Мелани Кляйн

Фордхам Майкл

Мелани Кляйн

Майкл Фордхам

 

Опубликовано в M. Fordham. Freud, Jung, Klein: The Fenceless Field, 1995

 

Об авторе: Майкл Фордхам - доктор медицины, психиатр, друг и ученик К.Г. Юнга, основатель Общества Аналитической психологии в Лондоне (в 1946 году), первый редактор Журнала Аналитической психологии (Journal of Analytical Psychology), соредактор Собрания сочинений К. Г. Юнга. Он автор ряда книг, основные из которых: "Объективная психика" (1958), "Ребёнок как индивидуальность" (1969), "Самость и аутизм" (1976), "Исследования по Самости" (1986). Его многочисленные статьи и рецензии публиковались не только в юнгианских, но и в психоаналитических изданиях.

  

Мелани Кляйн: «История  детского анализа» (1961)

 

Именно М. Кляйн была первой, кто услышал маленьких детей и развил метод объяснения их коммуникаций. Рассматривая игру как эквивалент свободных ассоциаций, она делала «глубокие» ассоциации уже в начале процесса  анализа.

Работа «История детского анализа» (1961) дает ежедневный отчет об анализе госпожой Кляйн мальчика Ричарда десяти лет в течение четырех месяцев. Это сравнительно небольшая теоретическая работа, основанная на аналитическом материале. Результатом является детальный отчет о ее методе, а ее блестящая способность описывать делает аналитический процесс очень ясным.

Трудно передать в коротком рассказе ее великолепное умение интерпретировать, и человек, не знакомый с ее методом, может быть изумлен и обеспокоен. К счастью, Дональд Мельцер (1978) написал полезный комментарий, в котором выразил и восхищение, и критическое отношение. Это помогает сориентироваться и увидеть, что Кляйн не во всем была права.

«История…» - это ценное дополнение к «Психоанализу детей» Кляйн, впервые опубликованному в 1932 г. В то время я искал помощи в проведении психотерапии с детьми. Я думал, что нашел у детей то, что я рассматриваю как «символизмы», которые она так проницательно описала (я использую термин «символизм» в утраченном сегодня смысле). Это означало, что символическая жизнь младенцев и маленьких детей базировалась на физическом телесном опыте в комбинации с их познающим умом (эпистемологический инстинкт).

Их внимание особенно сосредоточивалось на тех внутренних органах их собственных тел и тел их матерей, которые не были доступны для прямого сенсорного опыта. Некоторые их фантазии могли быть догадками на основе визуальных и слуховых наблюдений, но большинство из них не имели такой основы. Например, самым невероятным у Ричарда, как видно из представленного случая, были заключения о том, что мать имела четыре «папиных пениса» внутри, что хорошая «светло голубая мать» превращалась в «жестокую мать» при наличии плохого «пениса Гитлера» в ней. Затем появился комбинированный объект грудь-пенис –  комбинация родителей, которая является, по Кляйн, основой  будущей стабильности и формирования характера.

Исследование внутреннего содержимого –  и собственного тела ребенка, и тела его матери –   является самым важным для понимания того, как младенец создает внутренний мир, который действительно является внутренним в нем самом или же вне его, но внутри его мамы. Без этого понимания внутренний мир остается неоднозначным и сомнительным; обычно «внутренний мир» не представляют как внутренний вообще, но находят спроецированным, чтобы сформировать то, что Кляйн называла параноидно-шизоидной позицией. Я должен добавить здесь, что, кроме инстинктивных компонентов этой позиции, Кляйн придает большую важность детскому желанию знать и учиться, о котором говорили и Фрейд, и Юнг до нее. Это привело к необходимости понятия физической реальности в очень конкретном смысле.

Изумляет способность Кляйн точно понимать материал Ричарда, переводить его на ее собственный язык и объяснять, что Ричард чувствует и почему он так поступает. Она прослеживает изменения в его эмоциях, которые иногда чрезвычайно быстры, а иногда настолько сгущены,  что она дает несколько интерпретаций одной и той же символической последовательности в одном интервью. Иногда это кажется попыткой приближения, достижения правильной интерпретации; в других случаях все интерпретации могут быть уместны из-за сгущения. Я думаю, в коммуникациях Кляйн есть высокая степень объективности, но это напоминает диалектический процесс Юнга.

На протяжении большой части времени в разговоре периодически появляются два языка: энергичный протест, а также периоды рефлексии, когда Ричард обдумывает, что ему сказал аналитик и переваривает это. Ему явно очень нравится думать, и, хотя он иногда говорит, что не хочет слушать то, что госпожа Кляйн ему говорит, он, тем не менее, делает это. Все же многие интерпретации такие длинные, что возникают сомнения, насколько Ричард действительно «берет» их. Кляйн комментирует, что длина часто обманчива, потому что описание не включает действия Ричарда, пока она говорит, – это  прерывание делает ее идеи менее понятными, но позволяет их «переварить».

Использование материалов поучительно и необычно, потому что тогда, во время войны и последовавшей эвакуации детей и психотерапевтов из Лондона в провинцию, было необходимо импровизировать. Комната, в которой проходил анализ, была совсем не похожа на психотерапевтический кабинет: она примыкала к другим комнатам, которые были доступны, в  ней были домашние вещи и большая карта на стене, которую Ричард широко использовал в своих дискуссиях о ходе войны. Также там была стеклянная дверь в сад, где неоднократно проводились экскурсии. В дополнение к игрушкам, предоставленным Кляйн (маленькие домики, паровозики и вагоны, маленькие фигурки и животные и т.д.), Ричард приносил свои – флот из линейных кораблей, крейсеров, эсминцев и подлодок. Флот представлял «семью» Ричарда в большинстве случаев, когда он приносил его.

Анализ ни в коем случае не зависел от игрушек; некоторые из которых ломались и использовались им редко, поскольку он был очень разговорчивым ребенком, дававшим Кляйн много информации о своей домашней жизни и своих переживаниях по поводу нее. Он  прекрасно пользовался своим обаянием и способностью лгать. Кроме того, он был чрезмерно подозрителен и однажды раскрыл свое убеждение, что Повариха и Бесси систематически отравляли его – параноидное заблуждение.

Главная тема начала анализа Ричарда сосредотачивается на первосцене, сначала выражаясь в терминах войны, ее  перемен и течения. Это комплекс, в котором участвуют пенисы хорошего и плохого отцов, любящие или сердитые и жадные младенцы, дети и он сам. Но по мере продолжения анализ приводит к другим областям и фокусируется на фундаментальной зависимости и беспомощности Ричарда. Это заметно по тому, как много внимания уделяется переносу, но это не является главной  особенностью анализа, как считают некоторые современные кляйнианские аналитики. В случае Ричарда перенос упоминался, но больше связывался с его историей или с жизнью его семьи.

Первая сессия Ричарда иллюстрирует использование Кляйн так называемых глубоких интерпретаций для продвижения анализа и поощрения раннего переноса. Здесь также показано, как она управляла сопротивлением, которое они вызывают.

Прежде чем увидеть Ричарда, Кляйн собирает от его матери довольно детальную историю и оценивает симптомы, которые ему приписывают. Не совсем ясно, почему она делает это, поскольку это дает много информации, которая не используется в анализе. Кроме того, с технической точки зрения лучше, когда используется только тот материал, который предоставляется самим ребенком, и не используется посторонняя информация – правило, которому Кляйн следует не всегда.

После того, как они оба садятся за стол, на которым было несколько маленьких игрушек, блокнот, карандаши и мелки, госпожа Кляйн предположила, что он (Ричард) знает, почему он приехал увидеться с ней: у него некоторые трудности, и он хочет, чтобы ему помогли с ними справиться. «Ричард согласился и сразу начал рассказывать о своих тревогах» (1961: 79). Они включали страхи перед мальчиками на улице, ненависть к школе, мысли о войне, особенно ужасные вещи, которые Гитлер сделал со странами и людьми. Он особенно часто упоминал о Польше и Австрии – позднее это станет очень важно, потому что он знал, что госпожа Кляйн приехала из этой страны. Он упоминает бомбу, которая упала около бедной Поварихи; она была испугана на всю жизнь, и канарейки в клетке должны были быть напуганы тоже; он также волновался по поводу своих внутренностей и внутренностей других людей, и «если бы кто-то стоял долгое время на голове, и вся кровь  прильнула вниз к ней, то он бы умер?»

В этот момент госпожа Кляйн вмешивается с вопросом, основываясь на информации, которую она получила от мамы Ричарда: «Разве ты иногда не волновался по поводу своей матери?» – она не следует своему правилу. Я думаю, она права в стремлении использовать только материал, продуцируемый ребенком. Особенно если ребенок с подозрением относится к отношениям аналитика с его родителями, становится важно не давать почву для подозрений, что аналитик собирается у него за спиной получить информацию, которую он хочет или вынужден скрыть. Это особенно разрушительно, если ребенок узнает, откуда его аналитик получил эту информацию.

Неизбежно и необходимо для продвижения, чтобы аналитик и родитель встречались без ребенка, а Кляйн встречалась и переписывалась с мамой Ричарда, но она всегда давала Ричарду полную информацию как о встречах, так и о результатах встреч, и он мог проверить это у своей мамы. Так она смягчала и предотвращала угрозы необоснованного вторжения. Однако в этом случае интерпретации переноса, казалось, больше касались того, что Кляйн была австрийкой, и поэтому для нее существовала угроза со стороны Гитлером. На этом интервью Ричард дал больше информации, которую можно было приложить к  его отношениям с матерью, когда он предположил, что существует некий опасный бродяга, который может проникнуть через окно. Он может навредить Маме и попытаться похитить ее. Однако он, Ричард, смело пришел бы к ней на помощь. Ему не пришло на ум, что Папа был с матерью и мог защитить ее.

В этом пункте госпожа Кляйн связала материал следующим образом: «Ночью ты, возможно, боялся, когда родители ложились спать, кое-что происходило между ними с их гениталиями, и это могло ранить маму». При этом ощущались смешенные чувства Ричарда и его сомнения, что означает слово «гениталии». Наконец, он дал свою версию завершения сцены, говоря, что «Папа был очень хороший, очень любезный, он ничего не будет делать Маме».

Я нахожу впечатляющим, как Кляйн управляет сопротивлением. Она ни в коем случае не испугана и заполняет свою короткую интерпретацию всеми подробностями, вводящими понятие амбивалентности и расщепления образа отца. Кажется, что Ричард принял более длинную интерпретацию, и напряженность, которая раньше была в интервью, уменьшилась настолько, что, «покидая госпожу К., Ричард был очень дружелюбным и удовлетворенным и сказал, что он будет рад приехать опять на следующий день». Его увлеченность была позже подтверждена его ранним приходом на следующее интервью (1961:22).

К концу первой недели госпожа Кляйн ввела дополнительные идеи, кроме первосцены и «расщепления» родительских образов на хороший и плохой. Она продемонстрировала всемогущество Ричарда, которое заставило его думать, что плохие родители были опасны в действительности настолько, что если бы он захотел убить своего отца или выгнать его из постели, то это повредило бы отцу в действительности. Был также намек на его капрофагные склонности, его довольно серьезную кастрационную тревогу и его воспоминания об операции по обрезанию, когда ему соврали, что с ним ничего не случится. Это привело его к подозрениям в отношении взрослых, подводя к вопросам о том, что именно Мама рассказывала госпоже Кляйн, когда они встречались до начала его анализа. Опять она (ошибочно?) дает ему информацию, потому что он сомневается в ее способности говорить ему правду. Кроме того, Ричард проявлял интерес к госпоже Кляйн, ее семье и тому, что могло быть скрыто в ней. Его подозрения были связаны с его собственной ненадежностью и ловкостью в том, что он скрывал.

Есть пример первосцены, который я нахожу особенно ценным для демонстрации уверенности и точности интерпретаций госпожи Кляйн. В начале третьей сессии она делает запись: «Ричард прибыл вовремя. Он вскоре повернулся к карте и выразил свои страхи о британских кораблях, блокированных в Средиземном море, если Гибралтар будет взят немцами. Они не смогут пройти через Суэц». Госпожа Кляйн вернулась к этому (после того, как он развил свои страхи далее), сказав: «Ты также волновался бессознательно о том, что могло бы случиться с Папой, когда он помещал свои гениталии в Маму. Папа мог не суметь выйти из Мамы и быть пойманным там, как корабли в Средиземном море» (1961:28). Это кажется мне хорошим примером, чтобы рассмотреть природу вмешательств госпожи Кляйн.

Во-первых, замечаешь, что это не столько интерпретации, сколько перевод на другой язык. Во-вторых, фантазии о войне, как предполагается, являются обозначением основного конфликта, выраженного в сексуальных символических образах, содержащихся в бессознательном: они рассматриваются как основные элементы младенческого и детского развития – лучшее возможное выражение детских чувств, мыслей и импульсов. В-третьих, она явно игнорирует защитные механизмы, которые создают проекции, необходимые Ричарду; она ждет, пока защиты становятся интенсивными, и тогда интерпретирует так, что они изменяются в степени, достаточной для продолжения процесса.

И что Ричард делает со всем этим? Он становится доступным для человека, который разговаривает с ним открыто о его основных конфликтах, – что, конечно же, никогда не случалось раньше. Ясно, что он ценит это, поскольку он желал приехать на второе интервью и последующие. Так как она обходит защиты, мы не ожидаем прямого принятия, и, действительно, иногда Ричард открыто опровергает идеи, с которым он сталкивается: когда дело касается возможных капрофагных тенденций, он «не делал такой вещи», затем признает, что он, «возможно, думал об этом, когда был маленьким». Иногда казалось, что он не слушал госпожу Кляйн, а был занят своими собственными делами, но когда его упрекали в этом, становилось ясно, что он всегда слышал, даже если казалось, что это не так, но время от времени он утверждал, что он «не хочет слышать таких вещей». Однако он постоянно благодарен за «работу», которую он и Кляйн делают вместе, и говорит, насколько хорошим это его делает.

По мере продолжения анализа появляется призрак его окончания, и они оба –  и Ричард, и Кляйн –  остро обеспокоены неизбежностью этого. Ричард напряженно думает о том, может ли он поехать в Лондон вместе с Кляйн, или может ли быть найден другой аналитик для него? Это, однако, только одна сторона картины, поскольку есть сильная потребность в зависимости, которую сначала не уловила Кляйн. Она продолжает интерпретировать в терминах генитальных и анальных влечений, возможно, потому, что она не может перенести нависшее расставание. Но это было вскоре исправлено Ричардом, подтолкнувшим ее  к важности груди и депрессивной позиции, с которой он борется.

  

Некоторые заключительные размышления

 

Мои заметки выражают восхищение гениальностью работы госпожи Кляйн. Тщательное исследование почти любой ее сессии обогащает. Я не могу утверждать, что проделал исчерпывающее исследование, но, прочитав работу несколько раз, я был все более и более впечатлен сильной аналогией между более абстрактной работой Юнга и работой Кляйн. Я знаю, что подобное утверждение кажется возмутительным многим юнгианским коллегам, и я уже замечал, что работа Юнга уводила его от аналитической работы  с детьми к исследованию религии, алхимии и аналогиям с материалом, продуцируемым его пациентами. Юнг никогда не писал бы в кляйнианском ключе, но я уверен, что, используя свой сравнительный метод для изучения очень сложного материала, он пришел к заключениям, которые могут быть полезны для сравнения  с заключениями Кляйн и ее коллег. Я полагаю, что эти сравнения важны, потому что они проливают свет на мою концепцию, показывая, как одни и те же базовые паттерны работают в течение жизни, проявляясь способами, соответствующими данной возрастной группе. Поэтому я буду искать подобные особенности в своих концептуальных формулировках. Для этого я обращу внимания на различия, которые, я уверен, лежат в основе разных направлений, происходящих из общей позиции (вершины).

«Позиция/вершина» - понятие, которое я заимствовал у Биона, предложившего эту идею. Этот термин –  более глубокий и разносторонний, чем «точка зрения», и включает в себя эмоциональные и когнитивные процессы, на которых она базируется. Я применил это предположение в некоторых деталях, сравнивая  свою позицию с позицией мистика Святого Иоанна Креста, предполагая, что мы оба – Бион и я – наблюдали в сущности одно и то же явление (сравните Фордхам, 1985).

Прежде чем обратить внимание на аналогии, которые помогли мне в объединении двух подходов, необходимо рассмотреть один аргумент, так как эти подходы  работают с весьма различным материалом. Материал Юнга более поверхностный по сравнению с тем, что исследует Кляйн, которая копается в глубинах души. Но этот момент я не буду обсуждать. Таким образом я оставляю читателю право судить по представленному здесь материалу, полезно ли такое предположение. Здесь представлены аналогии, которые впечатлили меня.


Юнг Кляйн
Архетипы Бессознательные фантазии
Понятие внутреннего мира Концепты внутреннего мира
Понятие физической реальности Концепты физической реальности
Важность символа для развития личной и культурной жизни Символы как основа для развития мышления
Убеждение в знании духовной жизни Эпистемиологический инстинкт
Жестокость бессознательного Параноидно-шизоидная фантазия
Две матери: заботящаяся и ужасная Хорошая и плохая грудь матери
Сражение и триумф над матерью Маниакальная защита
Объединяющий символ Грудь-пенис
Коньюнкция Первосцена

 

Применяя метод аналогии, я теперь рассмотрю один из снов Ричарда. Он был рассказан на восемьдесят пятой сессии (19961:430), за восемь сессий до конца анализа.

Ричард сказал, что у него был сон, пугающий и волнующий одновременно. За несколько ночей до этого у него также был сон о двух людях, соединивших свои гениталии вместе. Ему очень нравилось сообщать свежие сны и описывать их ярко и драматично, представляя зловещее начало, в то время как в кульминационной точке его глаза сияли, а на лице были счастье и надежда. 

Он видел госпожу К., стоящей на автобусной остановке в деревне, откуда автобус отправлялся в «У». Но автобус шел в какое-то другое место; во сне он ходил в «У» только один раз в две недели. Он прошел без остановки.  (Здесь Ричард ярко изображал, как автобус проходит мимо). Ричард побежал за ним, чтобы поймать его, но автобус ушел. В конце концов он поехал в автоприцепе. С ним путешествовала очень счастливая семья. Отец и мать были среднего возраста; там было довольно много детей, все они были хорошими. Они отправлялись на остров. С ними также была очень большая кошка. Сначала кошка укусила его собаку, но им стало хорошо вместе. Тогда новая кошка стала преследовать их настоящую кошку, но они также стали нравиться друг другу. Эта новая кошка была необычной, но очень хорошей. У нее были зубы, как жемчуг, и она больше походила на человека.

Госпожа К. спросила, походила ли она на мужчину или на женщину.

Ричард ответил, что она была и как джентльмен, и как хорошая женщина. Он сказал, что остров был на реке. На берегу реки небо было очень черное, и люди были совсем неподвижны. Там были все виды существ, птиц, зверей, скорпионы, все черные; и все они, люди и существа, были очень неподвижными. Это было ужасающим. Лицо Ричарда выражало страх и тревогу. Госпожа К. спросила, на что был похож остров.

Ричард сказал, что остров был не совсем черный, но вода и небо вокруг были такими. Был участок зелени на острове, и в небе над островом показалось немного синевы. Неподвижность ужасала. Неожиданно Ричард выкрикнул: «Там на палубе», и в этот момент все стали живыми. Он разрушил чары. Они, видимо, были зачарованы. Люди начали петь; скорпионы и другие существа прыгнули назад в воду, каждый был вне себя от радости, все становилось светлым, все небо стало голубым.

После нескольких вопросов о том, что случилось с госпожой К. на остановке, следует продолжение.

Когда Ричард начал объяснять ситуацию во сне, он начал рисовать. На картине были представлены «человеческая» кошка, собака Ричарда, его настоящая кошка, неподвижные черные люди, черные деревья, остров и дорога, по которой ехал автоприцеп. Во время рассказа Ричарда г-же К. о людях на острове, которые ожили, он попросил передать ему сумку с игрушками, открыл ее и достал из нее сначала электрический поезд. Он посмотрел на два вагона, перевернул их и поставил вместе. Потом он достал качели и запустил их движение; он поставил качели на крышу поезда и сдвинул поезд, снял качели и опять запустил движение. Он соединял поезд вместе со всеми вагонами, которые он мог найти … Ричард спросил, не могла бы г-жа К. приехать потом повидать его и его семью в «У». Она должна прийти и увидеть это место.  Он пожелал, чтобы она проехала к ним хотя бы часть пути; тогда он мог бы показать ей, где пересадка автобусов. Разве она не придет повидаться с ними? Почему нет? Это было бы хорошо, если бы она приехала и встретила также Папу. Он сказал это с сильным чувством.

Г-жа Кляйн интерпретировала, что этот поезд, к которому он добавил все вагоны, которые смог найти (чего он никогда не делал раньше), означал, что г-жа К. и ее дети станут частью его семьи. Во сне это было представлено как счастливая семья в автоприцепе, с которой он путешествовал. Она включало и Няню, которая до ее брака была членом их семьи. Вот почему он хотел, чтобы г-жа К., по крайней мере, дошла до деревни по дороге к «У», где жила Няня, чтобы они могли увидеться до того, как г-жа К. уедет в Лондон. Во сне была счастливая объединенная семья с одной стороны, а с другой стороны - черные люди и животные, черные скорпионы, поддерживающие ядовитую «большую работу», и гениталии. Это означало, что он держал хороших и плохих людей отдельно, и чувствовал, что г-жа К. тоже имела похожих людей внутри себя, потому что он поместил свою «большую работу» внутрь нее … но в его сне он также принес жизнь всем этим плохим и мертвым существам: они стали светлыми, и все небо стало голубое, как светло-голубая Мама.

После описания представленного материала г-жа Кляйн продолжает: «В его игре, как это часто бывало и раньше, два вагона электропоезда обозначали груди Мамы, а когда ребенок на качелях был на крыше поезда, это означало, что ребенок кормится».

Очевидно, что Юнг никогда бы не проводил анализ снов ребенка, как это делала Кляйн, но многое в ее интерпретациях и методах соответствует его методу: аналитические соглашения, а также многие интерпретации, сделанные на субъективном уровне. Также интересно, что Ричард, рассказывая сон, начинает рисовать его части, а потом добавляет игрушки и действует ими, тогда как Юнг использовал эти методы как самостоятельные, рекомендуя  своим пациентам и рисовать, и изображать действиями. К анализу больших снов, таких как у Ричарда, он добавил бы этнографический материал, что я сейчас и сделаю.

Первый фрагмент сна относится к поискам гармонии. Есть одна часть, где обнаруживается ее нехватка, но она особого вида: среди преобладающей черноты есть кусочек зелени и немного синевы в небе. Положение изменяется, когда Ричард кричит: «Там на палубе!». Теперь это напоминает китайский знак монады Инь и Ян, который изображается как две рыбы, черная и белая, объединенные в единое целое. У белой рыбы есть черный глаз, а у черной рыбы –  белый. Картинка изображает гармонию Дао: когда все встает на свое место, как это случилось при крике Ричарда. Дао – это репрезентация трансцендентной Самости: она соединяет оппозиции, например, хорошее и плохое в случае Ричарда. На что еще эта амплификация проливает свет? Я думаю, что путешествие в «У» можно теперь сравнить с дорогой в поисках Дао, которое также называют «Путь»; кроме того, есть «новая кошка», у которой зубы, как жемчуг. Я думаю, вероятно, есть некоторая ссылка на Дао как на жемчуг, а моя собственная ассоциация к жемчугу - это большая ценность, которая придавалась ему в алхимии, высоко развитой в Китае.

Теперь эти ассоциации показывают важность сна и свидетельствуют о переживаниях Ричарда от привнесения в природу гармонии, которая имеет значение больше, чем только личное. Следовательно, его желание сообщить об этом всем опять указывает на трансперсональное значение сна, хотя это беспокоит Ричарда и приближает его к уязвимому маниакальному возвеличиванию, которое вскоре разрушается (1961:432).

Здесь трансценденция – это то, что невозможно определить, хотя можно косвенно обозначить символами и другими формами выражения. Я думаю, ее действие проявилось, когда на восемьдесят четвертой сессии Ричард выглядел задумчивым и выражал свое желание поехать в Лондон и продолжить свой анализ. Если бы он сделал это, нашелся бы кто-нибудь, кто смог продолжить его анализ, если бы г-жу К. убили? Это показывало его зрелый способ говорить о своем будущем (сравни 1961:444).

  

Развитие после 1945 г.: Лондон и Фордхам

 

Период после окончания Второй мировой войны был захватывающим. Юнг был чрезвычайно творческим, выпуская книги  –  в основном по религии  –  и свои великие работы об алхимии. В них было не так много об аналитической практике или непосредственно о психотерапии, хотя его эссе о переносе было направлено на осмысление его как проявления процесса индивидуации. Эссе было важным, но требовало значительных знаний по алхимии, было сложно связать его с ежедневной клинической практикой. В Англии влияние Кляйн усилилось. Она также была очень продуктивна, особенно в продвижении детского психоанализа и открытии способа лечения психозов. Это начинание было продолжено многими ее последователями, среди которых самым влиятельным был Бион. Он первым выполнил работу по исследованию групповой психологии, которая затем была продолжена многими исследователями, не только психоаналитиками, в направлении групповой и семейной терапии.

Кроме того, некоторые психоаналитики описывали применение их знаний и методов к различным областям. В действительности, это было и до войны, особенно в области работы с трудными детьми, а после войны они работали в области психиатрии и общей терапии. Их хорошо организованное обучение сочетало психоанализ пять раз в неделю  с обсуждением случаев на супервизиях и семинарах. В это время или сразу после этого стали происходить изменения в клинической практике – главными проводниками таких изменений были члены Тэвистокской клиники.

Обучение аналитических психологов отличалась тем, что было менее организованным. Обучение началось только после окончания войны, когда психиатры были освобождены от военной службы. Обучение методам анализа сновидений и использованию активного воображения по Юнгу было достаточно ясным. Но это означало необходимость приобрести значительные знания о мифах, легендах и религиозных практиках, чтобы можно было использовать амплификацию. Не было аналитика, который был бы способен достаточно хорошо это делать. Действительно, публикации Юнга по психотерапии описывали применение психоанализа и индивидуальной (адлерианской) психологии к случаям, соответствующим типологии Юнга, которая использовалось еще мало. Все это может показаться весьма всесторонней программой обучения, когда объединяется с анализом кандидата, но методы, которые использовали Юнг и его последователи, часто были не применимы в обычной каждодневной психотерапии, где часто был необходим осторожный анализ сексуальности и детства, которым пренебрегали. Следующий момент «обучения», предписанный Юнгом и позже принятый Институтом в Цюрихе, –  «кандидат», как ожидалось, будет ходить к двум аналитикам одновременно и обычно не более двух раз в неделю. Не было никакой инструкции по терапии пациентов, так как поддерживалась идея, что обучение должно быть в некотором смысле не-обучением.  У этой идеи была своя логика: поддерживалось стремление не вмешиваться в индивидуацию кандидатов и предотвращать превращение практики психотерапии в стереотипную  –  это привело к возникновению некоторых причудливых методов, имеющим мало отношения к аналитической работе. Конечно, быть аналитиком – это вопрос призвания, подтвержденного в ходе анализа, и особенно благодаря снам и архетипическому опыту. Вынесение случаев на супервизию, если и не запрещалось, то осуждалось, исходя из убеждения, что анализ является чрезвычайно личным делом и что отношения в нем  должны сохраняться приватными и не показываться никому – по аналогии с образом закрытого алхимического сосуда.

Все это часто обсуждалось в недавно созданном Обществе Аналитической Психологии. В конечном счете от многих идей и практик, которые я только что обрисовал в общих чертах, отказались: анализ кандидата теперь должен был проводить один человек, случаи должны были супервизироваться, и семинары по теории должны были проводиться еженедельно не менее двух лет. После этого Профессиональный Комитет решал, можно ли признать кандидата компетентным аналитиком. Эти изменения произошли под влиянием психоаналитического обучения и увеличения признания значения переноса, который не мог быть адекватно объяснен, если пациент ходил к двум аналитикам или посещал анализ только один или два раза в неделю.

Что появилось из этих изменений в структуре обучения? Много успехов было сделано в изучении контрпереноса. Было предложено рассматривать контрперенос как часть взаимного процесса, который происходит между аналитиком и пациентом. Роберт Муди (1955) опубликовал восхитительную работу о том, как доверие собственным бессознательным процессам продвигало терапевтический процесс  с ребенком, которого он лечил. Рассмотрение подобных процессов привело меня к определению синтонногоконтрпереноса, в котором аналитик интроецирует бессознательные процессы, спроецированные на него пациентом. Я отделяю этот процесс от иллюзорного контрпереноса, который обычно рассматривается как невротический. Осознание этого различия возникло у меня, во-первых, из интерпретации некоторых клинических наблюдений Юнга. Например, в «Психологии переноса» он пишет: «Неизбежно, что доктор должен испытывать влияние своего пациента … Он весьма буквально «принимает» страдания своего пациента и разделяет их с ним», и в сноске он продолжает:

Я знаю случаи  с пограничными шизофрениками, когда  короткие психотические атаки были фактически «приняты», и в эти  моменты случалось, что пациенты чувствовали себя лучше, чем обычно. Я даже встречал случай вызванной паранойи у доктора, который анализировал пациентку, женщину на ранней стадии скрытой мании преследования (CW, 16:171-2).

Случилось так, что при обсуждении в Обществе у меня родилась идея синтонного контрпереноса. Она стала хорошей находкой. Сам Юнг похвалил мою работу в предисловии к моей книге «Новое развитие в аналитической психологии» (1955).

Но было, я подозреваю, и кое-что еще. За несколько лет до публикации моих материалов психоаналитик Паула Хайманн выдвинула почти идентичное представление о контрпереносе, которое стало общепринятым в психоаналитических кругах. Так как некоторые из наших участников работали с психоаналитиками, они поддержат мою версию. Если так, то это был интересный признак распада твердых барьеров, которые выросли между фрейдистами и юнгианцами в Цюрихе, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе (исключая Сан-Франциско).

Тогда возник вопрос о технике. Вследствие веры в иррациональность бессознательного считалось некоторой заслугой среди юнгианцев не иметь техники терапии, а позволять психотерапевту развивать свой метод, или не-метод. Результат был любопытен, как иллюстрирует книга, изданная Шпигельманом (1988): поведение терапевтов стало более разнообразным, но многое из этого не имело отношения к анализу. Мне это дало возможность внести некоторый порядок в хаос идей о позитивных элементах в контрпереносе. Так, я пришел к пониманию, что часть отношений между аналитиком и пациентом является бессознательной. Далее появляется множество проекций и возникает контрперенос, который можно обнаружить, если аналитик открыт для пациента и внимателен к этим процессам. Они формируют основу для более важных интервенций. Поэтому я предложил, чтобы в начале любого интервью аналитик максимально освободил себя от любого предварительного знания о своем пациенте. Эта идея не нова: Юнг считал, что установка «нечего не знать заранее» полезна. Фрейд говорил о свободно плавающем внимании, а Бион рекомендовал освободить ум от знаний, памяти и желаний так, чтобы можно было установить эмоциональные отношения. Обращая пристальное внимание на то, что происходит на любом конкретном интервью, можно рассчитывать на такое понимание, которое не будет избегать интеллектуального контакта, но предотвратит появление ригидности, возникающей из-за потери эмоционального контакта между аналитиком и пациентом. Этого состояния не легко достичь, но к нему можно прийти постепенно. Но это идеальные требования. В любом случае, однако, они сдерживают аналитика, «знающего заранее», против которого и направлена эта критика «техники». Со временем я использовал понятие Кляйн проективной идентификации, которое, как я считаю, соответствует  идее Юнга об анализе как «алхимическом процессе» и делает его более понятным, потому что он использовал алхимические аналогии для понимания диалектики переноса.

Другой линией развития психоанализа в Лондоне было увеличение интереса к детского анализу и психотерапии. Многие аналитики уже работали с трудными детьми или в отделениях детской психиатрии и психотерапии. Но потребовалось много лет, чтобы сформировать рабочую группу по изучению того, какой вклад юнгианцы могут сделать в разные клинические дисциплины, не говоря уже об обучении детскому анализу, суть  которого еще не была определена.

Именно в этой области было важным изучение Самости, поскольку это понятие было введено юнгианцами для части, отличающейся от Эго. Скорее было наоборот: Эго было частью Самости. Я должен был ввести это понятия в психологию детства и добавить также понятие индивидуации, начинающейся в младенчестве. Самость является не только достижением более поздней жизни, как определил ее Юнг. Позднее Юнг согласился с Иоландой Якоби и считал индивидуацию процессом, который продолжается всю жизнь. Мои идеи, однако, пошли еще дальше. Я принял мнение Юнга, что пространство для понятия Самости охватывает человека целиком. Согласно моей идее, она существует вне или до развития дихотомии сознательного-бессознательного, хотя в чем и как скоро она появляется в отношениях с окружением-матерью, не ясно. Я определяю Самость такого вида в младенчестве как первичную. Но если она нагружена идеей интеграции в собственных границах, как могут появиться отношения? Поэтому я ввел идею деинтеграции, и это означало новое и революционное понимание Самости как динамичной психосоматической системы, являющейся источником развития.

Эти идеи  закономерно привели к пониманию необходимости исследования младенчества, в котором целостная индивидуальность младенца и его мать изучались бы длительное время, но у меня не было подходящего метода. В конечном счете, я услышал о наблюдениях мать-младенец, проводимых в Тэвистокской клинике по инициативе Эстер Бик, а позже продолженных под руководством Марты Харрис. Она, по моему запросу, поручила Джинне Хенри приобщить Общество Аналитической психологии к этому методу. Проводить наблюдения в Доме младенца в течение одного часа раз в неделю  в течение двух лет стало требованием к нашим стажерам в детском анализе. Кроме того, параллельно  они должны были посещать еженедельные семинары. Наконец, появился способ исследовать, как взаимодействуют реальные младенцы и их матери.

Наблюдения проводились по таким высоким стандартам, что они оказались в большей степени  научным исследованием, чем частью обучения. Более того, проект превосходно соответствовал моей концепции. Исследование младенцев велось интенсивно и обширно много лет. Каждый помнит о фундаментальных работах Геззела и об изучении Пиаже отношений младенцев с их матерями. Спиц изучал определенные особенности младенцев, такие как анакликтическая депрессия и многие другие интересные особенности, но почти все они проводились только с ребенком. Моя концепция требовала изучения способности младенцев устанавливать отношения со своими матерями с самого начала жизни.

Многие наблюдения, к моему большому восхищению, показали, насколько младенцы способны приспосабливаться к процессу взаимодействия со своей матерью. Потом это наблюдение подтвердилось и другими авторами, особенно Мелани Кляйн, а позже такими психологами как Боуз и Боулби, который разработал теорию привязанности и потери. Тэвистокский метод был уникален в описании непрерывных особенностей развития на протяжении длительного периода. Моя концепция служила основой структуры для таких наблюдений, и ее гибкость способствовала наблюдениям за тем, как на  самом деле развиваются человеческие инстинкты.

Этому направлению развития оказывалось сопротивление, главным образом со стороны Общества (SAP), потому что многие старые юнговские идеи о младенчестве и детстве больше не могли поддерживаться и должны были быть изменены. Необходимо было  почти полностью переписать главу о раннем развитии в книге «Ребенок как индивидуальность», потому что я строил ее на основе предположений текущей теории и экспериментальных подходов, которые согласовывались с тем, что я хотел сказать. Сначала я думал, что вся текущая теория, а также идеи  о младенчестве разных детских аналитиков, включая Мелани Кляйн, должны быть пересмотрены. Представление, что младенец живет сначала в состоянии первичной идентичности или «мистического соучастия», было почти бесполезно. Оно было модифицировано в «состояние слияния» между матерью и ее ребенком вследствие представления, что младенцы не имеют границ, но этому противоречило множество сложных действий младенцев, доказывающих, что они реагируют на объект «снаружи». Не представлялось возможным ясно увидеть такие состояния из теории Кляйн, как параноидно-шизоидная или депрессивная позиции, которые многие аналитики не очень точно использовали, и так далее. Младенец казался имеющим намного более сложные целостные реакции на окружение в своей собственной индивидуальной манере.

Постепенно я пришел к пониманию, что не было необходимости в совершенно новой теории. И хотя многие положения были переосмыслены как неверные, большая часть их могла использоваться при условии снижения уровня обобщений, которые применялись для описания возможных и часто преходящих состояний мышления младенца. Например, параноидно-шизоидная и депрессивная позиции иногда наблюдались в чистом виде, но намного чаще эти состояния проявлялись как смешанные друг с другом.

Развивая свои собственные взгляды, я нашел много общего с Кляйн. Например, ее идея о позициях вместо стадий очень похожа на мою идею, что рост и развитие находятся под сильным влиянием Самости, особенно в ее деинтегрированной форме, потому что достижение позиций показывает  состояния ума (а не переживания, объединенные вокруг эрогенных зон), которые сохраняются и развиваются в течение всей жизни. С некоторыми другими понятиями Кляйн я не согласен. Например, хотя она верно дифференцирует нормальное и патологическое расщепление, я думаю, что некоторые очень тревожные состояния младенца никогда не теряют связь с Самостью как целостностью и таким образом могут вести к интеграции, а не расщеплению.

Я рассказал о событиях, которые происходили в Лондонском Обществе, хотя они, возможно, не относятся непосредственно к взаимосвязи между исследованиями Фрейда, Юнга и Кляйн. Все же они дадут некоторое представление о развитии их идей и  о том, как аналитики разрабатывали это богатое наследие. Я также надеюсь, что они будут введением к последующим, более теоретическим главам по определению и созданию «модели», которую я пытаюсь создать.

 

 

© Перевод с англ. Кошелевой Елены, 2009 г.

 

 

Комментарий Кошелевой Елены к статье Майкла Фордхама:

 

Перевод статьи оказался познавательным, заставлял задумываться о собственном опыте работы с детьми и сожалеть об упущенных возможностях продвижения их анализа. Рассматривая процесс становления детского анализа, автор лишь упоминает о некоторых совпадениях или аналогиях кляйнского и юнгианского понимания психики, а потом идет дальше, развивая идеи Юнга применительно к психике ребенка и вводя понятие первичной Самости, открывающее новые возможности для понимания ребенка и работы с ним.

Безусловно, впечатляют параллели между концепцией расщепления и поляризации объекта  на хороший и плохой у Кляйн и представлением о структуре архетипа по Юнгу. Для объединения противоположностей Кляйн предложила термин «целый объект», а Юнг говорил об «интеграции и синтезе противоположностей», именно эти процессы должны были стать решающими для разрешения внутренних конфликтов их пациентов.

Однако основные положения теорий этих авторов в корне различаются. В концепции психической реальности М. Кляйн основным содержанием психической жизни ребенка являются фантазии об исполнении инстинктивных желаний, на них мало влияет внешняя реальность отношений, вообще внешний мир. Напротив, Юнг считал, что проблемы ребенка – это продолжение психики родителей, он идентифицируется с ними и их проблемами. Юнг не рассматривал ребенка как целостную индивидуальность. Поэтому он не исследовал стадии психического развития в детстве. Отчасти его точку зрения разделял и Винникотт, говоря, что «не существует такой вещи, как ребенок», он всегда находится во взаимоотношениях с матерью.

 Но последователи Юнга относились  к ребенку как к самостоятельной индивидуальности. В теориях, развивающих взгляды Юнга,  внутренний мир ребенка включает  «репрезентации, которые являются предварительными психическими образцами для будущих взаимодействий» (Дж. Нокс). Эти репрезентации организуют и заполняются опытом взаимодействия ребенка с окружением.

Основной вопрос при обсуждении взглядов кляйнианцев и юнгианцев – что первично при развитии детской психики: инстинктивные драйвы, под влиянием  которых развиваются сложные фантазии ребенка, или «врожденные бессознательные структуры, на которые оказывает влияние окружающая среда, чтобы получить психические репрезентации»? Причина проблем ребенка, по Кляйн, - конфликт между противоположными и несовместимыми желаниями. В юнгианской психологии – это дефицит психических репрезентаций (М. Фордхам и др.).

Согласно М. Фордхаму, ребенок является изначально отдельной индивидуальностью, и более того  - обладает «Самостью, отдельной от матери и увеличивает степень этого отделения через свое развитие», то есть имеет «первичную Самость». Он заменил идею расщепления на деинтеграцию первичной Самости. Но для проведения терапевтической работы важнее другое – конфликты в психике ребенка преодолеваются не просто интеграцией противоположностей (объект «пенис-грудь» или Великая и Ужасная Мать), а установлением отношений с чем-то, находящимся за пределами этого конфликта, т.е. Самостью.

Модель первичной Самости М. Фордхама развивала представления Юнга о Самости, которая выступает как инициатор и интеграт биологического и психического опыта ребенка. Пережив деинтеграцию, первичная Самость активно формирует сама себя, адаптируясь к окружению ребенка в границах предлагаемого опыта (Э.Мак, Ф.Соломон); она трансцендирует противоположные силы (Астор, 1995). В результате происходят процессы реинтеграции Самости. Это создает в психике ребенка глубину и развивает идентичность, укрепляет Эго. Препятствия процессу деинтеграции-реинтеграции создают патологические и болезненные состояния психики. Таким образом, задачей детского аналитика является обнаружение преград для его протекания и восстановление связи психики ребенка с Самостью.

            Другое отличие Фордхама от Юнга – это признание наличия переноса и контрпереноса при работе с ребенком. Фордхам рассматривает синтонный контрперенос как аналогию с проективной идентификацией в теории М. Кляйн. Однако феномен проективной идентификации никак не зависит от усилий аналитика, а для возникновения синтонного контрпереноса необходима особая установка терапевта, освобождение своего ума от мыслей, переживаний, желаний; субъективная открытость аналитика бессознательным коммуникациям (Э.Мак, Ф.Соломон).

Технически подходы к терапии ребенка у Кляйн, Юнга и Фордхама различаются отношением к работе с родителями. Кляйн не проводила психологических консультаций с родителями, они для нее - только источник информации о ребенке. Для Юнга воздействовать на ребенка можно скорее через родителей. У Фордхама работа с ребенком должна включать обязательные встречи с родителями. И дело не только в сборе информации об истории ребенка и его симптомах, работа с родителями включает оценку их мотивации, возможность терапевтического альянса и переносных явлений.

Перевод статьи подтолкнул меня к переосмыслению случаев из моего первого опыта терапевтической работы с детьми. Вопрос о модели развития детской психики не является для меня чисто теоретическим, он очень конкретен и насущен при работе с детьми. Из модели вытекает выбор метода и направления работы. Технические вопросы в начале практики всегда очень волнуют. Я использовала песочницу, но не все дети интересовались ей. Интерпретирование игры ребенка и его фантазий в духе Кляйн делало сессии интенсивными и продвигающими анализ. Начиная свою практику, я исходила из того, что теория теорией, но опыт конкретного общения с ребенком является более подлинным, надо идти за ребенком.

Действительно, как отмечается в статье, на неподготовленного человека теория М.Кляйн оказывает «изумляющее и тревожащее» впечатление. Но так случилось, что одним из первых моих клиентов был мальчик Г., 8 лет, со странным поведением на уроках (забирался по парту, ползал между рядами, пукал при приближении учительницы). После некоторого периода отыгрывания  страха и напряжения, царивших в его внутреннем мире, он довольно быстро перешел к играм про «плохую маму». Сначала это была грубая официантка, которая плохо обслуживала, обливала его горячим супом, швыряла на стол тарелки и т.п. Потом появилась мать, которая злилась на него и хотела его задушить (причем мальчику очень хотелось, чтобы все было «по-настоящему»). Другой важной игрой этого периода были его похороны/закапывание под подушками и игрушками, а потом постепенное оживление и выход из могилы. Через некоторое время возникли игры про «плохого него». Он делал «маме» подарки, которые оказывались ядовитыми или вонючими, и очень веселился, когда «мама» расстраивалась. В этот период наступило улучшение в его поведении в школе и дома. Дальше в анализе появились фигуры царственных родителей – супружеская пара Фараонов. Этому ребенку очень нравились занятия с психологом, он с радостью приходил на них. Казалось, что анализ освобождал его, позволял побыть подлинным, живым.

Таким образом, на практике я получила хорошее подтверждения теории М. Кляйн. Использование ее метода интерпретаций, а точнее, озвучивания фантазий ребенка и их прояснения дало результат. Могла ли я в этом случае использовать идею первичной Самости? Казалось, ничто не указывало на ее присутствие. С другой стороны, направление работы задавал ребенок, точнее, его бессознательные импульсы. И это приводило к улучшению его состояния.

Другой случай – мальчик Л., 6 лет, с ночными страхами, которые будили и сильно беспокоили всю его семью. Ему снился сон про Пиковую Даму. Он не мог его пересказать, но мог нарисовать. Пиковая  Дама жила в берлоге в лесу, у нее были слуги: Король и Валет – слабые слуги, а Чертик и Гном – добрые слуги. Сама дама была недоступна, с ней нельзя было поговорить. Но ее слуги охотно отвечали на вопросы о ней, рассказывая, что она злая, питается мясом людей, похищает детей. Через какое-то время слуги раскрыли секрет, позволяющий победить Пиковую Даму, – надо смеяться при ее появлении, можно рассказывать анекдоты. В одном из следующих снов он увидел саму Пиковую Даму – женщину с длинными волосами, заплетенными в косу, и с ножом в руке. После этого страшные сны и ночные пробуждения прекратились. На сессиях мальчик захотел рисовать красками. Сначала он нарисовал большой и красивый цветок с разноцветными лепестками, а на следующей сессии деревенский дом, где вся семья будет отдыхать летом. Дом ему очень нравился, он находился в лесу (как и берлога Пиковой Дамы). На этом работа с ребенком была завершена. Внутренний конфликт ребенка, казалось, был раскрыт, и путь для развития более свободного и уверенного открыт.

Но через некоторое время пришла мама, обеспокоенная тем, что ребенок стал «агрессивен». Как выяснилось, это означало, что Л. стал увереннее отстаивать себя в спорах с другими детьми, даже драться. Мама была согласна, что во всех случаях он имел на это право, но ее смущало, что это было так непохоже на ее «маленького доброго мальчика».

Этот второй случай, кажется, больше соответствует представлениям К.Юнга о психике ребенка. Тут, несомненно, виден не только конфликт с мамой, но и проблемы самой мамы, ее отношения с мужем и детьми. Представления М. Фордхама помогают объяснить появление в рисунках большого и красивого цветка, напоминающего мандалу, а мечты о лете – стремление к объединению семьи в хорошем и свободном месте.

Два этих мальчика производили на меня совершенно различное впечатление: второй, без сомнения, относился к невротическому уровню, а первого я определяла как пограничного. Можно ли сказать, что человек с невротическим уровнем организации находится в большем контакте со своей Самостью, поэтому этот контакт легче восстановить при решении возникшей психологической проблемы? Или у пограничного анализанда Самость более дезинтегрирована, поэтому связи так сложно установить? Идеи М. Фордхама не только открывают новые возможности в работе с детьми, но и ставят сложные вопросы.

Еще по одной причине использование идеи о первичной Самости при работе с детьми кажется мне очень вдохновляющим. В анонсе лекций Г.Ханта на конференции был вопрос: «Почему в жизни и работах Мелани Кляйн отсутствовал духовный элемент, но он был выражен в работах ее последователей?» Этот вопрос остался без ответа на лекциях. Но для меня важно, насколько духовность может или должна присутствовать с терапии с детьми. Мюррей Штайн пишет: «Духовность в контексте психоанализа – это…выход в неизвестное, в воды бессознательного, за пределы нашей психической тюрьмы с высокими стенами». Обращение к образу Самости, установление контакта с ней в ходе анализа – это и есть выход на уровень духовности. И, как показывает М. Фордхам, именно он и является целительным для ребенка. Это открывает новые перспективы для его развития, делая анализ проспективным.