Вымыслы вокруг внутренних объектов

 

Рендольф С. Чарльтон

 

Опубликовано в Journal of Analytical Psychology, 1997, 41, 81 - 98

Об авторе: Рендольф С. Чарльтон - доктор медицины, клинический профессор психиатрии Станфордской университетской школы медицины. Член Американской школы психоанализа. Супервизирующий аналитик и сотрудник Института К.Г. Юнга Северной Калифорнии. Редактор и основной автор книги «Лечение сексуальных нарушений» (1996). 

 

I

 

Духи и бутылки

И спутники в моем путешествии

Лишь духи и пустые сосуды

Я взираю на духов и бутылки

С надеждой, что все мы прибудем

В Благословенную страну

Поль Симон

Введение

 

Внутренние объекты это не материальные вещи. Это не тропические рыбы, мотоциклы или фантики от конфет. Внутренние объекты - это теоретические конструкты. Это идеи, которые мы аналитики используем для описания сложности человеческой природы. Они относятся к вещам, которые невозможно увидеть и к которым нельзя прикоснуться - эго, Оно, дружба и разочарование, привидения, духи и боги.

 

Грегори Гамильтон говорит нам, что «Внутренний объект - это человек, место или вещь, нагруженные эмоциональной энергией. Внутренний объект это идея, фантазия или воспоминание, принадлежащие этому человеку, месту или вещи» (Hamilton 1988, p. 7). Поэтому внутренний объект - это не просто теоретическая идея - это идея по поводу идеи - т.е. второй уровень абстракции.

 

Рональд Фейрберн, построивший целую психологическую теорию вокруг внутренних объектов писал, что «Внутренний объект можно определить как эндопсихическую структуру, отличную от эго-структуры, с которой последняя вступает в отношения подобные отношениям с человеком во внешнем мире» (Feirbern 1955, p. 144). Многие из нас интуитивно согласны, что в уме у нас полно воспоминаний, сновидений, размышлений, и что многие из них про людей, места и вещи, но Фейрберн убеждает нас, что эти психические переживания являются структурными элементами, строительными блоками самого ума, и более того, что эти внутренние объекты могут вступать в отношения с эго-структурами точно также как Фрейд общался с Юнгом, а я с вами.

 

Звучит, как однажды сказала Алиса, все страннее и страннее.

 

В своей работе по объектным отношениям Гринберг и Митчел отметили, что объектные отношения относятся к теориям или аспектам теорий, имеющим отношение к исследованию отношений между реальными внешними людьми и внутренними образами, а также остаточными впечатлениями от них и значению последних для психического функционирования». Внутренние объекты, одно из имен для подобных остаточных впечатлений от отношений. Они, как считалось, существуют, потому что «важные взаимодействия с другими людьми оставляют след, интернализируются и поэтому влияют на последующие отношения, действия, представления и т.п.» (Greenberg & Mitchell1983, p. 11).

 

Этим продуктам интернализации давали разные названия - внутренние объекты (Mitchell & Black 1995, p. 116), интроекты (Schafer 1983, p. 72), иллюзорные другие (Greenberg& Mitchell 1983, p. 11), персонификации (Hillmann 1976, p. 1-51), комплексы (Jung 1948, para. 200), аспекты репрезентативного мира (Jacobson 1964) и производные драйвов (Brenner 1982).

 

Независимо от того, как мы их называем, внутренние объекты танцуют невидимые на авансцене перед нашими глазами. Они ведут себя подобно персонажам литературы - только их тени пересекают сцену нашего сознания. Мы узнаем их не из прямых наблюдений или из экспериментальных познаний. Сам наблюдатель, неважно, субъективное я или субъективный другой, наделяет их жизнью, а не факты самого наблюдения. Именно теоретики вроде Фрейда, Юнга, Клейн, Фейрберна или Когута приложили усилия для создания внутренне согласованной, непрерывной линии в рассказе о внутренних объектах. Если эта смысловая линия впечатляет, кажется привлекательной и полезной для объяснения  и лечения эмоциональных неурядиц, которые так часто становятся частью нашей человеческой жизни, то мы в праве назвать ее психоаналитической теорией.  

 

Лексический анализ

 

42-летний анализируемый говорит «я ненавижу  себя».

 

Внешне довольно прямолинейное заявление. Его гнев очевиден. Он снимает свои очки и швыряет их через комнату, и они разбиваются о мой стол. Напряженный момент. Почти год мы шли до этого дня. Анализ прогрессировал. Много месяцев он ничего не чувствовал. Его слова были пустыми, словесной шелухой, окружавшей мертвые черные семена. Теперь я чувствовал его боль, фрустрацию и гнев. Что-то оживилось.

 

Что делать? Как мне это понимать?

 

Попробую отдельно рассмотреть это предложение. Обычная аналитическая практика - разделение целого на части, чтобы лучше понять их природу и смысл. «Я ненавижу себя». Я как будто слышу своего школьного учителя английского. «Субъект, глагол, объект - самый распространенный пример простого декларативного высказывания».

 

Декларативного, да. Простого, нет.

 

«Я». Анализируемый начинает с признания  своего существования и обнаружения, что на этот момент он имеет основания, чтобы так говорить. У него есть Я (и возможно уши). Он не дает этой части себя название. Он не назвал ее эго, самость, аффективное эго и т.п. Он просто допускает, что он есть то Я, которое говорит. В тот момент он не осознает, что может существовать что-то большее в его Я, о котором он не знает. Он не обращается к герменевтическим тонкостям его Я или к структурным отношениям между его утверждением и фактом, что Я есть то, о котором он говорит, что его ненавидит. Он знает, что чувствует себя ужасно и делает все что может, чтобы описать свое состояние.

 

«Я ненавижу». Ненависть сильная и часто болезненная эмоция, движущая сила. Этот человек много знает о гневе, хотя он был более склонен смотреть на себя как на эксперта в смирении. Я думаю, он и лелеет и боится своего гнева. У меня возник образ. Анализируемый сидит один у костра, дающего слабый круг света в темном лесу его внутренней пустоты. Я чувствую, что огонь согревает его, но он боится, что костер разгорится, угрожая ему и всем любимым/ненавидимым созданиям, населяющим этот его лес.

 

«Я ненавижу себя». Непосредственный объект глагола ненавидеть это «я сам». Это говорит нам, что Я ненавидит. Чтобы ненавидеть себя нужно иметь то я, которое ненавидят, и позицию, с которой с которой можно смотреть с горечью, кровожадно, мстительно или презрительно на себя.

 

Субъект-объект. Относительно просто если мы обсуждаем фразу «Я ненавижу брюссельскую капусту», но более проблематично когда мы рассматриваем «Я ненавижу себя».

 

Не столь простое предложение моего пациента создает дилемму, которая мучает любого, кто хочет понять психическую реальность. Если субъект и объект опыта одно и то же лицо, то  кто же говорит? Кто или что это Я, которое ненавидят? Кто или что это я, которое ненавидит?

 

Ничего не зная про аналитическую теорию, анализируемый почти сформулировал понятие расщепления внутри субъективного я. Он говорит это аналитику слушателю и говорит самому себе, если бы он выбрал слушать самого себя, используя свою речь. Он лексически неосознанно открыл то, что Юнг мог бы назвать комплексом, фрейдисты и клейнианцы интроектом, а теоретики объектных отношений внутренними объектами.

 

Я хотел бы добавить один элемент для завершения первоначального понимания  страстного заявления анализируемого. Он произнес его не в вакууме. Хотя его слова не были прямо адресованы ко мне, все подобные высказывания в анализе являются частью межличностных коммуникаций. В конце концов он швырнул свои очки на мой стол.  Он продемонстрировал мне отвращение к себе.  И я тот, кто, как считается, поможет ему в его проблеме.

 

Мой лексический анализ оставляет меня с важным и нерешенным вопросом. Где находится Я аналитика по отношению к расщепленному Я анализируемого?

 

Материализация, внутренние объекты и объекты самости

 

Если аналитик и анализируемый в вышеприведенном примере примут выражение «Я ненавижу себя» за отражение действительной структуры психики пациента, то они станут говорить о частях Я пациента, которые существуют подобно реальным вещам. Скорее всего, они будут смотреть на психику анализируемого как на вещь-в-себе, существующую в ограниченном пространстве - в уме анализируемого. Эти части расщепленного Я могут быть описаны как деперсонализированные органы его ума - цензура сновидений, агрессивный драйв и суперэго; либидное эго и  объект влечений; они могут быть описаны как архетипические персонификации, которые существуют как автономные агенты внутри психики анализируемого - тень, Великая Мать или Вечный юноша; они могут быть описаны как люди, образующие пару в интрапсихическом мире мучительно трудных отношений - обиженный ребенок и отвергающая мать, униженный ребенок и гневный отец.

 

Зная, что тот анализируемый далее говорил: «Я такой бестолковый. Я ничего не делаю подобающим образом. Почему я не способен позаботиться о себе как о человеке?», использование аналитиком различных вариантов парадигмы расщепленного Я могло бы развить его выплеск эмоций в следующую фразу: «Вы переняли критическое отношение вашего отца к слабому инфантильному Я внутри вас и теперь, когда вы чувствуете зависимость от меня, вы воссоздаете ваше отношение к нему, нападая на себя таким же образом, как это делал он». Или аналитик мог бы сказать «Вы боитесь, что ваш гнев из-за моей неспособности накормить и успокоить вас разрушит меня, и это заставляет вас жестоко нападать на самого себя и на саму возможность хорошей поддержки, доказывая, что настоящие мужчины не нуждаются в успокоении или поддержке». Или «Как раз потому что вы боитесь и избегаете вашего гнева и деструктивных чувств, они появляются в совершенно другом  виде, чем ваше обычное испуганное, тревожное Я. Это теневое Я овладевает вами и нападает на вас с тем же рвением, с которым вы пытаетесь убежать от вашей ненависти и злости».

 

У каждой из этих интерпретаций, а это интерпретации, а не просто наблюдения, есть свои потенциальные преимущества. Каждое могло бы дать связное понятное объяснение самообвинений пациента. Любой аналитик последовал бы отдельной линии, вникая в детали, помогая анализируемому пережить те стороны своего внутреннего мира, в которых он гораздо более сложен, чем он себе представлял. Любой воображаемый аналитик имеет свою метапсихологию, взгляд на то, что вызывает человеческие страдания и что нужно, чтобы их облегчить. Такие организованные верования могли бы помочь анализируемому найти некоторую стабильность в запутанном мире. Если пациент уступчив и легко подвержен влиянию, то твердые убеждения аналитика по поводу психической реальности могут внести вклад в сопротивление курсу терапии. У пациентов, которые идеализируют своего аналитика или идентифицируются с ним, верования в отношении своей психической реальности могут стать частью лечения переноса.

 

Хотя каждый из приведенных примеров включает допущение, что анализируемый реагирует на присутствие аналитика, все они представляют конфликт как существующий внутри анализируемого. Каждая интерпретация касается природы внутренних объектов анализируемого и пытается объяснить, каким образом они заставляют его вести себя. Присутствие аналитика и его влияние  большей частью либо пропускается либо замалчивается. Аналитик помещает себя снаружи по отношению к внутреннему миру пациента.

 

Чтобы учесть свое присутствие в толковании действий анализируемого, я более внимательно изучил, каким образом его реакции были вызваны мной или связаны с его восприятием меня. Это включало обсуждение его чувств ко мне, его отношения к тому, как я учитываю его зависимое положение, и его предположений, что я испытываю к нему.

 

Поразмыслив, анализируемый вспомнил, что он подумал, что я выгляжу несколько вялым точно также как и в тот момент, когда он чувствовал сильный гнев на себя. Он заговорил о книге, которую читал перед этим, рассказе про трудное и тяжелое детство. Литература была одной из немногих вещей, которыми он мог гордиться. В доме его родителей не было книг. Ему было трудно научиться читать, весьма вероятно из-за неспособности сосредоточиться, что никогда не принимали всерьез, но он справился и теперь с удовольствием читал почти все подряд.

 

Я поинтересовался как его ощущение потери моих «глаз» повлияло на него.

 

«В тот момент я не понял, вроде никак» сказал он - «но теперь, когда вы спросили, я вспомнил об ощущении печали». Как будто я надоел вам  разговором про эту книгу. Вы не показали никакого интереса.

 

В действительности я не чувствовал себя сонным или вялым, просто я молчал. Большей частью я слушал его оценку той книги, смотря на него, решая, хотел бы я или нет ее прочесть. Я просто следовал за ним и размышлял о книге.

 

Наше обсуждение позволило исследовать, каким образом получилось так, что анализируемый не увидел в моем поведении того, что ему хотелось. «Вам нет дела до того, что мне интересно», сказал он раздраженно, «Вы точно такой же как мой отец. Вам только нужно, чтобы я стал лучше, так что вы считаете себя чем-то вроде большого толкача».

 

Он надеялся найти во мне родственную душу и друга, кого-то, кто был потерян или упущен в его прежней жизни. Селф-психолог мог бы увидеть в его гневе и недовольстве собой разрушительные продукты моей неспособности представлять для него объект самости, который только изредка бывает доступен в его внутреннем мире.

 

В этой версии аналитических взаимодействий, аналитик и наблюдает, и допускает воплощение поврежденных или плохо сформированных внутренних объектов, переживаемых не просто в уме анализируемого, но и в интерсубъектовном пространстве между аналитиком и пациентом. Брандшафт и Столороу говорили, что подобные потребности возникают как прямое продолжение прерванных идеализаций в детстве, как возвращение связи с более ранним объектом, разрушенной из-за потери или травматического разочарования (Brandschaft & Stolorow 1994, p. 109).

 

С этой точки зрения, внутренний объект в меньшей степени интрапсихическая вещь и в большей степени субъективная интерпретация, данная разделяемым с другим переживаниям.

 

 

II

 

Юнгианские духи

 

Всякий сегодня знает, что  «люди имеют комплексы».

Но гораздо менее известно, хотя более важно с теоретической точки зрения,

  то, что комплексы имеют нас.

К.Г. Юнг (1948, para. 200)

 

Юнгианские объектные отношения

 

Хотя взгляд Юнга на организацию и работу психики включает взаимодействие автономных динамических процессов, населяющих внутренний мир, его не считают теоретиком объектных отношений. Однако если считать теорию объектных отношений объяснением того, каким образом отношения с людьми входят в наш внутренний мир, где они начинают влиять на природу и развитие личности, то на юнгианскую теорию можно смотреть с позиции объектных отношений.

 

Юнг имел дело с тем, что иногда называется «вертикальным расщеплением» внутри психики, причем еще в своей ранней докторской работе «О так называемых оккультных явлениях». В тот период, когда Фрейд боролся с горизонтальным расщеплением из-за подавления, Юнг обдумывал, как субъектно-объектная дихотомия представлена внутри психики. Юнговская формулировка, что отдельные личности существуют внутри психики в виде комплексов, каждая со своим собственным набором эмоций и мотиваций, предвосхищала предположение Томаса Огдена, что «внутренние объекты можно считать динамичными бессознательными подразделениями эго, способными создавать значение и переживание, т.е. способными мыслить, чувствовать и воспринимать» (Ogden 1983, p. 272).

 

Однако комплексы в юнгианской модели психики сильно отличаются от внутренних объектов, описанных Мелани Клейн, от эволюционной ревизии ее размышлений, проделанной Огденом, и от понятия динамических структур Фейрберна. Поэтому структура, содержание и динамика юнгианской модели внутреннего мира сильно отличается от внутренних ландшафтов, описанных другими психоаналитическими теоретиками.

 

По классическим юнгианским представлениям внутренние объектные отношения состоят из ассоциации «реального» внешнего опыта и врожденных, внеличностных, бессознательных динамических процессов, автономно существующих внутри личности. Юнг считал, что эти объекты внутреннего мира представлены как аффективно-нагруженные образы. Т.е. эго воспринимает бессознательные объекты как сочетание эмоции и образа. Поэтому внутренние объекты в форме аффективных образов появляются во снах или в виде аспектов «реальной» жизни - суровый отец, опасная змея, мрачное кладбище. Образ может быть статическим, а эмоция однородной как во сне про пустую комнату. Образ и эмоция могут меняться и развиваться как при рассказывании истории.

 

Юнг использовал термин самость в отношении всей личности. Он различал самость и эго. «По определению, эго подчинено самости  и относится к ней как часть к целому. Внутри поля сознания у него есть, как бы мы сказали, свободная воля. Под этим я не подразумеваю что-то философское, только хорошо известный психологический факт субъективного «свободного выбора» или скорее субъективное чувство свободы» (Jung 1959, para. 9).

 

Возможно, самое важное и часто ошибочно понимаемое различие между юнгианской теорией и другими психоаналитическими подходами в том, что юнгианское эго и является сознанием. Юнг сформулировал это следующим образом: «эго никогда не больше и никогда не меньше чем сознание в целом» (Jung 1959, para. 7). Из-за того, что юнгианское эго ограничено полем сознания, юнгианцы рассматривают процесс интернализации и природу внутреннего мира иначе чем  Фрейд, Фейрберн, Джозеф Сандлер (Sandler 1962, p. 125) и другие психоаналитические авторы. (Schafer 1968, p. 135).  

 

Поскольку не существует бессознательного аспекта в юнгианском эго, нет необходимости и нет возможности строить гипотезы о бессознательном механизме инкорпорации, интроекции и идентификации в отношении эго. Нет возможности считать защиту бессознательной функцией эго. Очень важно, что юнгианское эго не может расщепляться. В этом главное отличие юнгианского подхода от других психоаналитических теорий.

 

Хотя юнгианское эго не может расщепляться, юнгианская психика сама по себя неизбежно расщепляется. Это происходит не из-за того, что эго защитным образом расщепляется под воздействием агрессивного конфликта (по Клейн) или неадекватной материнской заботы (по Фейрберну), но из-за природы отношений между  эго и аффективными образами «архетипических внутренних объектов», действующих с самых глубоких слоев бессознательного. Внутренние объекты юнгианского бессознательного переживаются эго как не-я - т.е. они появляются как нежелательные мысли, нуминозные эмоции и странные желания. Такие переживания считались бы психологическими симптомами некоторыми аналитиками, но в юнгианской теории их рассматривают как коммуникации с самостью.

 

Одна пациентка недавно сказал «Я и не собиралась воровать книгу, но внутри меня что-то заставило меня так поступить». Она стала описывать, насколько пассивным и беспомощным наблюдателем она себя чувствовала, когда что-то внутри захватило власть над ней и заставило ее поступить так, что впоследствии она чувствовала себя виноватой и стыдилась. Сознательно она считала себя слабой, неспособной сопротивляться импульсу воровать. Юнгианское объяснение включало бы активацию «комплекса», аффективного образа теневой трикстерной фигуры, появляющейся из бессознательного и подчинившей ее эго. Со временем комплекс добился своих целей, на фоне чего эго этой женщины выглядело беспомощным. Юнг углубил термин Пьера Жане abaissement du niveau mental для описания ситуации когда «энергия» эго вытесняется «энергией» комплекса. «Точно так же как обстоятельства и внешние события «случаются с нами и ограничивают нашу внутреннюю свободу» пишет Юнг «так же и на эго действует самость как объективная необходимость, когда свободная воля мало что может изменить» (Jung 1959, para. 9).

 

Хотя юнгианское эго не расщепляется, оно может вставать в один ряд или идентифицироваться с комплексом. В этих ситуациях теоретически эго воспринимает себя не как пассивную, опустившуюся жертву, а как раздутое, как хозяина самости. Сознание наполнено образами и эмоциями, которые переживаются не как чужеродные, а как аутентичные и совершенные. Идентифицировавшийся с архетипом героя мужчина будет активно, храбро, смело, даже безрассудно приниматься на новые, трудные и даже опасные предприятия. Он будет бессознательно разыгрывать мифологему героя; скорее всего не осознавая того, что в конце всякой подобной истории неизбежной судьбой героя является смерть.

 

В юнгианской литературе эго иногда представляется как бедный родственник самости. Часто не признаваемый аспект юнгианского эго в том, что оно функционирует, имея ответственность и преимущества посредника. Оно может отвергать, избегать, неправильно воспринимать, неверно понимать, забывать или упускать информацию. Оно может переживать себя как ужасно важное, как жалкое и непригодное, как жизнерадостное и беззаботное. Юнгианское эго действует как самостоятельная личность. В начале оно невинно как ребенок как Дурак, изображенный на карте Таро. Пренебрегая всеми вещами, которые оно никогда не видело и не знает, юнгианское эго не осознает, даже бессознательно не осознает (если такое противоречие вообще может существовать в воображении) что-то, что не является сознательным. Эго, которое «идентифицируется» с комплексом, и эго, которое «подчиняется» комплексу, может быть описано как невинное, несведущее, недостаточно сильное, чтобы сопротивляться, или как морально слабое, чтобы пойти на необходимые жертвы для осознания порывы из бессознательного. 

 

Юнгианское эго - эго двуликий Янус: оно связано с людьми во внешнем мире и с автономными фигурами внутреннего мира. В отличие от других психоаналитических теорий объектных отношений, местонахождение отношений между юнгианским эго и внутренним миром не является  в точности сознательным. Помните, что юнгианское эго не существует в бессознательном. Следовательно, если мы придерживаемся сюжетной линии юнгианской теории, это теоретически невозможно для бессознательного, отщепленные аспекты юнгианского эго должны бессознательно взаимодействовать с отпечатками внешних объектов или с реальностью архетипических объектов.

 

Где тогда бессознательные аффективные образы вступают в контакт с юнгианским эго? - В мире воображения, в мире тела и в мире эмоций - каждый из них одной ногой стоит в бессознательном, а другой в сознании. Пережитая эмоция является сознательной, хотя ее корни являются бессознательными. Воспринимаемый символический образ является сознательным, но рожден он в бессознательном. Телесные ощущения переживаются сознательно, но они происходят из бессознательной сферы.

 

Воображение, телесные ощущения и эмоции позволяют эго получить доступ к бессознательному.  Временами эго частично воспринимает аффективные образы архетипических объектов: как разрозненные эмоции - перемены настроения, вспышки гнева, странные порывы чувств; как образы сна без сопровождающих их эмоций, как отделенные от конкретного воплощения формы поведения и бессвязные физические симптомы. Юнгианские объектные отношения должны включать расщепление, но это расщепление в эго-осознавании, а не нарушение структурной целостности.

 

Таким образом, в юнгианской терминологии полная единица объектных отношений состоит из эмоции и образа. Существуют моменты, как  во снах или в отдельных особенно ярких переживаниях своих фантазий, когда эго может взаимодействовать с бессознательными динамическими процессами как с полноценными личностями со своими собственными познаниями, ценностями и стремлениями.

 

Я полагаю, что структура, обстановка и динамика юнгианского внутреннего мира отличается от других психоаналитических миров. При описании структуры и обстановки, я буду обращать свое внимание на динамику юнгианского внутреннего мира и его объектов.

 

Для юнгианца психика и сама себя регулирует и направляет; т.е. динамические процессы внутреннего мира нацелены на то, чтобы влиять на все создание, на всю уникальную личность. Архетипические аффективные образы выступают в сознании в роли агентов потенциального развития. Они появляются в связи с чрезмерно односторонним развитием сознания и служат для изменения, усиления и трансформации ощущения себя и другого человека. Это движение происходит от личности, центрированной вокруг неизбежно ограниченного одностороннего эго, к личности, центрированной на мудром видении, включающем природу самих бессознательных внутренних объектов. Юнг называл этот процесс индивидуацией и тотальностью внутренних объектов самости.

 

В юнгианской терминологии продвижение психологического развития одностороннего личного сознания балансируется, подвергается критике и осаждается появлением аффективных образов, которые пытаются переориентировать и переобучить эго. Это задача именно эго - признать аффективные образы бессознательного и вступить с ними в контакт. Не идентифицируясь с ними или подчиняясь комплексу, эго должно выносить напряжение, неизбежное при переживании комплекса. Это может быть описано другими словами как не избегать или впадать в рассеянность при столкновении с импульсами, образами и эмоциями.

 

Множественный взгляд на внутренний объект

 

Вернемся к клинической ситуации.

 

После трех лет анализа 40-летний врач-терапевт открыл дверь умывальной комнаты и встретил аналитика появившегося из консультационной приемной прямо с другой стороны холла. «Идеально вовремя» сказал он, широко улыбаясь.

 

«Нечего льстить», ответил аналитик.

 

Без всяких внешних признаков дискомфорта, анализируемый вошел в офис, пересек персидский ковер и прилег на кушетку. В глубине души он чувствовал такую обиду и злость, которую редко когда испытывал. Он не мог поверить, что то, что для него было невинным излишеством, было встречено презрительным сарказмом. В начале он не мог говорить. Через некоторое время он все еще не мог говорить. Он созерцал помещение, но боялся, что это обнаружит его слабость. Он молча клялся себе, что будет проклят прежде чем покажет аналитику как сильно задет. Он впал в задумчивость, предавшись чувству обиды и всяким горьким образам.

 

Через некоторое время аналитик спросил: «Что вас держит? Как вам удается сдерживать себя?»

 

Мужчина не ответил. Он не сказал ни слова уже в течение часа. И ни одного на следующих трех сессиях. Ни одного.

 

Аналитик пытался вступить с ним в диалог, но без всякого успеха. Следующие две сессии ни аналитик, ни анализируемый не произнесли ни слова. В конце концов, как-то в течение последовавшей сессии аналитик спросил «Вы хотите, чтобы я дальше помогал вам?»

 

«Нет» ответил мужчина прервав тяжелое молчание как-то злобно и отрешенно. Вернувшись на следующий день, он стал говорить о том, что произошло, и все еще продолжалось. Он объяснил, что его фраза «Идеально вовремя» выражала радость, которую он испытал, увидев аналитика, магически появившегося перед ним. И почему бы не принять это за открытое выражение его привязанности и радостного возбуждения? Принижающий ответ дал понять, что аналитик думает, что он выглядел заискивающим.

 

Несколько месяцев этот мужчина нападал на аналитика. Если он не страдал молча, то обвинял аналитика в садизме, в невнимательности, в сонливости и вялости, в том, что тому, дескать, нужны только деньги от клиентов, а иначе ему наплевать на них. Он пригрозил оплачивать счет за лечение мелочью, принес ее в офис и рассыпал по полу. Он избегал смотреть аналитику в глаза, шел к своему месту на кушетке, ссутулившись  и медленно как на похоронах. Он давал понять, что аналитик видит его боль. Каждым вздохом, каждым движением, он сообщал «Посмотри, что ты со мной сделал. Посмотри, какой ты плохой и невнимательный. Пойми, что я невиновен».

 

Как нужно понимать его переживания?

 

Услышал ли анализируемый шутку аналитика «Нечего льстить» неверно, приняв ее за голос отвергающего внутреннего объекта? Возможно, он воссоздавал и заново переживал расщепленные объектные отношения, в процессе которых его еще полное надежд эго соединялось с подавленной, отвергнутой, материнской фигурой, которая не могла позволить ее ребенку идеализировать и обожать ее. Рональд Фейрберн считал, что все объектные отношения являются мазохистическими. Т.е. они основаны на неудачном опыте общения матери и ребенка и потребности сохранить связь любой ценой. Чтобы сделать это отщепленная часть эго воссоздает неудачный опыт матери с ребенком, чтобы сохранить связь с первоначальной, в то время жизненно необходимой сиделкой. Плохо, но лучше чем ничего. Фейрберн предположил бы, что либидное эго анализируемого, бессознательное,  отщепленная часть его детского эго, все еще надеющаяся найти  удовлетворяющие отношения с матерью, поддерживает связь с аналитиком как с объектом влечений, т.е. с ним как с матерью, которая дала обещание исполнить его желания, но не существует в действительности.

 

Что если мы дополним сценарий анализируемого новой линией? В реальности анализируемый первым увидел своего отца, когда ему было 18 месяцев. Вернувшись весь в шрамах и ранениях после второй мировой войны, его отец был суровым и дистанцированным человеком, забиравшим от него его мать и ужасавшим его гневными ругательствами. Томас Огден мог бы предположить, что ребенок интернализировал травматический опыт с гневным, нападающим отцом, расщепляя свое эго на объектную репрезентацию, которая несет переживания невинного младенца, несправедливой жертвы злоупотреблений и предательства со стороны его родителей. Из-за того, что он был еще очень маленьким, этот мальчик не смог ясно отдифференцировать себя от других. И теперь мы видим отвергающего высокомерного отца нападающего на жертву, невинного ребенка.

 

А что относительно юнгианской версии? Рассматриваемый анализируемый сознательно считал себя особенным человеком. Он идеализировал аналитика, избегал разногласий и столкновений и верил, что он ярче и интереснее для аналитика, чем другие пациенты. Большей частью анализируемый избегал переживать и осознавать свою зависимость. Он редко испытывал гнев, потому что редко был в близких отношениях с теми, кто его разочаровывал. Однако анализ изменил его ситуацию. Хотя он не признал этого факта, он был на самом деле был очень зависим от аналитика в ощущении порядка, принятия, подпитки и самооценки.

 

В юнгианской терминологии его эго было очень односторонним. У него было раздутое представление о  самом себе и своем аналитике. Он ошибочно считал, что он самодостаточен, неуязвим для камней и  стрел разочарования. Далее он считал себя мягким, дружелюбно настроенным коллегой, целителем, посвятившим себя помощи другим людям. Он сразу забывал малейшие повседневные происшествия, которые могли бы показать ему его собственную злость и агрессивность. Его умение справляться с ситуациями не показывая своего напряжения и желания победить, позволяло ему оставаться с убеждением, что он, в основном, очень мирный человек, с которым всегда можно договориться. Он не принимал всерьез образы войны, убийства и насилия, появляющиеся в его снах.

 

В ответ на его ограниченное эго-сознание компенсаторный аффективный образ прорывался в его сознание. Только через экстремальное переживание, односторонность его эго-позиции  могла быть сбалансирована. Ярость и справедливое негодование, образы затыкания рта аналитику появились вместе как атомный реактор без замедляющих стержней. Обычная эго-идентичность анализируемого рассыпалась. Он больше не мог смотреть на себя как на любимого пациента аналитика. Он больше не мог верить, что его аналитик ничего не сделает неправильно. Его идентичность мягкого манерного джентльмена надолго изменилась. Теперь он вынужден был столкнуться с тем, что пряталось в тени его эго, и, поступая так, стать чем то большим, чем он был до этого.

 

Юнгианцы верят, что подобные переживания могут прийти во сне или в такой же «реальной» ситуации, включающей элементы ошибочного восприятия. В случае этого врача его эго идентифицировалось с той стороной комплекса,  которая включала в себя образ невинной жертвы. Другая сторона комплекса, объектной репрезентации, переживалась в лице аналитика, который стал садистическим эгоистичным отцом.

 

Юнг использовал термин «аффективное эго» для описания ситуации, когда эго подчинено комплексу. Джон Перри добавил термин «аффективное эго» к юнгианскому словарю в попытках описать эго-восприятие объекта под давлением комплекса (Perry 1970, p. 1-12). Хотя аффективный объект воспринимается во внешнем мире, его рассматривают как аспект психики анализируемого. Качества внутреннего архетипического объекта достаточно хорошо совпадают  с качествами людей, их эмоциями и поведением в реальном мире, для того чтобы такая связь была сделана и пережита как «реальная».

 

В случае этого врача только спустя месяц после описанной сессии он понял, что услышал издевку в голосе аналитика, тогда как в действительности в нем ничего или почти ничего такого не было.  И только позже он понял, что аналитик с некоторой долей юмора выразил некоторое раздражение на его продолжающиеся грандиозные фантазии.

 

III

 

«Истории о духах» 

 

Нельзя отчетливо различить, что аналитик обнаруживает, а что он привносит в качестве литературной фабулы; нет надежного, точного различия между аналитическим субъектом и объектом; все впечатления являются интерпретациями связанными с заданным контекстом; и все предложенные аналитические интерпретации, следовательно, являются интерпретациями интерпретаций, которые требуют или нового прояснения контекста, о чем ведется речь, и редукции к тому, что это именно вам говорится, или другой психоаналитической линии в рассказе Рой Шафер (1983б p. 184)

 

Повествование, психическая реальность и созданный объект

 

Теоретические конструкты, нацеленные чтобы определить работу человеческого ума, включающие те, что адресуются к внутреннему объекту, существуют в контексте того или иного рассказа. Т.е. можно сказать, что если мы отойдем от содержания любой отдельной истории,  то увидим, что она сконструирована таким же образом как любой риторический аргумент. Психологические теории, производящие впечатление неоспоримых, искусных, тонких, обоснованных, логичных или стройных, скорее всего, будут убедительными. Подобные воззрения описывают и особенный взгляд на психическую реальность и особенный способ рассмотрения психической реальности.

 

Рой Шафер считал, что субъективные переживания сами по себе являются конструкциями. Психическая реальность не является конкретной вещью внутри ума, доступной для объективной интроспекции. «Можно описать те же события совершенно по-другому», пишет он, «в зависимости от наших целей. Хотим ли мы что-то подтвердить или опровергнуть; от контекста, пишем ли мы для друзей или для посторонних людей; от уровня абстракции, используем ли мы общепринятые категории или развиваем свои собственные мысли» (Schafer 1992, p. xiv).

В этом случае действия существуют только в том или ином описании. Все действия - такие как ненависть к себе, избегание или возвеличивание себя; желание, отвержение, фрустрирование или подчинение другому; одевание шляпы или рисование дома - все это элементы повествования. Это повествование может существовать внутри субъективного переживания индивидуума, или может стать частью диалога с другим, как в аналитической ситуации.

 

Термин «вымысел» при использовании в этом контексте не относится к чему-то ложному, но к чему-то созданному искусственно. «Особенно важно», пишет Шафер, «подчеркнуть, что рассказ не является альтернативой правде или реальности; скорее это режим, в котором правда и реальность неизбежно присутствуют. У нас есть только литературная версия правды и реальности» (Schafer 1992, p. xv).

 

Юнг хорошо осознавал, что мы всегда рассказываем истории. Он понимал саму жизнь как жизнь мифологических историй. Если понимать архетипы как воплощение типических тем, Шафер, возможно, назвал бы их конденсированными рассказами, используемыми для организации, передачи и руководства опытом нашей жизни, поскольку мы движемся в условном космосе повествований. Я считаю Юнговские психологические типы описаниями различных повествовательных стилей; т.е. способами организации и передачи того, что характеризует отдельных индивидуумов.

 

Джеймс Хиллманн понимал важность и относительность повествования. «Вымыслы о рациональном настолько же истинны», пишет он, «насколько и вымыслы о воображаемом. Вымыслы удовлетворяют потребность в психологизировании, полностью обеспечивая психологическую базу, чистое психическое изобретение, которое проявляется само как таковое, и, следовательно, не может приниматься буквально. Ни одна из его посылок не является настоящей, доказуемой, фактом внешнего мира, а относится к фантазиям об объективности, позитивизме, эмпиризме» (Hillmann 1976, p. 152).

 

Чем же тогда являются рассказы о внутренних объектах? Это повествование о расщепленном Я.

 

Шафер отмечает, что язык и аналитика, и анализируемого отражает рассказы, разделяющие субъективное Я на три сегмента: самость-как-агент Я; самость-как-объект Я; самость-как-место, потенциальное пространство в котором мы различаем опыт внутренний и внешний (Schafer1968, p. 80). Эта последняя идея самости как контейнера является фразой, создающей разницу между внутренним и внешним. Деля между собой психический контейнер, внутренние объекты могут существовать внутри субъективной самости, но не как часть Я или я. Как я сказал ранее, различные психологические теории делят психический контейнер разными способами, что приводит к некоторым тонким различиям в их повествованиях.

 

Шафер доходит до точки, когда мы используем пространственную метафору для определения трех различных типов психических объектов: Объекты, содержащиеся внутри или примыкающие к субъективному Я, хотя остающиеся отдельными от Я, интроекты или внутренние объекты; объекты, слитые с субъективным ощущением себя и ставшие частью Я, идентификации, и объекты, переживаемые целиком вне субъективного Я и существующие как аспекты внешнего окружения, так называемые реальные объекты (Schafer 1968, p. 81).

 

Расщепление личности и представление о внутренних объектах можно рассматривать в качестве стратегии повествования, а не как неоспоримую реальность  (Schafer 1983, p. 247). Важно отметить, что это не принижает клинической или концептуальной полезности аналитической теории, в особенности идеи внутренних объектов и расщепления. Однако можно поместить эти концепции в то, что Винникотт мог бы назвать переходным пространством, место, где с ними можно играть, забавляться и использовать, не впадая в иллюзию их реальности. Далее это подчеркивает, что аналитические объяснения являются действиями рассказывания; т.е. это способы передать виденья реальности одним человеком другому. В этом смысле все аналитические идеи являются повествовательными коммуникациями и как таковые включают по крайней мере двух людей - рассказчика, создавшего историю, и слушателя, реального или сфантазированного, который слушает и интерпретирует услышанное.

 

Важным аспектом повествования о расщепленной самости является то, что оно позволяет отмежеваться от конфликтных действий. Шафер придумал более или менее универсальное возможное повествование, относящиеся к аспекту объектных отношений и к юнгианской теории:

 

Я населен миром автономно действующих психических сущностей. Эти сущности включают мысли, чувства, желания, установки, импульсы, запреты и суждения. Они действуют на меня или на другого, и их действия происходят во мне или вокруг меня в пространстве. Иногда действие этих сущностей более очевидно, чем в другие моменты. Они вызывают мои страдания и они же дают мне почувствовать удовлетворение. В лучшем случае они только временами или частично подчиняются моему влиянию и контролю.

(Schafer 1983, p. 246).

 

Как однажды сказал Пого: «мы встретили врагов и они оказались нами самими».

 

Подобные попытки отмежеваться являются частью повседневной жизни: «Дорожное движение было очень трудным, так что я не смог прийти вовремя». «Мысли о неудаче не оставляют мня в покое». «Черт дернул меня так поступить».

 

«Конструкты расщепленной самости также могут использоваться в аналитических объяснениях: возьмите к примеру клейнианское объяснение демонической одержимости: «Здесь развивается дьявольская самость - активный, мстительный аспект того Я, от которого пытаются отмежеваться, который таким образом стремится встретиться и снова соединиться с избегаемым Я, чтобы помучить его и снова подчинить его демоническому контролю» (Grotshtein 6, p. 67).

 

Выражение «расщепленное Я» отражает субъективное восприятие и убеждение, что многие мои мысли и действия являются работой «другого» - довольно распространенное человеческое убеждение, но не обязательно неизбежное. Вместо уверенности, что «черт дернул меня так поступить» человек мог бы сказать «я решил так поступить несмотря на то, что знал, что это неправильно и я буду чувствовать после этого вину». Такое утверждение - это не просто способ принятия на себя ответственности. Это также путь осознания и принятия сложности и конфликтности, являющейся частью груза человеческого бытия.

 

Обсуждая успешного анализируемого, Шафер пишет:

 

«Теперь анализируемый не так сильно обеспокоен своей психической жизнью, поскольку способен заниматься прояснением, освобождением и обсуждением сложных, неопределенных, напряженных, или приятных аспектов своей жизни. С одной стороны, не разрывая себя на части и не разбрасываясь в повествовании своего «внутреннего мира», личность как действующее начало становится более одинокой; с другой стороны, используя личное посредничество, он по крайней мере потенциально включен в интерсубъективные или социальные отношения и коммуникации».

(Schafer 1983, p. 247-8)

 

Структурные аспекты юнгианской теории основаны на повествовании о расщепленном Я. Юнгианское эго пребывает в одиночестве в дневной реальности. Это особенная единица, которая может относиться героически храбро или покорно, гневно или благоговейно, логически или бессистемно к стае бессознательных персонажей, действующих как независимые личности, жаждущих  влияния, перемен, общения, борьбы, власти, образования и трансформации эго. Юнгианское эго начинает свой путь в неведении. Через избирательную невнимательность и naivete, оно вырастает в героическую фигуру, которая уверена на время, что целиком контролирует свой мир. В конце концов юнгианское эго сдается. Главная цель индивидуации, смещение центра личности с эго на самость, является движением за пределы повествования о расщепленном Я. Самость, Единый мир, мандала и образы Бога - все они символизируют повествование, описывающее единое Я, а не расщепленное Я.

 

Юнгианская теория считает архетипические объекты реальными вещами. Клейнианская теория считает реальными инстинкт смерти и интроецированные объекты. Фейрберн размышлял как о реальных о трех типах пар самости и объектных репрезентаций, которые он открыл.

 

Внутренние объекты настолько же реальны как духи или приведения. Они существуют в начинке человеческого мозга как потенциала для определенных видов ощущений. Я считаю их линиями в рассказе, творческими возможностями рассказывания о нашей жизни. Мы порождаем смыслы и ощущения насколько мы умеем, и эти смыслы и ощущения, созданные нами, определяют кого и что мы из себя представляем.

 

Анализ помогает анализируемому понять, что существует множество способов рассказывания его истории. Каждый рассказ подчеркивает разные факторы, расставляет добро и зло и позволяет рассказчику попробовать разные роли - включая такие роли как отстраненный наблюдатель, великомученик, злой антигерой, невинный ребенок и мудрый старец, но не ограничиваясь только ими.

 

Внутренние объекты являются сочетанием того, что было сделано с нами и того, что мы сделали с ними. Как Тинкербелл их можно лучше всего рассмотреть, когда мы в них верим. Но не как Тинкербелл они возникают в каждом и любом сценарии, который мы создаем.

 

Выводы

 

Анализ создает взаимное, спонтанное, непосредственное и эмоционально-проживаемое открытие скрыто существующих значений и непосредственное эмоционально-проживаемое создание новых значений. Повествование о внутренних объектах, т.е. повествование о расщепленной самости, является естественным, возможно неизбежным аспектом человеческого бытия. Мы открываем или более точно создаем внутренние объекты в попытках отличить себя от другого человека.

 

Концептуализация реальности с позиции расщепленной самости позволяет нам отмежеваться от неприемлемых, излишне конфликтных переживаний и одновременно переживать их как «другого».

 

Процесс анализа концептуализируется различным образом.  Юнгианцы считают, что центр личности смещается от эго к самости. Джойс МакДугал видел психоанализ как театр ума, в котором «Работа проработки ведет анализируемого к открытию своей внутренней реальности и своей внутренней правды, при этом все их различные части и все люди, игравшие важную роль в их жизни, получают возможность сказать о своем» (McDougall 1985, p. 284). Селф-психологи предполагают развитие новых внутренних структур, допускающих более связную, эластичную идентичность.

 

По большей части западные теории психологического развития движутся от повествований о расщепленной самости к более связному, ответственному и глубокому я. Божества становятся единым Богом. Это не единственная история, которую мы рассказываем себе.  Есть много и много других. Если делать выбор как Джеймс Хиллманн,  можно остаться с повествованием о расщепленном Я, наслаждаться им, и, поступая таким образом, создать многоголовое представление о Я. В этом слове вы становитесь своими внутренними объектами.

 

Какова же все-таки природа внутренних объектов?

 

Я рассказывал вам о себе, ну что ж, теперь ваша очередь рассказать мне о себе.

 

 

Литература

 

1. Brandschaft, B. & Stolorow, R. (1994). «The difficult patient». InTheIntersubjective Perspective. Noithvale, NJ: Jason Aronson.
2. Brennei, C. (1982).TheMind in Conflict. New York: International Universities Press.
3. Fairbairn, W. Ronald (1955).»Observations in defence of the object-relations theoryof the personality». British Journal of Medical Psychology, 28 2-3.
4. Freud, S. (1938). «An outline of psychoanalysis».SEXXIV.
5. Greenberg, S.&Mitchell, J. (1983). Object Relations in Psychoanalytic Theory. Cambridge: HarvardUniversity Press.
6. Grotstein, J. (1993).Splittingand Projective Identification. Northvale, NJ: Jason Aronson.
7. Hamilton, N. G. (1988).Selfand Others: Object Relations Theory in Practice. Northvale, NJ: Jason Aronson.
8. Hillman, J. (1976).RevisioningPsychology. New York: Harper Collins.
9. Jacobson, E. (1964).TheSelf and the Object World. New York: International Universities Press.
10. Jung, C. G. (1948).»A review of complex theory,»CW 8. (1959). »The Ego», CW 911.
11. McDougall, J. (1985).Theatersof the Mind. New York: Basic Books.
12. Mitchell, S. & Black, M. (1995).Freudand Beyond: A History of Modern Psychoanalytic Thought. New York: Basic Books.
13. Qgden, T. H. (1983). «The concept of internal object relations».InternationalJournal of Psycho-Analysis, 64, p. 227 - 41.
14. Perry, J. (1970).»Emotions and object relations»,Journal of Analytical Psychology, 15, 1.
15. Sandler, J. (1962.). «The concept of the representational world».ThePsychoanalytic Study of the Child, 17.
16. Schafer, R. (1968).Aspectsof Internalization. New York: International Universities Press. (1983). The Analytic Attitude. New York: Basic Books (1992). Retelling a Life. New York: Basic Books.