Роль объектных отношений в нравственном мазохизме.

 

Берлингер

 

            Термин «нравственный мазохизм» используется в данной статье как общий для тех форм, в которых мазохизм проявляется, как норма поведения(8), в противоположность мазохистской сексуальной перверсии или «сексуальному мазохизму». Фрейд определил нравственный мазохизм как форму, «где утрачена связь с тем, что нами признается в качестве сексуальности», где важно «само страдание» Однако мотивация нравственного мазохизма обнаруживается в бессознательном чувстве вины или потребности в наказании некой родительской властью. Фрейд делал вывод о регрессивной реактивации Эдипова комплекса и ресексуализации нравственности. Либидо, в конце концов, является движущей силой нравственного мазохизма точно также как и сексуальной перверсии.

                Однако существует форма несексуального мазохистского поведения, при котором Эдипов комплекс не представляется главной мотивирующей силой, а нравственность не вовлечена явным образом. Поэтому для них предлагались другие термины, такие как «социальный мазохизм» (Теодор Райк), «невротический мазохизм» (Отто Шперлинг), «психический мазохизм» (Эдмунд Бергер). Ведя поиск более элементарных психодинамических механизмов, я нахожу невозможным проводить демаркационную линию по силам нравственности. Но так как термин нравственный мазохизм давно находится в общем употреблении и перерос изначальное более узкое определение, я не вижу причин, чтобы не прилагать его ко всем «несексуальным» мазохистским явлениям.

                Однако в психоаналитической практике концепция мазохизма как такового как такового несколько затемнилась, поскольку термин часто использовался для любой формы направленного на себя невротического страдания. Чаще всего путают нравственный мазохизм и невроз навязчивости. Каковы же тогда существенные критерии мазохизма?

                Существуют две основные теории. Концепция Фрейда опиралась на гипотезу об инстинкте смерти. Насколько мы знаем теперь, предположение об инстинкте смерти – глубокое и побуждающее к дальнейшим размышлениям, но непригодное для понимания личности или в терапевтической работе. Если и существует в любой живой субстанции эта молчаливая сила, направленная на возвращение в неодушевленное состояние, то наши сегодняшние знания не позволяют понять, каким образом она могла бы породить желание страдать или могла бы развернуться вовне в качестве силы разрушения.

                Большинство аналитиков склонны следовать более ранней теории Фрейда, рассматривающей мазохизм, как обращение субьектом против себя своего садизма (посредством чего активная цель обращается в пассивную), причем в качестве объекта субъект отыскивает такого человека, который возьмет на себя изначально садистскую роль. Одно обращение садиста против себя еще не мазохизм. Фрейд (7) сделал важное заявление по этому случаю, на которое зачастую явно не обращают внимания. Он пишет, что при неврозе навязчивости «мы имеем обращение против себя [садизма-БЗ] без пассивной установки по отношению к другому… Самомучительство и самонаказание происходят из желания мучить, а не из мазохизма. Это означает, что мазохизм – не просто самомучительство и самонаказание. Предпосылка для него – отношение к другому человеку. Такова отправная точка моей статьи. Моя посылка, что другой человек не появляется на сцене только после того, как установилась пассивная цель. Другой человек – реальность с самого начала служит осуществлению всего мазохистского процесса.

                Термин «мазохизм» был введен Крафтом-Эбингом для мазохистской сексуальной перверсии. Феноменологически, сексуальный мазохист влюблен или чувственно увлечен человеком, который плохо с ним обращается. Партнер всегда садист (например, фаллическая женщина с хлыстом) или, по крайней мере, человек, исполняющий роль садиста в угоду мазохисту. Садо-мазохистские сцены изображают в генитальных паттернах сцены между голодным по любви ребенком и родителем, который жесток, наказующ, но также сексуально уступчив. Тем самым, как указывает Рудольф Левенштейн (14), родительская фигура отменяет угрозу кастрации и вознаграждает инцестуозное генитальное желание.

                Что оправдывает применение термина «мазохизм» к несексуальным или нравственным формам? Во-первых, нет сексуального мазохиста, который бы не страдал бы и жестоким нравственным мазохизмом [1]. Перверсия – надстройка над структурой характера, общей для страдающего перверсией и нравственного мазохиста. Это очевидно из всех описаний лиц с данной перверсией, включая биографию самого Захер-Мазоха и персонажей его романа (2). Но эта аналогия гораздо глубже.

                В предыдущих работах (1), (3) я предлагал точку зрения, что мазохизм – ни особый инстинктивный феномен (относящийся к инстинкту смерти), ни отражение частичного сексуального влечения, ни собственный садизм субъекта, развернутый против себя: я предполагал, что и в сексуальной и в нравственной форме это нарушение объектных отношений, патологический способ любить. Мазохизм означает любовь к человеку, который отвечает ненавистью и скверным обращением. Это ясно в сексуальной перверсии, а анализ проясняет это и в нравственном мазохизме, где место изначального садистичного объекта любви занимают Суперэго явления и явления переноса. Мазохизм – это поиск любви или, в случае сексуальной перверсии, сексуального удовольствия, через искаженное посредство неудовольствия, которое изначально было навязано субъекту и с тех пор направляет поиск удовлетворения эротических потребностей в специфически мазохистском направлении.

                Мазохизм (далее я буду говорить только о его нравственной форме) – невротическое решение детского конфликта между потребностью быть любимым (на уровне орального и тактильного эротизма) и актуальным переживанием нелюбви со стороны человека, в чьей любви нуждается ребенок. Это также защита от потребности в любви и переживании нелюбви. Нелюбовь следует понимать в самом широком смысле слова. В некоторых случаях родители были вопиюще жестоки к ребенку. В других случаях формы отвержения были более мягкие, включая сюда травматичное отнятие от груди, приучение к туалету, наказание за мастурбацию, отсутствие матери (изученное Рене Спитцем), появление сиблингов, сверхтребовательность или сверхвластность родителей, или их эдипальные защиты и многие другие формы депривации, которые могут оставить у ребенка сильное чувство фрустрации и длительное искажение отношений родитель – ребенок. Конституциональная интенсивность эротических потребностей ребенка, это, конечно же, другое важное измерение: эротические потребности подкрепляются предшествующей фрустрации лаской. Я не хочу быть неверно понятым. Я не делаю упора на факторы окружения, с тем, чтобы отрицать теорию Либидо, как это происходит в школе Карен Хорни. Я строго придерживаюсь дуальной теории инстинктов. Обе стороны важны: влечение либидо у субъекта и его отношения с окружением. При мазохизме, однако, Решающие окружения, это силы агрессии [2].

                Конфликт между потребностью ребенка быть любимым и опытом страдания от рук объекта его любви – основной и самый очевидный причинный паттерн, который я наблюдал во всех случаях мазохизма. Мазохистская установка – цена за привязанность ненавидящего объекта любви. Результат детских переживаний такого рода – структура характера, в которой изначальная ситуация продолжает жить в переносе на любого человека или стечение обстоятельств. Мазохистское страдание представляет собой в бессознательном изначальный объект любви, который и причинял личности страдание. МАЗОХИЗМ -–ЭТО САДИЗМ ОБЪЕКТА ЛЮБВИ, СЛИТЫЙ С ЛИБИДО СУБЪЕКТА. Концепция Фрейда, где мазохизм основывается на бессознательном чувстве вины или потребности наказания должна быть расширена в двух направлениях.

• 1) относительно мотивации чувства вины или потребности наказания;
• 2) их места в Эго и их отношения к внешним объектам.

Объяснение чувства вины одним только Эдиповым комплексом недостаточно. Наши случаи с регулярностью подтверждают, что сам Эдипов комплекс находится под влиянием мазохистских механизмов более раннего происхождения. То же самое верно и для комплекса кастрации.

Следует помнить, что в легенде об Эдипе отец пытается убить своего маленького сына, калечит ему ноги и отрывает его от матери до деяния сына. Такова техника греческой трагедии и формирования мифа вообще – проиллюстрировать внешними событиями мотивы, движущие героем. Жорж Деверу, в своей статье «Почему Эдип убил Лая» (4), обращается к легенде об Эдипе очень подробно. Он обращает наше внимание, что участие отца в эдиповой ситуации самым широким образом не признается. Как и глубоко укорененная потребность взрослых возложить всю ответственность за эдипов комплекс на ребенка.

Фрейд принял, что основа чувства вины психогенетически наследуется. В «Моисее и монотеизме» (8) он говорит, что «люди всегда знали, что давным давно у них был первобытный отец, и они убили его». Если это утверждение верно, верно и что люди всегда знали, что давным давно (да и в исторические времена тоже) было обычным и законным делом убить нежеланного ребенка. Фрейд был недалек от этого утверждения, поскольку относил комплекс кастрации к психогенному наследству, как и Эдипов комплекс. Родительская жестокость – частая тема сказок. Согласно легенде, и Эдип и Моисей (так много значившие для мысли Фрейда) были нежеланными детьми, обреченными на смерть, но спасенными и выращенными приемными родителями. Они не стали мазохистами, скорее напротив, они стали бунтовщиками-отцеубийцами. И когда мы встречаем в книге Фрейда о Моисее ссылки на Христа, то не можем не вспомнить, что младенец Христос тоже подвергался угрозе смерти со стороны отцовской фигуры и был спасен, в то время как множество других детей погибло. Отто Ранк (15) показал, что тема нежеланного или вызывающего страх ребенка, которого обрекают на смерть, но он спасается и позднее становится героем, мстящим жестокому отцу, встречается в народных сказаниях самых разных народов.

                В «Тотеме и табу» Фрейд говорит: «Я предполагаю, что чувство вины за деяние сохранялось многие тысячелетия и оставалось действенным во многих поколениях, которые и не знали об этом деянии. Я предполагаю, что эмоциональный процесс, такой, какой мог развиться в поколении сыновей, с которыми плохо обращался их отец, распространялся на многие поколения, которые были свободны от такого обращения по той самой причине, что плохой отец был устранен. Следует признать, что мы находимся в серьезном затруднении, и будем рады любому объяснению, которое сможет избежать противоречий такого рода». Этим пассажем Фрейд сам широко открывает дверь для новых подходов к проблеме вины и мазохизма. Мы можем избежать «серьезного затруднения» Фрейда, если исследуем не только то, что мы слышим ежедневно в детстве наших пациентов, но и ту враждебность к своим детям, которую проявляют в анализе и мужчины и женщины. Из этого мы узнаем, что плохое обращение родителя вовсе не принадлежность туманного доисторического прошлого, что с этим родителем вовсе не разделалась раз и навсегда шайка братьев-отцеубийц, этот родитель, скорее, очень даже живет и здравствует. Если и есть врожденное знание о плохом родительском обращении, оно может, видимо, помочь объяснить некоторые детские фантазии и несоразмерную чувствительность некоторых детей к незначительному травмированию. В любом случае, я не склонен объяснять такую чувствительность единственно на основе проекций инстинктивной агрессии и садистских фантазий ребенка, как это делает Райк, разбирая собранные им мифы. Такое предложение игнорировало бы огромное количество опытных фактов, касающихся первичности порывов жестокости у взрослых, на которые и реагирует ребенок.

                Какую бы важность мы не приписывали наследственным образцам, это не поможет в клинической работе. А что касается чувства вины и потребности в наказании, я утверждаю, что они означают потребность в любви со стороны наказующего и обвиняющего лица. Этой любви или ее иллюзии можно достичь через подчинение или страдание. Мазохизм я не считаю инстинктивным феноменом, как садизм или агрессию. Мазохизм – это защитная реакция на садизм другого человека, мотивированная либидинозными потребностями. Без этого отношения потребность в наказании в качественной нравственной формы «болевой похоти» не существуют, как мне кажется. Чувство вины и потребность в наказании вторичны по отношению к зависимости от объекта и являются частью защитной структуры против изначального конфликта. Механизм этой структуры это, в первую очередь, отрицание и либидинизация страдания. Переживание ненависти родителя и его плохого обращения вытесняется. Ребенок, с его императивной потребностью в любви, воспринимает эту ненависть и плохое обращение, как если бы они были любовью, и не осознает разницы. Таким образом, либидинизированное страдание интроецируется. Тот же самый по сути процесс отвечает и за депрессию. Нравственный мазохизм также можно определить, как проявление в объектных отношениях депрессивного характера. Когда происходит интроекция, причиняющий боль объект любви и страдание, тем самым порождаемое, становятся составными частями Суперэго. Либидинизация делает травму эго-синтоничной и защищает от слишком вредной степени страдания, но не исцеляет нарцессическую рану. Всю жизнь Суперэго вынуждает субъекта вновь проживать и проигрывать изначальную травму, что в анализе прослеживается по неприятным ситуациям, которые мазохисту не только нужно переживать, но необходимо активно вызывать. Феномен мазохиста представляет собой регрессию на раннюю фазу развития либидо, плюс травматическое нарушение развития на этой фазе. Как и меланхолик, мазохист, так сказать присосался к груди, которой здесь нет, а если бы символически и была, то нужно было бы от нее отказаться. Цель мазохистской защиты (отрицание и либидинизация) – не страдать, а избежать страдания. Однако, как и всякая невротическая защита, она неуспешна и даже способствует возвращению вытесненного. Страдание, вытесненное в его изначальной форме, вновь возвращается, в виде цены, которую надо заплатить за капельку любви или ее иллюзии.

 

1)

 

                Мало найдется людей (и, в основном, это депрессивные дети), у которых мазохизм проявляется в астенической форме поиска любви исключительно через либидинизированные страдания. Большинство наших пациентов в качестве существенной части своего мазохизма проявляют агрессивные установки. Агрессивность мазохиста лишь в малой степени осознается им самим. В нашей работе мы встречаемся с очень неприятными типами. Они часто очень удивляются и сопротивляются, когда мы пытаемся обратить их внимание на собственную злобность. Мотивизация такого вытеснения проста. Враждебность привела бы к утрате объекта любви. Вытесняя свою враждебность и принимая вместо нее свое страдание. Эту вечную опасность можно отрицать. Но эта защита также неуспешна. Враждебность тем более вылезает наружу в чертах характера.

            Понять агрессивное поведение мазохиста это самая трудная проблема с которой мы встречаемся изучая это состояние. Фрейд пессимистически смотрел на это даже в своей последней работе «Очерки психоанализа» (10), рассматривая тяжелые случаи мазохизма. «Следует признаться, что это случаи, которые нам пока не удалось полностью объяснить». Они представляют собой «форму сопротивления, наши средства борьбы с которой особенно недостаточны».

                Агрессия проявляется разными путями и различно мотивирована. Чтобы лучше понять эти мотивации, будем изучать их по отдельности.

1. Враждебность может быть пережитком оправданной нормальной ненависти к ненавидящему объекту любви. Борьба за самосохранение не предоставлена всецело отрицанию и либидинизации. Эта ненависть может сознательно вытесняться, поскольку вытесняющей силой здесь служит потребность в любви, что само по себе не мазохизм. Мазохизм – это не просто защита от своей ненависти, это попытка сохранить любовь через страдание.
2. Следовательно, более важна агрессия, поставленная на службу мазохистской потребности в любви. Это усиленное домогательство любви. Мазохист навязывается объекту своей любви, проявляя собственничество и упрекая его. Он пытается «вытянуть» из него любовь. Быть любимым означает для него быть противным. Его провоцирующие установки производят впечатление, что он нуждается в наказании и просит его, но если дать такую интерпретацию, он ее не поймет. Он знает только, что он несчастен и нуждается в любви, и действует так, словно любить его – долг партнера. Конечно – для родителя это долг.

Враждебность не замещает собой мазохистский поиск любви. Он остается действующей основой и целью агрессии. Когда мазохист не только принимает страдание, но даже ищет его и выставляет напоказ с видом мученика, это не потому, что он хочет страдать и наказывает себя, а потому, что страдание дает ему чувство, что он больше достоин любви и нарциссическое удовлетворение. Жалость к себе помогает ему считать, что имеет право не только на любовь, и на престиж и на господство, что означает привилегию выражать агрессию. Он копит обиды, чтобы иметь повод для возмущения, иметь повод для возмущения против своего объекта ему важнее, чем иметь сам объект. Его объективные отношения начинаются не с кем-то, а против кого-то. Мазохизм – неуспешная попытка заменить «с» суррогатным «против». Мазохист радуется обиде, не потому что она болезненна, а потому что она дает ему чувство своей правоты и неправоты другого. Уж лучше он будет прав, чем счастлив. «Правота» усиливает и его чувство, что он достоин любви, как и его мегаломания и эксгибиционизм. Эти установки служат продолжением отрицания отвержения. Однако мотивация этой «правоты» не укоренена ни в какой первичной агрессивной потребности. Это одно из средств оказывать давление на объекты любви (детские объекты, конечно же), чтобы они изменили свое мнение и больше его любили. Он делает и действует, словно в его силах изменить прошлое – иррациональный магический жест.

3. Амбивалентная смесь мольбы о любви с агрессией особенно видна в установке «Ты еще пожалеешь». Объект любви, который нельзя оставить, наказуется через саморазрушение установки предназначенные заставить другого человека почувствовать себя виноватым, но одновременно позаботиться о субъекте. Так либидинизация и страдание поддерживают вытеснение мстительности. Здесь не идет речь о защите от чувства вины посредством отрицания и проецирования. Проецирование враждебности, конечно же, частое явление: это один из способов мазохиста устраивать себе неприятности. Но не этот принцип я собираюсь обсудить здесь. Я скорее говорю о настоянии на том, чтобы ненавидящий объект любил. На ненавидящего партнера больше проецируется любовь, чем враждебность. Чувство вины (которое испытывает мазохист и долен испытывать его объект [3]) может означать бессознательное чувство вины родителя – не такое уж редкое явление «позаимствованной вины» потребность его любви порождает потребность оправдать родителя, словно говоря: «Это я плохой (виноват), а не ты». Возможно, тот же самый процесс, который мы обнаруживаем в более сильной степени в самообвинениях меланхолика, которые, как показал Фрейд (11), не подходят пациенту, а относятся к другому лицу, фрустрирующему объекту любви. Желание заставить его пожалеть происходит из потребности расквитаться с фрустрирующим объектом любви, отплатить ему: другими словами, наказать объект, который наказал субъекта первым (вновь магическое оживление прошлого), но должен, тем не менее, быть сохранен, как нужнейший объект любви. Формы «диверсий против себя», такие, как «раздавлен успехом», или негативная терапевтическая реакция, или так называемый невроз-судба, могут быть вызваны чувством вины, как это описывал Фрейд. Но если так, то мы имеем дело с патологией невроза навязчивости, а не мазохизма. Мазохистская форма этих процессов происходит из ВЛЕЧЕНИЯ НАКАЗЫВАТЬ объект любви своими неудачами и несчастьями которые, в то же время усиливают достойность любви и домогательство привязанности.

Агрессивные установки мазохиста, которые нет нужды описывать далее, очень похожи на установки садиста, иногда более оральные, иногда более анальные, но если диагноз «мазохизм» справедлив, то они вторичны по отношению к домогательству привязанности ненавидящего объекта в ситуации переноса. Ссоры и неприятности, в которые мазохист вовлекается, это отыгрывание вытеснения изначальной ситуации между ребенком и родителем, отвергающим его или плохо с ним обращающимся. Первичная защита против страдания от руки объекта любви, отрицание и либидинизация ведет к болезненному состоянию невротической депрессии (в тяжелых случаях она может быть даже психотической). Против такого состояния устанавливается вторичная защита в форме агрессии, то есть обращения пассивности в активность. Однако эта защита тоже проваливается, поскольку включает в себя все элементы конфликта, против которого она направлена. Я предложил ранее называть эту агрессивную защиту «контрамазохистской установкой» по аналогии с «контрфобийной установкой», описанной Фенихелем.

Я не вижу возражений тому, чтобы то, что я описал как защиты объяснять также как феномен адаптации. Разница только в точке зрения. «Защита» относится к механизмам и мотивациям. «Адаптация» к результату.

 

[]

 

                Во влечении наказывать, изначальная травматическая ситуация переигрывается, путем ИДЕНТИФИКАЦИИ мазохиста с фрустрирующим объектом любви. Я пришел к выводу, что анализ этой части структуры мазохистского характера – самая важная часть нашей работы. Защитный механизм, здесь работающий, это описанная Анной Фрейд идентификация с агрессором. В случае мазохиста, агрессор – это изначальная личность родителя, который ненавидел или отвергал ребенка, словом, проявлял к нему нелюбовь.

                Эта идентификация – самый важный механизм невротической защиты мазохиста против чувства вины и страдания. Мои идеи я представлял уже десять лет назад. С тех пор работа убеждала меня в их правильности. Поэтому я прошу позволения процитировать мою предыдущую статью (3).

                «Влечение наказывать связано с чувством правоты. Однако это не чувство, что наказать отвергающего родителя было бы справедливой ему отплатой. Это было бы совсем не мазохистично. Анализ регулярно обнаруживает, что человек поступает правильно по отношению к садистичному объекту, любви которого он жаждет, и что он добьется любви и одобрения объекта, когда проявит агрессивные склонности, повторяющие склонности обьекта. Опыт этих агрессивных склонностей изначально был получен от объекта любви, и теперь они проявляются двояко:  они направлены против Эго, вызывая навлечение на себя страданий (или того, что кажется самонаказанием), и они направлены против внешнего мира, таким образом, как обращался (или обращался бы) с внешними объектами изначальный объект любви.

                Вечное желание угодить отвергающему интроецированному объекту любви заставляет человека терять свою идентичность. Чтобы приспособиться к ненавидящей родительской фигуре (и умиротворить ее), он может сделаться таким же нестоящим любви, каким, по его ощущению, хотел видеть его родитель. Он может отрицать свои хорошие качества или свой ум, часто до степени псевдодебильности, он не использует предоставляющихся ему возможностей, не ищет законных удовольствий, путая иррациональный аскетизм с достойной любви добродетелью; он признает себя виновным и «уживается» со взглядом на него того, кто его отвергает, чтобы тот его принял. Он считает, что должен прилагать усилия и приносить жертвы. Чтобы мир … его существование и делает это, как страдая так и становясь враждебным или вредным, что снижает его ценность в качестве объекта любви и освобождает ненавистника от обязанности его любить. Он отмечен печатью нежеланности и предъявляет эту печать как свое право на любовь.

                С другой стороны, подчинением родительской власти мазохист заимствует ее авторитет для своего влечения наказывать…

                Агрессивность мазохиста – не проявление первичного садизма: садизм только поставляет часть энергии, с которой запускается в действие идентификация с ненавистником. Такая имитация, предпринятая в поиске любви, позволяет мазохисту ощущать, что, становясь агрессивным, он становится таким, каким хотят его видеть. Это объясняет почему люди подобного склада часто удивительно не отдают себе отчета в своем провоцирующем поведении. Суперэго прикрывает Эго и поставляет мотивы для агрессии.

                Идентификация с ненавидящим и наказывающим объектом любви мотивация того, что Фрейд, в своей более ранней теории, полагая главным механизмом при мазохизме, а именно, обращение против себя садизма. Однако то, что обращается против себя, не садизм самого человека, а садизм объекта любви, инкорпорированного через оральную потребность в любви объекта в Суперэго субъекта. Смещение либидо субъекта с садизмом другого человека делает изначального агрессора неузнаваемым, иначе, чем через анализ.

                Потребность в наказании, которую Фрейд считал центральной мотивацией нравственного мазохизма,  это принятие, по форме и содержанию, влечения наказывать, действующего в объекте любви, результатом чего становится наказание себя и других, и тем самым развивается собственное влечение наказывать, и передается следующему поколению. Идентификация с родительским влечением наказывать представляется самым прочным основанием наших нравственных норм… Оно и отвечает за всеобщность нравственного мазохизма в нашей культуре. Не надо постулировать никакого инстинкта смерти для объяснения мазохизма.

                Можно здесь, кстати, упомянуть, что этот механизм вызывает большие проблемы в контрапереносе при терапевтической работе.

                Утверждение, что собственный садизм субъекта представляет часть энергии, с которой  запускается в действие идентификация с ненавистником, нуждается, возможно, в некотором разъяснении. Интроецированный и либидинизированный садизм объекта и собственный садизм … в различной степени по причинам конституционального плана. В некоторых случаях собственный садизм субъекта представляется только инстинктивным потенциалом для идентификации с агрессором, в то время как главной мотивирующей силой является либидинозный компонент. В другой случаях, при более сильной садистской «одаренности», точнее будет сказать, что садизм объекта расшевеливает садизм субъекта, направленный против него и против внешнего мира. Это случаи, близкие к патологии невроза навязчивости, с мотивациями, происходящими из мазохистских механизмов. Степень, в которой мазохистское страдание служит обоим инстинктам, потребности в любви и потребности в удовлетворении агрессивности (с помощью оправдания), может быть самой различной. В любом случае, я не думаю, что следует ставить диагноз «мазохизм», если интроекция садизма другого лица не является существенным паттерном [3].

 

 

                Моей целью было очертить психодинамические факторы, специфичные для мазохизма. Этот очерк дает руководящую … психотерапевтической процедуры и помогает проследить и соответствующим образом лечить мазохистские черты, которые примешиваются к структуре почти каждого невротического заболевания. С другой стороны, при анализе в основном мазохистской личности нам приходится иметь дело с чертами навязчивости, с истерическими и паранояльными чертами, в которых, однако, свою роль играют мазохистские мотивации.

                Анализ нравственного мазохизма считается вообще трудным. Сопротивления переносу могут быть очень сильны, очень часто встречаются негативные терапевтические реакции и сопротивление окончательному успеху. Однако, главные технические сложности происходят, видимо, от ошибочности теоретических предпосылок, а именно:

• 1) что мазохист «хочет» страдать, потому что боль и унижение для него – замена сексуального удовольствия;
• 2) что мазохист должен удовлетворить свою потребность в наказании из-за чувства вины за ицестуозные или агрессивные импульсы (что верно для невроза навязчивости, но не для мазохизма);
• 3) что установки на причинение себе вреда – выражение садизма, развернутого против себя (что тоже принадлежит патологии невроза навязчивости), или возможно даже инстинкта смерти.

Некоторые аналитики считают, что с нравственным мазохистом им надо быть очень холодными и суровыми, даже открыто недружественными, чтобы развернуть обратно садистские склонности пациента. Утверждается также, что это соответствует правилу абстиненции (воздержания), которое требует, чтобы мы воздвигали препятствия против установки мазохистского пациента на цепляющийся поиск любви. Я нахожу это неверным. Отвергающая установка аналитика, или любая ссылка на вышеупомянутые теоретические положения заставляет пациента чувствовать, что его критикуют и указывают ему, какой он противный и как он виноват, в точности таким же образом, как его критиковал, упрекал или наказывал родитель. Устанавливается перенос, при котором аналитик уж слишком похож на вариант такого родителя, а аналитик, возможно, испытывает контрперенос такого же порядка и позволяет себе отыгрыватьмазохистские склонности пациента. Разрешить эту ситуацию переноса может быть очень трудно.

Что же касается правила абстиненции (воздержания), я считаю, что лучше предоставить пациенту эмоциональную атмосферу, в которой он воздерживался бы от своего обычного поиска либидинизированного страдания, и в которой возможно в первый раз в жизни переживал бы от человека не привычное наказание или критику, а дружеское понимание. Такая установка соответствует также принципу, что в ситуации переноса аналитик должен как можно больше отличаться от изначальной роли, переносимой на него [4].

Я следую теории, что мазохизм – либидинизированная реакция на травматическое влияние извне, происходящая из детства и вновь разыгрываемая на протяжении жизни. Фрейд (12) утверждает: «не может быить сомнений, что при неврозах травматичной этиологии, у анализа куда лучшие шансы. Только когда фактор травматизации главенствует, мы можем ожидать такого усиления Эго, что корректное приспособление к травме занимает место детского решения конфликтов пациента, столь неадекватного». Анализ мазохизма представляет возможность извлечь преимущества из такого взгляда. Мы не должны забывать, конечно, что помимо травматического опыта, деерминирующими являются также форма и сила либидинозных потребностей.

Мазохистичный пациент предстает в двойном свете: он ЖЕРТВА травматичного детства, но он и УСТРОИТЕЛЬ НЕПРИЯТНОСТЕЙ, который сам себя запутывает во все новые конфликты, и тем самым снова и снова становится жертвой. Против него согрешили, и он грешит – перефразируя Шекспира. Анализу жертвы мы отдаем приоритет перед анализом устроителя неприятностей.

Я нахожу полезным делать все возможное, чтобы замедлить развитие интенсивного эмоционального переноса на личность аналитика. Это достигается совместным с пациентом ИССЛЕДОВАНИЕМ переноса, который он формирует на внешний мир, гораздо раньше анализа его переноса на личность аналитика.

Пациент говорит, как он несчастен в реальной ситуации, он жалуется и обвиняет. Аналитик не делает никаких критических замечаний, не выражает никаких сомнений, но отмечает и в должное время показывает пациенту, что те люди, которых он обвиняет, всегда в некотором смысле объекты его любви – либо в актуальной ситуации, либо как представительства переноса. Тем самым, в анализе устанавливается картина страданий от рук объекта любви. Пациент начинает осознавать свою пассивность и зависимость и то, как он отыгрывает несчастные переживания детства, побуждая других также отвергать его, как отвергали его самые первые объекты любви. Наблюдая, как анализ при этом проникает до самой ранней оральной травмы, которую удается достоверно реконструировать. Пациенту помогают сделать более зрелую оценку этих любимых, но нелюбящих лиц, от которых и пошло его невротическое страдание. Он обнаружит, что он не виноват и не нуждается в наказании, а был воспринимающей стороной родительского влечения наказывать. Чувство вины анализируется разбиением на элементы, каждый из которых не является виной пациента, а именно – потребность в любви и опыт наказывающего родителя, и таким образом чувство вины лишается своей моралистической стороны. «Чувство вины», мне кажется, иногда неверное название для того, что точнее было бы назвать «чувством поражения». Это поражение от отвергающего родителя или замены родителя в переносе; и это поражение, а не вина, интроецируется и формирует паттерн характера, требующий отыгрывания. Хотя это звучит почти тривиально, предпосылка потребности наказывать – наказывающий родитель, и функция такого родителя до сих пор значительно меньше признается, чем инстинктивные процессы в самом ребенке.

Таким образом, мы пытаемся вести анализ с минимальным отыгрыванием в самой аналитической ситуации. Когда же оно случается, его легче анализировать. Аналитик может указать не только на то, что пациент видит в нем новое издание оригинала его детства, но и на то, что аналитик делит эту роль со многими другими фигурами из жизни пациента.

Первая предварительная цель – дать пациенту понять, что это именно его потребность в любви со стороны отвергающего объекта заставляет его принимать страдание за любовь. Признание этого «положительного качества», как назвал его один пациент, очень помогает против вечного сопротивления, возникающего из-за ожидания критики и приглашения к ней. Вторая, после этой, цель – ближе познакомить пациента с его садистскими тенденциями, и с тем фактом, что его влечение наказывать объект любви отвечает за нескончаемость его страданий. В ситуации переноса, созданной первой частью работы, этого можно достичь, не вызывая у пациента чувства, что его критикуют или обвиняют.

Идентификация с агрессором нуждается в целой фазе проработки. При анализе этой идентификации воспроизводятся все черты заболевания. Эта работа часто во многом стимулирует интерес и сотрудничество пациентов. Распознание чувства обязанности очень эффективное открытие. Суперэго получает облегчение. Пациент научается различать любовь и ненависть и соответственным образом строить жизнь.

Чтобы эта картина терапевтического процесса не показалась чересчур оптимистичной, нелишним здесь будет предупреждение о природе мазохистского отыгрывания. Нам приходится иметь дело в основном с доэдипальными факторами, а в работе защит, установленных против эдипальных и против доэдипальных конфликтов, есть важное различие. Сравнительно легко довести до сознания инцестуозную любовь эдипальной ситуации и освободить актуальные отношения от воспроизведения этих старых привязанностей. Доэдипальные конфликты гораздо дальше удалены от сознания и куда глубже укоренены в бессознательном. В частности, самый ранний травматический опыт оральной фазы невозможно вспомнить вовсе; при анализе приходится полагаться на одну лишь реконструкцию. Эти недоступыне воспоминанию ранние конфликты оставляют в личности перманентную тенденцию к отыгрыванию, при которой личность возвращается в ранний симбиоз. Симбиоз проживается без всякой возможности сознательного участия со стороны Эго и, поэтому оставляет по себе идентификацию не только с личностями, но и с ситуациями и с особыми чертами таких личностей, как их стремление наказывать. Отыгрывается не сама по себе либидинозная потребность, ни сама по себе защита против нее. Это всегда тотальный конфликт, либидинозное стремление плюс внешние и внутренние силы, противостоящие ему. Человек нуждается в любви, но никак не может ее найти. Находит же он только фрустрирующую, несчастную любовь – воспроизводящую изначальную ситуацию с которой он идентифицировался. Когда кажется, что стремление к любви может быть вознаграждено, одновременно с этим стимулируется противодействие исходящее из глубоко бессознательных источников, и усиливается настолько, что не позволяет личности это вознаграждение получить. В то время, как опасность суицида обычно не слишком велика, пока перенос подконтролен, всегда есть опасность, что пациент окажется в очень неудачной жизненной ситуации, а так же особая опасность психо-соматических осложнений. Слишком позднее сознание того, что в окружающих его людях есть враждебность, которую его защиты непозволяли ему замечать, может привести к временным депрессивным и параноидным реакциям. Мы встречаемся и с типами, напоминающими Летучего Голландца. Хотя легенда называет это искуплением, это все таки смерть. То, что Летучему Голландцу для спасения нужна любовь абсолютно преданной женщины (какой может быть лишь идеальная мать), делает легенду символизацией очень ранней травматической ситуации, единственное решение в которой - аннигиляция, уничтожение. За людьми с саморазрушительными склонностсями необходимо присматривать, потому что их отыгрывание до эдипальной либидинозной потребности имеет глубокую сильную связь с фрустрацией. Эта связь мешает какому бы то ни было самоисцелению мазохистского характера. Анализ таких случаев относится к самым нашим трудоемким задачам, но и вознаграждены мы бываем в таких случаях немало.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Явный характер лиц с перверзией не всегда показывает это. Между ними есть активные и вроде бы мужественные. Однако это, видимо, компенсаторное реактивное образование, аналогичное «язвительному типу».
2. Докладывая об этих наблюдениях, на зимней встрече Американской Психоаналитической ассоциации 1955 г. др. Мартин Штайн заметил: «это подразумевает, что мы просто обязаны найти по настоящему жестоких родителей в истории мазохиста». Это не мое преувеличение. Что такое «по настоящему жестокие родители»? Случаи настоящей откровенной жестокости имеют место, но они не правило ………………………………… Они скорее могут повести к бунту и отклоняющемуся поведению. В моих случаях я наблюдал «не по-настоящему» жестоких родителей, чья амбивалентность склонялась более к враждебности и ребенку под видом любви навязывалось плохое обращение или чувство вины.
3. О некоторый различительных показателях мазохизма и невроза навязчивости см. (3) с.470
4. Это рекомендация – не новация Чикагского Института Психоанализа, как может показаться из его недавней публикации. Этот принцип так же стар, как и сама психоаналитическая техника.

Др. Мартин Штайн в своем вышеупомянутом докладе (16), считает, что я рекомендую «чтобы аналитик исполнял директивную роль «улучшенного» или идеального родителя с целью избежать интерпретации, которую пациент мог бы счесть обременительной или оскорбительной». Трудно понять, как о таком избегании, которое действительно является моим принципом, можно говорить, как об исполнении директивной роли. Этот термин я бы оставил за прямо противоположным поведением. Др. Штайн здесь ошибается; в описанной технике нет ничего от исполнения роли или манипулирования переносом. Она всецело не директивная и свое направление получает только из того, что пациент говорит и из любой образовательной функции аналитика.