе постмодернистской культуры, в которой мы живем. Эта граница разделяет тех, кто умеет использовать ее богатый потенциал креативности, от тех, кто не в состоянии справиться с бременем быть индивидуированной личностью.

Этот названный «конструктивистским» переход в юнгианском дискурсе – от размышлений о перекосах мировоззрения, типах и психических функциях к современному семантическому языку открытых или закрытых систем значений, жестких или парадоксальных логических операторов, – на мой взгляд, является живым доказательством, что аналитическая психология стремится быть как раз «открытой системой». Психолог должен разговаривать с пациентом на понятном ему языке. Если психология хочет оставаться наукой, то она должна оставаться открытой лучшим достижениям других гуманитарных наук. Невнимание к собственным семантическим конструкциям может легко и незаметно сделать психологию придатком идеологии, сделать разновидностью фундаментализма. Сила аналитической психологии – в критичности к своим собственным посылкам, в стремлении переосмысливать свой проект в духе времени. Для каждой страны, каждого поколения и каждой конкретной ситуации нужно найти свое «исцеляющее слово». И юнговский акцент на трансформации, на возрождении поощряет нас непрерывно обновлять, развивать и совершенствовать аналитическую психологию.

Мы видели осторожные и сомнительные по результатам попытки структуралистской ревизии фрейдистского психоанализа. Жаку Лакану пришлось поплатиться изгнанием из психоаналитического сообщества за соединение теорий Фрейда с лингвистикой де Соссюра и Р.Якобсона. Тем не менее, он привлек внимание разнообразных гуманитариев к структурам речи, по которой можно судить  о нарушениях в знаковой или смысловой системе. Перенесение анализа дискурса с пациента на любые другие тексты культуры обогатило их понимание, позволило увидеть в них сложную диалектику влечений и желаний, а также отражение проблем идентичности. Другой известный аналитик и филолог Юлия Кристева, сохранившая свой статус во фрейдистском сообществе, имеет склонность к клинической редукции. Например, поэтический язык трактуется ею как психотическая патология, возвращающая в инцест с матерью. Несмотря на глубокую разработку разных семиотических аспектов психоанализа, она не рискует покидать его весьма закрытую территорию. Похоже, что приданный семантикой психоанализу мощный интеллектуальный импульс утонул в болоте его цеховой политики.

К счастью, аналитическая психология, в отличие от большинства других школ психотерапии, никогда не строилась по модели фундаменталистской секты. Разнообразие взглядов и методов приветствовалось с самого начала. Поэтому достаточно необычная книга Матерса вызвала позитивный отклик. Многие аналитики осознают актуальность семантического подхода и понимают, что освоение его ресурсов еще только в начальной стадии. Семантическая пост-модернизация Матерса является особенно актуальным лекарством в период актуализировавшихся дискуссий между разными ветвями юнгианства. К Миллениуму в юнгианстве относительно четко оформились три основные школы: классическая (цюрихская), архетипическая и школа развития. Любое оформление грозит превращением открытой системы значений в закрытую. Поэтому так важно осознавать исходящие из тени угрозы. Для иллюстрации возможных теней этих трех школ мне представляется полезной длинная цитата из поздней книги Ролана Барта  "Сад, Фурье, Лойола" (1972):

«При переходе от Сада к Фурье выпадает садизм, при переходе от Лойолы к Саду - общение с Богом. В остальном одно и то же письмо: одно и то же классификационное сладострастие, одно и то же неудержимое стремление раскраивать (тело Христово, тело жертвы, человеческую душу), одна и та же одержимость числами (подсчитать грехи, пытки, страсти и даже ошибки в счете), одна и та же практика образа (практика подражания, картины, сеанса), одни и те же очертания системы - социальной, эротической, фантазматической… Итак, вот они объединены все трое: проклятый писатель, великий утопист и святой иезуит. В этом объединении нет ни малейшей намеренной провокации (если бы провокация была, то она, скорее, состояла бы в том, чтобы описывать Сада, Фурье и Лойолу так, словно у них нет веры: в Бога, в Будущее, в Природу), ни малейшей трансцендентности (садическое, протестное и мистическое не присваиваются, соответственно, садизмом, революцией, религией…)

Основанный ими язык - очевидно, не лингвистический, не язык коммуникации. Это новый язык… в логотетической деятельности все три наших автора как будто бы прибегали к одним и тем же операциям.

Первая из них состоит в самоизоляции. Новому языку предстоит возникнуть из материальной пустоты; некое предшествующее пространство должно отделить его от других языков - заурядных, "птичьих" и устаревших, "шум" которых мог бы помешать новому языку…

Вторая операция состоит в артикуляции. Не бывает языков без отчетливо выраженных знаков… Не бывает языков и без того, чтобы эти выкроенные знаки не повторялись в некоей комбинаторике; три наших автора подсчитывают, сочетают, непрестанно производят правила "сборки", составляют схемы взаимодействия этих правил; они заменяют творение синтаксисом, композицией…

Третья операция - упорядочение (распоряжение): не только составлять схемы взаимодействия элементарных знаков, но и подчинять крупные эротические, эвдемонистические или мистические последовательности высшему порядку, каковой является порядком уже не синтаксиса, но метрики; новым дискурсом снабжается Распорядитель, Церемониймейстер, Ритор…»

Мастерский деконструктивный семантический анализ Барта показывает, что столь далекие –  на первый взгляд – авторы имеют общую тень. Мы знаем их как людей практического склада, отнюдь не умозрительных философов. Исследования Барта показывают, что авторский замысел и сам текст расходятся по производимому ими эффекту, т.к. текст в силу принадлежности интертекстуальному полю культуры обретает самостоятельную жизнь. Известно, что Юнг много цитировал и восхищался работами Игнатия Лойолы. Наверняка, он был знаком также с Садом и Фурье. Если соотнести с пост-юнгианскими течениями, то мне кажется, что Лойола ближе к архетипической школе, Фурье – к классическому юнгианству, а де Сад имеет параллели с лондонской школой развития. Иезуитская медитация является одним из главных источников юнговской техники активного воображения, которая стала основным методом хиллманианских архетипистов. Цюрихские классики утопичны в попытках выстроить идеальную правильную жизнь под руководством Самости. Садовская одержимость инстинктами, особенно агрессией, коррелирует с кляйнианским уклоном лондонцев. Для последних в архетипах деинтегрирующей первичной самости видится архаическая сила беспощадной природы Сада, нуждающаяся в материнской или терапевтической гуманизации (читай: английской колонизации, типично садистической практики).  

Однажды я вступил в дискуссию с одним уважаемым лондонским аналитиком. Я выразил мнение, что творческая реализация пациентов является частью здорового функционирования и поэтому индикатором исцеления. Однако он сурово ответил мне: сначала лечение, а потом творческая реализация. Боюсь, что при таком подходе можно не дождаться творческой реализации.  Полицейский везде видит нарушителей, пожарник – пожароопасные ситуации, а врач – болезни. Вспомним Козьму Пруткова: специалист подобен флюсу - сильно раздут с одной стороны. Не осознавая своих эпистемологических конструкций, аналитик всегда может патологизировать пациента и психику вообще. С семиотической позиции, предмет спора был связан с логотетической деятельностью: у кого право давать имена – что следует называть патологией, а что творчеством. Возможно, будь аналитик  таким великим автором, как Лойола, Фурье или де Сад, потомки простили бы ему разные терапевтические огрехи, учитывая ценность сделанного вклада в культуру. Но чаще тень анализа выглядит просто как попытки одного невротика навязать свою систему верований другому. В тени любой благородной помогающей профессии прячется идеологическая обработка самоутверждающегося на других, присваивающего себе родительскую или божественную роль нарциссического субъекта. Язык неразрывно сцеплен с властью. Вместо освобождающего слова в психотерапии так легко скатиться к слову закрепощающему. Тем более, что у любого невротика, бегущего от свободы, есть отчетливая негативная тенденция  -  защитное стремление превратиться в «средство, а не цель».

Может быть, поэтому Дейл Матерс так часто обращается к Великому Безмолвию за пределами любых слов, постигаемому в дзэнской медитации. Путь к духовному освобождению пролегает через освобождение ума от власти слов и концепций, через постижение Шуньяты, пустоты. Поэтому книга о семантике, о словах могла быть написана только в буддийском монастыре. Для многих людей Запада буддийская непривязанность играет роль прививки от потребительского фетишизма и идолов массовой культуры. Буддийская пустота исцеляет экзистенциальный вакуум.  Срединный путь вне борьбы полярностей и логика парадокса звучат в унисон с постмодернизмом. Через 2500 лет из коллективного бессознательного возвращается подавленный веками фаллогоцентризма паттерн. Постмодернизм пытается вслед за Фаустом заменить «В начале было Слово» на «В начале было Дело». Под делом Гете, будучи выдающимся мистиком, имел в виду делание, «умное делание», алхимию трансформации, смысловое преобразование – основную задачу юнгианского анализа, буддийской медитации и пост-структуралистских деконструкций. 

И особенно актуальной книга будет именно в России, в истории которой многочисленные смены политического курса приводили к очередным переименованиям. Оруэлловские «новоязы» всегда мобилизовались на службу властей. И неудивительно, что многие российские дети сегодня мечтают стать чиновниками, чтобы приобщиться к власти слов, к порабощающей машине мифотворчества. А подлинное творчество, индивидуальное и освобождающее, прогрессивная интеллектуальная элита ищет с помощью семиотики и глубинной психологии. В психоанализе так много своих сложных теорий и терминов, что соединение с семиотикой, на первый взгляд, кажется попыткой объяснить одну сложную систему через другую, еще более сложную для понимания. Все эти «означающие», «означаемые», «сигнификации» режут слух для непривычного аналитического уха и заставляют отгораживаться, спасаться бегством на привычную территорию «Эдипа», «анальности», «травмы» и т.п. Зачем уличному торговцу, умеющему только слагать и вычитать, разбираться в интегралах и дифференциалах высшей математики? Термин – это бог границ, римский аналог греческого Гермеса. Границы предназначены не только для разделения, но и для соединения, интеграции и синтеза. Знание и вообще все новое рождается на границах, на стыках, на меже. Тот, кто поймет это, получит покровительство психопомпа Гермеса, и его ждут интересные открытия, расширяющие виденье и приближающие к Самости. Предмет глубинной психологии – человеческая душа – настолько  сложен и неисчерпаем, что наша наука развивается, лишь тесно взаимодействуя с другими гуманитарными течениями.

Юнг считал Троицу неполной структурой, нуждающейся в дополнении до Четверицы. Возможно, таким четвертым началом в юнгианстве станет семиотический, конструктивистский или постмодернистский подход. Четвертое начало или низшая функция в юнговской типологии должна подняться из тени и исправить дисбалансы Троицы. И издаваемая нами книга Дейла Матерса является достойным введением в этот четвертый подход.