Пограничная личность: образы и исцеление

 Натан Шварц-Салант

Опубликовано в N. Schwartz-Salant, The Borderline Personality: Vision and Healing, WilmetteIL: Chiron Publ., 1989

Об авторе: выпускник Института К.Г.Юнга (г.Цюрих), обучающий аналитик Нью-Йоркской ассоциации аналитической психологии, автор нескольких книг и статей

 

Глава 5

 

Тонкое тело и образные переживания в интерактивном поле

 

   ... действие психики  проявляется очень реально через так называемое «тонкое тело».

(C. G. Jung, 1935, Part 3, p. 139)

 

                Введение

 

                Механизм проективной идентификации является тем средством, через которое пограничная личность пытается исцелить свою связь с бессознательным. В этом процессе человек задействует те энергии, которые имеют отношение к тому, что часто называется тонким телом, и что я обозначаю термином  «третья область». Внимательное отношение к этой области имеет решающее значение для лечения пограничных состояний. Терапевт должен научиться обеспечивать вхождение и выход из этой области и вообще должен освоиться в этой области бессознательного.

 

                Проблемы пограничного человека относятся к власти: он одержим потребностью контролировать бессознательное. Эта констелляция является настолько негативной, что ему очень трудно установить гибкое отношение или найти адекватные меры. Этот комплекс власти является источником значительного дистресса для пограничного человека, так как он понимает, что комплекс блокирует доступ к аутентичной жизни, основанной на отношениях с другими  и с самим собой. Пограничный человек стыдится своего комплекса власти и держит его в тайне, отделяя его от нормально функционирующего сознания и от других людей. Естественно, пограничный человек является очень чувствительным к проблемам власти у других людей. Вследствие одержимости пациента властью и контролем любые терапевтические техники, ведущие к осознаванию того, что происходит  «внутри пациента», но не включающие внимательное слежение за собственным вовлечением терапевта, несут опасность усиления комплекса власти у пациента. Но открытие бессознательного и автономного процесса, который держит в плену терапевта и пациента, и взаимодействие  с ним через образы поможет пациенту получить опытнуминозного. В этом процессе оба человека связаны отношениями, основанными на власти.

 

     Тонкое тело в древней концепции напоминает  то, что во времена Ньютона подразумевалось под эфиром, и эта концепция существовала задолго до открытий Эйнштейна. Она является архетипическим предшественником теории поля в физике и концепции интерактивного поля в психотерапии.

 

Концепция тонкого тела

 

В своем введении к «Доктрине тонкого тела   в западной традиции» (1919 г.) Р. С. Мид утверждает: «Представление, что физическое тело человека является экстернализацией невидимого тонкого воплощения жизни его ума, является очень древним верованием». Его слова по-прежнему актуальны:

 

Доминирующая привычка скептического рационализма настоящего времени –  отвергать все верования античности как беспочвенные домыслы донаучной эры...  Я убежден, что чем больше современные исследования проникают в скрытые области биологии, психофизиологии и психологии, тем больше появляется поводов для привлечения этих понятий в  качестве продуктивных рабочих гипотез –  для координации значительных знаний о психических, витальных и физических феноменах человеческой личности, которые иначе оставались бы запутанным и необъяснимым конгломератом (1919, рр. 1-2) .

 

Тонкое тело можно представить в виде энергетического поля, исходящего от физического тела. Его нельзя увидеть обычными органами зрения, но можно увидеть в воображении. Очевидно, что в контексте присутствия в терапии двух людей –  терапевта и пациента –  их тонкие тела взаимодействуют и находятся в состоянии слияния или же  в противоположном состоянии –  отделения. Последнее может быть чрезвычайно болезненным и восприниматься как бездушное. Третьей возможностью является состояние, когда оба тонких тела взаимодействуют в coniuntio.

 

Вопрос не в том, существует ли тонкое тело, а в том, можно ли его существование увидеть. Поскольку, имея дело с тонким телом, мы задействуем не обычное, а образное восприятие. Кто способен видеть, те его замечают. А неспособные остаются скептически настроенными. Есть также клиницисты, которые осознают существование феномена тонкого тела, но сомневаются в применимости  этой концепции на практике. Поэтому возникает более важный вопрос: не является ли понятие тонкого тела обедняющим для терапии, не смещает ли оно  внимание с важных аспектов физического тела, особенно с телесных энергий и сексуальных проблем? Не является ли концепция тонкого тела слишком неясной для использования  его клиницистами, нет ли здесь опасности и риска того, что наши клинические усилия увязнут в путанице,  замаскированной под тайну?

 

Два человека могут осознавать состояние, в котором взаимодействуют их тонкие тела. Этот опыт часто переживается как изменение качества пространства между ними, оно переживается как энергетизирующее и более материальное по своему характеру. Затем они подступают к порогу понимания архетипического процесса –  mundus imaginalis, как его назвал   Генри Корбин (1972, рр. 1-19).

 

Центральной архетипической структурой большей реальности, с которой сталкиваются эти два человека в опыте тонкого тела, являетсяconiunctio. Когда конъюнкция является активным образным переживанием, в пространстве между ними есть продолжительное ощущение союза; в противном случае оба человека будут иметь сначала влечение к слиянию друг с другом, а затем –  отталкивание и отделение друг от друга.

 

Клинический материал можно рассматривать в контексте либо тела, либо психики. Например, двадцатитрехлетний пациент, который страдает от периодической импотенции, сильной инерции, навязчивой мастурбации и  привязанности к марихуане, вспомнил следующее детское переживание. В семь лет он начал  бояться персонажа, названного им Громила Алиса. Ночью он представлял, как ее огромная и ужасная фигура появляется у его кровати. Единственный способ защиты от нее состоял в том, чтобы  натягивать одеяло до подбородка, так что снаружи оставалась только его голова. Это ритуал продолжался следующие семь лет и прекратился только тогда, когда он стал мастурбировать и пристрастился к марихуане, чтобы остановить свои приступы тревоги.

 

Пациент  имел вид человека,  «натянувшего на себя одеяло». Он мог вдохнуть, затем задержать дыхание (казалось,  почти на неограниченное время), и его тело словно уходило в кресло, он почти уходил из поля зрения. Когда он задерживал дыхание, он как бы уменьшался до одной головы, и его ригидное тело не показывало никаких признаков жизни. Затем он резко спазматически вздыхал. И последовательность повторялась: «одеяло натягивалось» снова, его тело сжималось, и далее происходило неожиданное и резкое освобождение дыхания.

 

В терапии  с ним мы редко занималась дыханием пациента  и его броней характера. Вместо этого терапия  фокусировалась на его родительских комплексах и была особенно плодотворной, когда исследовалась его сильная негативная реакция на сексуальность (отвращение к предварительным ласкам). В результате короткой годичной терапии его навязчивая мастурбация прекратилось, у него завязались отношения с женщиной его возраста, а его пристрастие к марихуане заметно снизилось. Его дыхание также изменилось в лучшую сторону, хотя  у него еще оставалась тенденция «натягивать одеяло».

 

Эта виньетка показывает, как интенсивный негативный материнский комплекс проявляется через тело и психику. При работе с этим пациентом я,  следуя своему образованию,  сконцентрировался на  работе с психическими комплексами. Другой терапевт мог бы предпочесть работу  с его телесной броней и паттернами дыхания. Мой подход принес свои плоды. Но и  телесно-ориентированная терапия, я уверен, была бы не менее продуктивна.

 

Пациент использовал расщепляющие защиты от угрозы наводнения психотической тревогой. Главной защитой было расщепление тела и ума. Это проявлялось через «натягивание одеяла» – аж до подбородка –  в его детском ритуале. Этот детский поступок напоминает то, как он позже отщеплял свое телесное осознание. Очевидно, что его интенсивные страхи жили, так сказать, в его теле и оставались бы там до тех пор,  пока продолжалось его расщепление.

 

Когда он не использовал наркотики для снижения своего страха, уровень тревоги оставался высоким, а его тело и паттерн дыхания соответствовали описанной ригидной схеме. Всякий раз,  когда комплекс констеллируется и угрожает присвоить эго-функции, в телесном эго возникает  паттерн, связанный с этим комплексом. При констелляции комплекса существуют не только физиологические реакции (типа изменения дыхания, сердечного ритма, гальванической реакции кожи), но также изменения всей телесной структуры. Эти физические изменения проявляются  и в изменении образа тела пациента. Кода описанному пациенту начал угрожать негативный материнский комплекс, его телесный образ распался на куски, стал искаженным и наполнился омерзительными желаниями, а его физическое тело стало выглядеть как будто спрятанным под покрывалом.

 

У каждого комплекса есть тело. Тело комплекса –  это не физическое тело и не чисто психическая структура, а «промежуточное явление». Как писал Мид, это «невидимо тонкое воплощение жизни психики» (1919, р. 1). Это тонкое тело может проявляться психологически во снах, фантазиях, телесных образах, а также физически –  в структуре тела и в броне характера. Оно и духовное, и физическое,  и вместо исследования той или иной полярности, я использую клинический материал, чтобы показать, как многого можно достичь, вступая в неясную промежуточную реальность, в которой действуют оба измерения.

 

Тонкими телами занималась алхимия. У Парацельса можно прочесть рефрен «разрушь тела». Я уверен, что он говорит о трансформации тела комплекса. В биоэнергетической работе терапевт пытается разрушить телесную броню. Этот подход работает с физическим, но не с тонким телом. Чтобы работать с тонким телом, надо использовать воображение. Именно оно, как говорил Юнг, является ключом ко всему алхимическому опусу (1953, par. 396). Успешно работая с тонким телом, можно  трансформировать не только психическую структуру, но и физическую, а также преодолеть расщепление ума и тела.

 

В тот же период, когда Юнг делал обзор концепции тонкого тела в алхимии в «Психологии алхимии» (1953, par. 394ff),  он более полно проработал эту концепцию в неопубликованных семинарах по книге Ницше «Так говорил Заратустра». Юнг говорит, что проекции психики передаются через тонкое тело (1934-1939, vol. 3, p. 139)  и проявляются в физических и психических посланиях от человека к человеку (1934 -1939, vol. 10, p. 144). Я хотел бы расширить эту мысль Юнга утверждением, что среда тонких тел может быть спроецирована, увидена в воображении и пережита между двумя людьми. Более того, это переходное тонкое тело может быть объединенным телом, охватывающим отдельные тонкие тела двух людей в терапии. Эта последняя форма тонкого тела, описанная в образах   Rosarium Philosophorum, является объектом нашего рассмотрения.

 

Открытие Винникоттом феномена переходного пространства, по моему мнению, возникло из восприятия этого тонкого тела. Винникотт писал:

 

Я считаю, что существует  переходная область переживаний, в которой участвуют одновременно и внутренняя жизнь,  и внешняя реальность. Именно этой областью не занимались, потому что всегда отрицалось существование некоторой области, где человек отдыхает от задачи разведения внутренней и внешней реальности, пусть и остающихся  взаимосвязанными.

 

Я  здесь делаю ставку на то, что существует промежуточное состояние между неспособностью и растущей способностью ребенка признать и принять реальность. Следовательно, я  исследую тему иллюзий, необходимых ребенку   и присущих взрослому, занимающемуся искусством и религией. Эти иллюзии становятся отличительной чертой безумия в том случае, когда взрослый человек слишком сильно пытается использовать доверчивость других, заставляя их признать и разделить с ним его собственные иллюзии. Нужно уважать иллюзорные переживания, если мы хотим жить вместе и образовывать группы по сходству наших иллюзий... (1971, рр. 2-3).

 

Нужна была смелость Винникотта, чтобы описывать феномен тонкого тела. И даже когда мы изучили иллюзии и многое поняли о реальности образов, об их способности помочь нам увидеть «промежуточную область между субъективным и объективно воспринятым» (1971, р. 3), мы все же сталкиваемся с очень трудной задачей взаимодействия с этими переживаниями. Когда между двумя людьми констеллируются тонкие тела, они оба могут пережить явления, описанные в «Розариуме».

 

Переживание конъюнкции как здесь-и-теперь присутствующей образной реальности может способствовать исцелению частей психики, в которых безумие доминирует, мышление фрагментировано, а чувство личной идентичности утрачено (Winnicott 1971, p. 97). Мать может вылечить или залатать разрывы в психической структуре и «восстановить способность ребенка использовать символ единения, союза» (там же). Точно также конъюнкция может обладать этим потенциалом, когда с ней работают терапевтически в образах.

 

Следует заметить, что обычно исцеление в терапии происходит без развернутого изучения опыта  конъюнкции и без акцента на образах. В «Психологии переноса» Юнг говорит, что конъюнкция часто происходит бессознательно (1946, par. 461), и ее появление не регистрируется эго. Исцеление, как показала Джудит Хаббек (1983, рр. 313-327),  часто понимается как интроекция пациентом союза сознания и бессознательного у терапевта. Этот процесс стоит за исцелением в самых разных случаях. Маловероятно, что исцеление случается  от когнитивного понимания пациентом конфликта. И оно не является результатом аффективного опыта, вызванного хорошей интерпретацией. Эти явления являются видимыми и осязаемыми.

 

Первичным же источником исцеления является совместный  процесс терапевта и пациента –   процесс, в котором терапевт способен сохранять себя и периодически восстанавливать свою способность к воображению и мышление при бомбардировке проективными и интроективными процессами, целью которых является нападение на образы и на зарождающуюся связь (Meltzer 1978, pp. 30-31). Образы, переживаемые терапевтом и пациентом среди  такого деструктивного «феномена поля», редко являются результатом дискурсивного мыслительного процесса. Скорее, они являются «ребенком» союза или, по словам Мельтцера, продуктом «комбинированного объекта» (1978, р. 138; 1973Ю р. 85).

 

Образ архетипической пары конъюнкции является тем источником исцеления, который может быть интроецирован пациентом (а также терапевтом). Конъюнкция очень близка к бессознательной диаде Андре Грина, которую он считал важнейшей для терапевтической работы (1975, р. 12). Вероятно, конъюнкция структурирует «безопасное место», центральное для теории Лэнга.  При лечении пограничных пациентов важные терапевтические ценности могут быть извлечены из бессознательного опыта конъюнкции обоих участников.

 

Соматическое бессознательное и тонкое тело

 

В своих семинарах по Ницше Юнг говорил, что тонкое тело относится к бессознательному, поскольку оно проявляется в теле; так как когда комплекс опускается в тело, сознание отступает. По этим причинам он считал, что тонкое тело в значительной степени непостижимо. Но Юнг ввел концепцию тонкого тела в свой анализ «Заратустры» потому, что, по его мнению, концепция Самости Ницше включает  тело, и эту Самость нельзя редуцировать до психологической тени. Тень формирует часть психологического и физического бессознательного, тогда как тонкое тело представляет собой соматическое бессознательное, которое является бессознательным, переживаемым при спуске в тело. Таким образом, подчеркивая свою осторожность в использовании концепции тонкого тела, Юнг показывает владение этой темой! Он говорит нам, что тонкое тело фактически должно находиться за пределами пространства и времени. Оно не должно наполнять пространство.  Он также напоминает о важности идеи тонкого тела: «Это удивительно –  найти упоминание о нем в тексте, спонтанно рожденным целостностью человека... «Заратустра» –  одна из книг, написанных кровью, и все, что пишется кровью,  содержит понятие тонкого тела –   эквивалента соматическому бессознательному» (1934-1939,vol. 3, pp. 151-152). Здесь Юнг поднимает важный вопрос: можно ли постичь тонкое тело? Поскольку понимание этого феномена зависит от образов и, следовательно, от воображения.

 

Стремление Юнга оставаться в рамках  научного подхода привело к тому, что он мало написал об идее тонкого тела в собрании сочинений, за исключением некоторых идей в «Психологии религии». Он пишет: «Боюсь, что наша обычная материалистическая концепция психики не очень полезна в случае неврозов. Только если наделить душу тонким телом, можно, по меньшей мере, сказать, что дыхательное или пневматическое тело страдает от реального, хотя и несколько бесплотного рака точно так, как материальное тело  может гибнуть от онкологического заболевания» (1937, par. 13). И еще: «Я часто склоняюсь к тому, чтобы советовать пациентам думать о психике как о тонком теле, в котором может расти тонкая опухоль» (1937,  par. 36).

 

Иногда  пара может неожиданно проявиться в столкновении тонких тел. В другие моменты для получения доступа к этой области нужно применять образные техники.Imaginatio в алхимии рассматривается как «полу-духовное, полу-физическое» занятие и «как самый важный ключ к пониманию опуса» (Jung 1953, par. 396), как имеющая внутреннюю логику, описываемую так называемой аксиомой Марии. Эта загадочная аксиома (Jung 1973, par. 68) утверждает: Из Одного происходит Два, из Двух –  Три, и из Трех рождается Четыре как  Единица (von Franz 1974, p. 65).

 

Открытие бессознательных пар в поле тонких тел

 

 Всякий, кто лечил шизоидную личность, знает, что  некоторые психические части очень сильно сопротивляются интеграции, и в то же время они содержат ее истинное я. Я думаю, что исследуемая мною процедура является помощью  в лечении, которое использует модель регрессии к раннему детству. Но я подчеркиваю, что важно выполнить значительную терапевтическую работу на уровне психической консолидации, особенно через анализ переноса и проективной идентификации и расщепления, прежде чем можно достичь  такой области эротических образов. Долгое время выражение эротических желаний в терапевтическом процессе считалось чрезвычайно опасным. Этим методом не следует пользоваться тем, кому этот материал неприятен.

 

Я должен снова подчеркнуть, что неправильно считать, что при переживании тонкого тела я предлагаю свободное выражение терапевтом эротических мыслей и эмоций. Это опасно и неэтично. Однако я показывал, что такое содержание может спонтанно возникнуть внутри образной структуры. Одна часть этой структуры историческая,  другая –  вневременная; одна часть определяется развитием, другая –  образами. Когда эротические образы и аффекты возникают внутри соответствующей структуры, они помогают входу в более глубокие слои трансформации, в данном случае к центральному событию конъюнкции.

 

В результате  образной встречи тонких тел Паула впервые открыла корень своих серьезных тревог и тенденции к замыканию. У нее был хронический страх органических заболеваний мозга, которые, как она считала, ответственны за периодическую потерю у нее способности мыслить. Интенсивные ярость и отчаяние, которые она переживала из-за отрицания отцом совершенного им абьюза, использовались для нападения на любой связующий процесс, особенно в ее мышлении. Снова пережив в терапии свою травму, она в конце концов поняла и постепенно справилась со своими диссоциативными процессами. Перед обсуждаемой сессией мы достигли осознавания бессознательной пары, доминирующей в наших сессиях и во всех ее отношениях. Эта пара образно активировалась в терапии. Я хочу подчеркнуть разницу между этим событием и ролевым разыгрыванием, используемым в гештальт-терапии: я понимал, что в действительности испытывал желания, о которых говорил. Но мое внимание находится одновременно в двух точках, на переносной паре –  и на пациентке, и на мне. Обращая внимание на обе пары – на бессознательную диаду из образного мира (мифическую пару) и на диаду, присутствующую в настоящем, которая состоит из  пациентки и меня (историческую пару), – можно увидеть истину, порожденную нашим образным процессом. До этого образного действия мы смогли  реконструировать прошлое, но не смогли раскрыть глубины отчаяния и диссоциации Паулы. Реконструкция оставляет нас на эдипальном уровне; образное проигрывание позволяет погрузиться в шизоидный мир бессмысленности, который ее мучил на протяжении всей взрослой жизни.

 

Нет сомнений, что драма, в которую мы вступили, разыгрывалась в образной сфере; это было переживание тонкого тела. В этом разыгрывании раскрылась интенсивность  агрессивных и сексуальных влечений Паулы, но она не особо продвинулась в их интеграции. Что могло бы помочь этому? Паула была все еще охвачена  энергиями; отреагирование оставалось способом контроля над ними. Но теперь она лучше сотрудничала и гораздо больше, чем раньше, осознавала свое прошлое и психологический процесс. На следующей сессии расщепление уменьшилось, но некоторое фрагментирование сохранялось; она еще недостаточно присутствовала в теле. Паула признала повторяемость паттерна «внутрь-наружу» и спросила, как она могла бы измениться. Ее первым порывом было поверить, что решением могло  бы быть ее замужество. Я отметил защитный характер этого подхода и выразил свое убеждение, что в действительности  это мало бы помогло и ,  вероятно, привело бы в тупик, где ее внутренние фигуры отца и будущего мужа все больше сливались.

 

Трансформативные возможности, проистекающие из конъюнкции, очевидны. Паула и я осознавали переносную пару –  бессознательную диаду, вынесенную в сознание. Но эта диада состояла из персональных образов; и можно сказать, что она проистекала из личного бессознательного. Четырьмя неделями позже природа диады стала более архетипической; это было выражено  образом пары, находящейся  в тантрическом союзе. Я опишу трансформативный эффект этого общего видения тонкого тела.

 

В этот период произошли важные события. Паула стала вовлекаться в процесс активного воображения. В фантазии она пыталась вернуться в детскую комнату и снова пережить то, что там случилось. Это решение часто вызывало много тревоги; она замещала отца различными мужскими фигурами. Также к Пауле пришло понимание, что когда она голодна, она становится сексуально возбужденной. В это время ей хотелось пенис – любой пенис, чтобы заполнить пустоту. Позже она пришла к выводу, что в действительности она хотела отцовский пенис. Раньше она обычно наедалась, чтобы заглушить тоску; теперь же она набралась духу отойти от этого шаблона и вместо него пережить свои сильные чувства и тревоги. Это оказалось важным экспериментом: если раньше она иногда  поддавалась желанию наесться, чтобы предотвратить болезненное чувство пустоты, то сейчас она смогла устоять и пересилить свои желания. Паула стала более способной  сталкиваться со своими сильными страхами,  с  агрессивным сексуальным  возбуждением; она стала способна выдерживать образ своего отца во время этих переживаний. Далее эти же аффекты она смогла пережить со мной на сессиях.

 

За час до следующей сессии Паула почувствовала голод,  но не поела. Вскоре после начала сессии ослабевший паттерн «внутрь-наружу» стал очевиден. Я отметил его, и мы поговорили о нем как о знаке того, что сексуальные желания присутствуют, и она боится, что они могут охватить не только ее, но и нас обоих. В прошлом она ела перед сессиями. Теперь она не поддается желанию отреагировать через еду, и ее желания стали особенно интенсивными. На предыдущей сессии эти желания были представлены бессознательной парой, включающей Паулу и ее отца. Теперь они уже не были заключены в бессознательную диаду и стали даже сильнее.

 

По мере того как мы ощущали силу этих энергий, возникло новое качество: Паула почувствовала сильное смущение. У нее было чувство внутренней пустоты и желание заполнить ее моим пенисом, но не мною. Больше всего ее смущала интенсивность ее желания и его аморальный характер; ей было трудно сдерживать наплыв импульсивности. Было важно, что мы оба находились в этой интенсивно заряженной эротической атмосфере и просто переживали ее.

 

Эта стадия описана в «Розариуме» как «Погружение в ванну», картина четвертая. Мы переживали сексуальные энергии, доминировавшие в поле тонких тел. В основном они очень внеличностные и часто имеют сильно компульсивный характер. Цель этого сильно заряженного либидо –  повлиять на погружение в бессознательное. Эта пара,  главным образом, ее бессознательная диада, должна быть трансформирована. Юнг пишет:

 

(В ванне) на погружение влияет огненный хтонический Меркурий, преимущественно сексуальное либидо, которое засасывает пару  и является явной противоположностью небесному голубю... Таким образом, пара объединена свыше символом святого Духа, и это выглядит как погружение в ванну, где происходит объединение снизу, т.е. в воде, являющейся противоположной частью духа.

...Оппозиция и тождество одновременно... (1946, par. 455).

 

Сексуальная энергия, переживаемая нами, содержала описанную Юнгом возможность - возникновение конъюнкции, «оппозиции и тождества одновременно», и, следовательно, было жизненно важным не интерпретировать ее как форму отреагирования или защитного механизма.

 

Но эти коррективы пришли уже позже и не были сознательными размышлениями. Пока мы были вместе в «ванне», я мало помнил из того, что произошло ранее. Главный фокус был на наших переживаниях, а не, например, на бессознательной паре, с которой мы ранее работали. Эта сессия воспринималась так, как будто она была первой. Только постепенно наш предыдущий процесс стал просачиваться в сознание. Паула начала говорить.

 

 Паула: «Что я могу поделать? Что можно сделать с этими чувствами? Кажется, что они отрезают от всего человеческого. Изменятся ли они?».

 

 Я: «Вы можете поговорить о них. Можете чувствовать их, чувствовать, как они связаны с вашим отцом. Их нельзя разрешить, проигрывая их».

 

Вскоре я понял, что сказанные мною слова имели смысл и были успокаивающими для нее. Но я также понял, что повторял что-то вроде того, что Фрейд рекомендовал по поводу сублимации и подавления. Сказанное мною выводило меня из опыта «ванны» и аффективного контакта. Мои слова были уловкой суперэго, поверхностной попыткой бегства от ее вопроса «Изменятся ли они?». Поняв это, я прекратил «решение проблемы» и вместо этого стал просто ждать. Только после этого я вспомнил сессию, когда мы переживали Паулу и ее отца как образную пару. Я напомнил ей об этом.

 

Сразу после этого начало происходить что-то новое. Мы оба смогли увидеть в образах и пережить пару, но она была весьма отличной от предыдущей диады. Казалось, это пара парила в пространстве между нами в тантрических объятьях, которые определяли энергию переживаемого поля. Это поле теперь относилось  к конъюнкции, пятой картинке Розариума; оно имело свою ритмическую энергию. Через него наши тонкие тела были притянуты друг к другу, но не  сливались; потом они ритмически отделялись. Перед этим проявлением конъюнкции ощущаемые нами энергии были преимущественно сексуальными. Теперь произошли изменения. Опыт конъюнкции принес нам чувство близости; Юнг упоминает близость как «родство» (1946, par. 445), Тюрнер называет его Communitas (1974). Важно, что сексуальность больше не доминировала в контакте. Как будто либидо поднялось вверх и раскрыло наши сердца. Наш контакт стал более сердечным.

 

В «Психологии переноса» Юнг обсуждает случай, иллюстрирующий появление переноса. Работая со сном женщины про какого-то особенного шестимесячного ребенка, Юнг спросил ее, что случилось за шесть месяцев до сна. Он обнаружил, что у нее был другой архетипический сон, и что при его записывании у женщины было видение золотого мальчика, лежащего у корней дерева. Эта последовательность показывает, что «ребенок» сформировался в бессознательном; затем возник  следующий вопрос: а что случилось за девять месяцев перед тем видением?

 

Она рисовала картину, показывающую слева груду цветных и гладких (драгоценных) камней, увенчанную серебряным змеем, крылатым и коронованным. В середине картинки стоит обнаженная женская фигура, из области гениталий которой  тот же змей восходит к сердцу, где он возгорается в пятиконечную грандиозно вспыхивающую золотую звезду...

 

И Юнг добавляет:

 

Змей символизирует шипящее восхождение Кундалини, и в йоге это отмечает первый момент в процессе, заканчивающемся обожествлением Самости, сизигии Шивы и Шакти. (В сноске он добавляет: Это не метафизическое утверждение, а психологический факт) (1954,  pars. 376-380) .

 

Сердце является центральной темой трансформационного процесса. Часто люди боятся сексуальных энергий в их интенсивной  внеличностной форме, потому что отыгрывание их разрушает процесс открытия сердца. Ошибочно думать, что страх этих энергий основан на проблеме неуправляемых эмоций. Страх затопления часто является явным, но гораздо глубже лежит страх разрушения священного процесса, ведущего к конъюнкции  и раскрытию сердца.

 

Ясно, что есть ответ на вопрос Паулы: «Как меняются эти энергии?». Они меняются, проходя трансформацию, открывая чакру сердца. Как часто бывает в опыте конъюнкции, и особенно в сердечном видении, оба человека чувствуют что-то вроде соединения их тел, как если бы они обменивались  в тонких телах  плотью и кровью.

 

Нужно добавить, что опыт Паулы состоял  в открытии всех ее чакр, и ее сердце (и мое) было сильно энергетизировано  этими центрами. Она говорила о колонне энергии, поднимающейся по ее спине. Это один из известных образов Кундалини.

 

С клинической точки зрения, нужно было озаботиться этими эффектами тонких тел. Факт их проявления общеизвестен. То, что люди понимают, что они проживают что-то совершенно отличное от предыдущего опыта,  также известен. Но мы часто слышим о похожих переживаниях у людей, принимающих наркотики; но эти переживания слабо влияют на их поведение после возвращения в нормальное состояние. О глубоком влиянии опыта тонкого тела  можно узнать через исследование  поведения человека (например, на сессии)  и через рассказы людей о каких-то переменах в жизни. Но сны о последующем взаимодействии тонких тел особенно диагностичны  для понимания глубокой трансформации личности. Без снов, регистрирующих внутренние структурные изменения, у нас нет основы для понимания.

 

Привожу последний из четырех снов этой серии с темой изменений  в отношениях Паулы с мужской фигурой.

 

Я в лодке, управляю ей, но не знаю, за счет чего она движется. Но она плывет медленно и мягко в голубой воде. Красота и спокойствие вокруг. Я не вижу берега – только вода. Я спокойно и медленно движусь вперед. Я смотрю налево и вижу мужчину, плывущего за мною следом. Он выглядит как гибрид отца и жениха, но его глаза отличаются от глаз всех, кого я знаю. Он плывет мягко и аккуратно вдоль моей лодки. Иногда он кажется похожим на моего отца, ему около сорока (мой возраст). Я вижу землю впереди и продолжаю править. Я подумала про себя, что, вероятно, когда  я выйду на берег, он не захочет остаться со мной и продолжит свой путь. Это нормально. Как только мы достигли земли, я спросила его об этом, и он ответил, что пойдет со мной. Мне спокойно, как будто он напарник. Я проснулась от толчка, когда лодка уткнулась в берег.  

 

Этот сон пришел после того, как я сказал Пауле, что желаю использовать ее материал для публикации. В разговоре  я объяснил ей идеи по поводу конъюнкции. После сновидения Паула сказала: «Вы придали тому, что происходит, познавательный характер». Важно отметить, что фигура из сна Паулы представляла не только сумму фигур ее текущей жизни, но также и нечто новое: у мужчины были незнакомые глаза.

 

Таким образом, кульминацией конъюнкции была интеграция внутренней фигуры анимуса – не синтез интроектов и не автономный образ объективной психики, а их комбинация.  Вследствие изменений, проявившихся в этом сне,  в ситуациях, когда жених оставил ее на несколько дней или когда она прекратила сессии терапии, она больше не страдала от потери или от чувства «дыры в животе», сопровождаемого безумным бредом или проваливанием в сон. Эти реакции уменьшились, особенно после образного  переживания ее отца и ее самой как бессознательной диады. Но они резко пошли на убыль после опыта конъюнкции. Более того, после опыта тонкого тела ее внимание стало все более фокусироваться на терапии, и страхи сексуального затопления перестали быть проблемой. В конце концов, завоеванное присутствие в теле стало более прочным для Паулы. До ее опыта тонкого тела единственным моментом, когда она знала о своей воплощенности, был сексуальный акт. Теперь она могла пережить его в одиночестве в повседневных делах. После сна про анимус или рождение оно стало  постоянно сопровождать ее и помогло освободиться от депрессивной и персекуторной тревоги.

 

Приведенный  сон был кульминацией серии снов про развитие отношений с анимусом. В других снах были мужчина и женщина, удерживающие друг друга на льду, и мужчина, покидающий автобус, но бросающий ей бумажник и деньги так, что она могла продолжать ехать;  в этом сне у нее она не боялась потерять что-то. За многие годы предыдущей аналитической работы у нее никогда не было снов про поддерживающие внутренние фигуры. После опыта конъюнкции тонких тел сны и интегрированность эго часто меняются. Изменения внутренней структуры и основание сознательной личности приводят к далеко идущим трансформациям.

 

 

 

Глава 6

Пограничная личность: образ и исцеление

 

               

Поле сражения - это сердца людей.

(Достоевский, «Братья Карамазовы»)

 

Введение

 

Хотя работу с пограничными пациентами можно рассматривать в терминах переносных и контрпереносных проекций, повторяющих ранние травмы (Khan 1974) и задержки в развитии, этого объяснения бывает недостаточно. В этой главе я представлю свой опыт в терминах динамики поля, состоящего из вневременных форм. Концепция поля позволяет объяснить  больше феноменов, чем динамика чисто личных взаимных проекций, поскольку некоторым таинственным образом терапевтическое взаимодействие констеллирует, создает или открывает –ни одно слово точно не подходит –  «нечто третье». Юнг следующим образом описывал алхимического бога Меркурия: «Неуловимый, иллюзорный, постоянно меняющийся, овладевающий пациентом как демон, он теперь перелетает от пациента к доктору и в качестве третьего участника альянса продолжает игру...» (CW 16, para. 384).

 

Можно сказать, что архетипический перенос констеллируется реактивацией ранних интроектов в переносе и контрпереносе, и что этот новый материал проецируется вовне, порождая удивительный образ гермафродита, комбинированного или двустороннего объекта, о котором писал в своих алхимических исследованиях Юнг. Но не имеем ли мы дело с повторением тех ранних взаимодействий матери и ребенка, когда «архетипическое» и «личное» еще слабо различались (Eigen 1986a, 1986b pp. 59ff), или же эти новые процессы и энергетические поля не редуцируемы к младенческой и даже пренатальной жизни? Это важная теоретическая проблема, так как терапевтам, верящим, что опыт психотерапии повторяет ранние неудавшиеся или травматические моменты в развитии, было бы полезно разобраться, относятся ли эти теоретические выкладки к природе психики и архетипам или к объективным событиям. Часто в процессе психотерапии обнаруживаются искажающие восприятие, причудливые интроекты, заложенные в раннем детстве пациента. Терапевт может идентифицировать их, размышляя о состояниях слияния и мистического соучастия в проективной идентификации. Но этот подход слишком ограниченный. Если задаться целью работать с пограничным пациентом эффективно, то необходимо сосредоточиться на образах. Терапевту нужно научиться размышлять по-иному - т.е. фокусироваться на образах интерактивного поля, структурированного вневременными формами (Levi-Strauss 1967, p. 198).

 

Интерактивное поле – это «третья сила», часто принимающая форму бессознательной диады. Его нельзя рассматривать через модель проекций, которые необходимо интегрировать. Модель объектных отношений в принципе очень важна, и ее ценность неоспорима. Она необходима, но недостаточна. Нужно обращаться к обеим моделям: модели проекций, относящейся  к проблемам раннего развития, и к образной модели, включающей алхимические образы coniunctio (соединения, союза) и его стадий. Нужно использовать двустороннюю модель, один аспект которой направлен на пространственно-временной мир, а другой – на унитарный мир, структурированный архетипическими процессами. Эти два аспекта тесно переплетаются. Их невозможно разделить на отдельные и противоположные категории «личного» и «архетипического». Бессознательную диаду можно считать происходящей от обоих – пациента и терапевта – и одновременно частью чего-то большего – интерактивного поля. Если это поле замечено, и если к нему правильно отнеслись, то бессознательная пара может привести пациента и терапевта к переживанию союза. Именно этого переживания единения не хватает пограничному человеку.

 

Открытие бессознательной диады пограничного пациента: проекции и динамика поля

 

Эд был исключительно интеллигентным и многосторонне талантливым 38-летним мужчиной. Он обратился за лечением по нескольким причинам. В своей карьере он мог использовать свои таланты и интеллектуальные способности только маргинально. Ему не хватало ощущения смысла и ответственности в отношении любой цели.  Другие люди преуспевали в жизни, а он нет. Главной темой в его жизни была тревога по поводу аморальных, как он считал, действий других людей в его адрес. Он также остро критиковал свое собственное поведение. Он проводил часы, разбираясь в том, почему какой-нибудь человек относился к нему так, как он относился, или почему он эмоционально парализован и неспособен отстоять себя во время общения  с другим человеком, чье недоброжелательное отношение позже стало совершенно очевидно.

 

В начале нашей работы казалось, что Эд страдает от нарциссического расстройства личности. Присутствовал идеализированный перенос, окрашенный потребностью в контроле его грандиозно-эксгибиционистского я, так что я чувствовал себя принуждаемым  отвечать на его вопросы (Schwartz-Salant 1982, pp. 50 ff). Мои ответы хорошо принимались, но я чувствовал себя некомфортно и думал, что он очень старается быть открытым и просто проявляет вежливость. Скоро стало ясно, что его нарциссическая структура личности является защитой от глубоких и хаотических частей. Его перенос не дифференцировался на идеализированную и грандиозно-эксгибиционистскую составляющие, как это произошло бы у нарциссического пациента.

 

Моя работа с ним демонстрировала сложное интерактивное поле (в той или иной степени всегда присутствующее при лечении пограничных пациентов), которое было чрезвычайно трудно понять. Фактически, мое побуждение разыграть паттерн разобщенности, беседуя с ним без особого осознавания, временами почти нивелировало мое наблюдающее эго, а также и его эго.  В эти периоды все мои попытки внести согласованность или осознание в сессию вели только к перемене ролей и часто приводили к дискомфорту у нас обоих. Я требовал тогда от себя «сделать все правильно». Вместо того чтобы успокоиться, я пытался делать интерпретации, хотя даже беглое отслеживание показало бы, что мне удавались только поверхностные комментарии. В эти периоды, однако, у меня не получалось отслеживать себя, и я продолжал комментировать, глупо  надеясь, что сказанное мною будет принято. По мере того как Эд пытался быть более честным, он стал не одобрять это мое поведение. Он много лет страдал от нереализованности и фрустрации своих психических  и творческих талантов, а также от ранее безуспешной терапии, чтобы допустить, чтобы наша работа провалилась.

 

Часто мне казалось, что Эд является искателем истины, тогда как я лгун и просто пытаюсь вывернуться. Для чего? Это не так легко объяснить, но можно сказать, что после того, как наша работа стартовала и уменьшилась сила его нарциссического переноса, наши психические процессы так смешались, что установилось иссушающее и мучительное энергетическое поле, почти разрушившее мою способность размышлять и осознавать. Каждый раз с приходом Эда я на короткое время испытывал оптимизм и надежду, что мы установим хорошую связь и продолжим нашу работу. Потом я начинал эмоционально и физически хромать, и мне становилось просто трудно находиться рядом с ним. Я чувствовал себя обязанным говорить и таким образом действовать, вместо того, чтобы быть. Часто отсутствие осмысленного содержания на сессиях было для меня невыносимо, а иногда я боялся этого человека, я чувствовал, что он может ударить меня. Но моим более характерным болезненным состоянием было такое, в котором я верил, что он посвятил себя правде, а я обманщик. Эта ситуация не менялась от признаний Эда, что он сам лжет, особенно когда отказывается от своего мнения или и не доверяет себе.

 

За год терапии мы едва ли вступили в отношения друг с другом, хотя было много отчаянных попыток создать чувство общности. В этот период работа с Эдом состояла главным образом из моих попыток показать ему, что я могу выжить после его нападений. Каждое мое слово, каждая интонация, выбранная мною, отслеживалась им. За этот год Эд только начал формировать альянс со мной. Однажды он заговорил о книге, которую он тогда читал, и, к моему удивлению, спросил о природе нашей бессознательной пары. Этот вопрос означал решающий сдвиг в его психике к большему сотрудничеству в терапии. Я смог тогда увидеть в образах, что структурирует наше интерактивное поле. Я пришел к гипотезе, имевшей смысл для нас обоих: что нашим главным препятствием была пара, не желающая союза. Это состояние не-соединения (изображенное, например, на седьмой гравюре Rosarium «Экстракция души» CW 16, para. 476) было описано Юнгом как потеря души, и оно имеет тот же характер, что и шизофреническая диссоциация. Нашибез-душные взаимодействия отправляли нас в совершенно разные вселенные. Хотя мне казалось, что мы общаемся друг с другом неплохо, тем не менее, в действительности мы вообще не общались. Поразмыслив, я понял, что мои интерпретации были надуманными. У меня не было контакта с ним, и я говорил только для того, чтобы избежать боли пустоты, отчаяния и чувства беспомощности. Фактически,  уровень диссоциативной разобщенности был таким сильным, что каждый из нас говорил сам с собой.

 

Комментарии к седьмой гравюре «Розариума»» предлагается следующий рецепт излечения диссоциативного состояния:

 

Возьмите мозг... и растирайте его в самом остром уксус или в детской моче, пока он не потемнеет, и эта новая появившаяся сущность, которую я описал,  может быть умерщвлена снова... Следовательно, он, сделав землю черной, достигнет своей цели, и она пребудет с ним (McLean 1980 p. 45).

 

Заметим, что в «Розариуме» добавляется, что в поиске этой черной земли многие люди погибали (там же).

 

«Растирание мозгов в остром уксусе», несомненно, недостаточная метафора для описания того, как я общался с пациентом, а он со мной. Многие ночи ушли на то, чтобы восстановиться после сессий, разрушавших мою способность думать и оставлявших его в совершенно запутанном состоянии и в ярости. Согласно «Розариуму», у наших мучений, терроризировавших нас обоих, была цель. Такой целью было рождение гермафродита (картина десятая «Ребис» CW 16, para. 525). Алхимический Ребис – это комбинированный женско-мужской объект, символизирующий создание стабильного интерактивного поля. Но седьмая иллюстрация «Восхождение души» (CW 16, para. 475) предупреждает о большой опасности, вероятно, относящейся к гибели терапии и активации у пациента тенденции к саморазрушению. Такая угроза всегда существует для пограничных пациентов, когда задействованы уровни сильной диссоциации и отчаяния. В моей работе с Эдом было основание верить, что переживаемые нами состояния имеют цель. Было также ясно, что пребывание в нигредо не будет плодотворным, если в терапевтическом процессе будут доминировать отреагирования и бессознательность.

 

После многих напряженных сессий, происходивших  примерно в течение двух лет, суть нашей проблемы стала проясняться. В бессознательной паре, структурировавшей наше взаимодействие,  преобладало стремление к не-соединению – каждая часть пары желала разрушить другую ложью и завистью. В то же время части, составляющие пару, были прочно и запутанным образом связаны друг с другом. Поэтому в нашем взаимодействии доминировали одновременно характерные для пограничной личности влечения к слиянию и отделению, порождавшие большую путаницу.

 

Восприятие Эдом своих родителей в очень раннем детстве напоминало эту динамику. Он вспомнил, что его раздражало ложное соучастие его родителей, будто они в действительности заботятся о нем и делают все в его интересах. Его приводило в отчаяние их антагонистическое отношение друг к другу и деструктивные выходки и обманы по отношению к нему. Вероятно, они функционировали в качестве двухстороннего объекта, и каждая часть вносила вклад в диаду преследования. Маленький ребенок, очень умный и чувствительный, серьезно поучал их по поводу их поведения и периодически чувствовал огорчение  и отчаяние,  убеждаясь, что от его действий нет никакого эффекта, кроме ответного отцовского гнева и страданий матери.

 

Эта бессознательная родительская диада отщепилась от нормальной в других отношениях личности, чтобы Эд смог выжить. У него сформировалось типично пограничное расщепление между нормально-невротической и психотической частями личности – расщепление, которое одновременно было состоянием слияния. Джеймс Гротштейн писал:

 

Размышляя над психоаналитической концепцией пограничной личности, я хотел бы предложить следующее понимание: то, что придает пограничной личности ее уникальность, отличающую ее от психозов с одной стороны и неврозов, с другой, это не столько ее срединное положение на этом спектре, сколько качественное отличие. Эта качественная разница характеризуется, по-моему, присутствием психотической личностной организации и нормальной или невротической личностной организации, которые подверглись такому уникальному переплетению друг с другом, что возник их сплав, который может быть назван «психотически невротическим» или «невротически психотическим». Как будто между этими двумя личностями существует тайный симбиоз, обладающий необычной прочностью, стабильностью и согласованностью по сравнению с психотическими состояниями (1979, р. 150) .

 

Когда ослаб защитный идеализирующий перенос Эда, его психотическая часть (выраженная в основном бессознательной диадой) вступила в терапевтический процесс и почти узурпировала его. Это привело к тому, что можно назвать переносным и контрпереносным  психозом, причем его интенсивность была необычайной. Тем не менее, если терапия не содержит переносный психоз (а также контрпереносный психоз), то для исцеления пограничной личности мало шансов. Под контрпереносным психозом я имею в виду не явную потерю терапевтом реальности или декомпенсацию, а проявление тех частей его личности, которые не интегрированы и поэтому обладают автономным влиянием, не подконтрольным организующему я. Эти «сумасшедшие» части терапевта могут завладеть терапией тонкими и разнообразными способами – пациент в этом случае может интроецировать их и действовать совершенно безумно, вплоть до создания опасных ситуаций во внешнем мире. Например, после того как один терапевт поделился своим личным материалом с пограничным пациентом, последний увидел во сне, что он в трамвае, которым управляет безумный водитель. Внешняя жизнь пациента отразила это безумное состояние: в результате его иррационального поведения его едва не уволили с работы. Эти события явились следствиями отрицания терапевтом своих собственных психотических частей – неитегрированных и компульсивных частей, которыми он «поделился» с пациентом в надежде создать «поддерживающую среду». 

 

Чтобы передать ту степень, в которой нами управляла бессознательная диада, я приведу материал сессии, произошедшей через два года после начала работы. В то время Эду приснилось, что его обнимают две женщины, черная и белая. Я понял этот сон как образ комбинированного состояния, проекцию которого я могу теперь нести, потому что я восстановился  после предыдущих терапевтических ошибок (например, когда я говорил слишком много или действовал, когда нужно было просто слушать). Я чувствовал, что он считает меня более надежным, чем раньше. Мне казалось, что он больше не нуждался в расщеплении меня на «хорошие» и «плохие» части и в отслеживании их как с сознательной,  так и с бессознательной перспективы. 

 

После сна с двумя женщинами ему вскоре приснился сон про него и другого мужчину (которого он ассоциировал со мной), летящих на самолете очень низко над землей, чтобы рассмотреть то, что внизу. Сначала самолет вел второй мужчина, но затем он научил этому пациента. Этот сон показывал, что терапия теперь больше основана на сотрудничестве. Показателем потенциала нашего интерактивного поля был образ плодотворного соединения. Образ самолета относился к символам сосуда. Поскольку он двигался близко к земле, то можно сказать, что этот образ показывал и духовное начало, и способность к твердому терапевтическому альянсу. Такого отношения очень не хватало предыдущие два года, в результате чего Эд страдал и испытывал сильную боль, давая мне понять, что я был причиной его дискомфортного состояния.

 

Вскоре после этого сна я был удивлен, обнаружив Эда снова в состоянии сильной нервозности и сомнений по поводу моей терапевтической компетентности и терапии вообще. Тем не менее, этот поворот можно было предсказать. Мое желание видеть процесс прогрессирующим и освободиться от критики Эда было тем, что, как он сказал, «делало меня безумным». Этот комментарий позволил мне исследовать, почему я делал безумным его и хотел ли я этого для него. Или, используя его фразу, столь неприятно точную для меня: почему я (опять) «действую предательски»? Но прежде чем такое исследование произошло,  возникла ссора, оставившая нас обоих в сомнении, стоит ли продолжать терапию.

 

Я опишу эту особенную сессию. Эд пришел вовремя и до того, как сел в кресло, спросил о моей ремарке, сделанной на  предыдущей сессии. Я почувствовал в его вопросе нападение, хотя он прозвучал без признаков гнева. Я стал сильно защищаться. Но моя реакция была сильнее обычной. Я перестал отслеживать защитный характер своего поведения, поскольку чувствовал себя полным возбуждения, дезинтегрирующего по своему характеру. Казалось, что на мое нутро идет нападение глобального характера. Я был охвачен тревогой, трясясь внутри, и в то же время пытался действовать, как будто все в порядке. По сути, я отрицал состояние не-соединения, существовавшее между нами и внутри меня. Определенно, я вел себя  как пограничная личность. Ранее я уже переживал то же состояние с ним, хотя и не столь сильное по интенсивности. Обвинение в «предательском поведении» всегда возникало в качестве реакции на этот тип поведения. Серьезность и выпуклость такого обвинения постоянно росла в течение терапии.

 

Описываемую сессию невозможно понять, не вникая в эволюцию этой темы. В этом случае иллюзия жизнеспособной и полезной связи между нами была частью других неосознаваемых заблуждений. Проблема была в том, что в значительной степени я не желал  эмоционального контакта с ним. Осознание моего желания не иметь никакого союза с Эдом росло медленно. Рассматривая эту ситуацию ретроспективно, я был огорчен и удивлен той изобретательностью в тактике, которую я проявлял тогда для избежания этого осознания. Определено, присутствовал субъективный контрперенос, хотя гораздо сильнее в этом взаимодействии был оперативный. Действовало присущее этому процессу качество поля, главным ингредиентом которого было не-соединение.

 

Одна из моих бессознательных стратегий для  избегания контакта с Эдом состояла в том, чтобы оставаться тревожным. Мой страх болезнетворной энергии поля, вызванной нашим общим присутствием, позволил ему взять на себя инициативу в понимании любого материала, который всплывал в  терапии. Когда я вел себя наихудшим образом, я давал Эду чрезвычайно токсичную двойную связь, отрицая безумные процессы между нами и предпочитая видеть его  (а, следовательно, и себя) как обладающего силой и адаптабельностью – качествами нормально-невротической личности. Я часто обнаруживал себя тупым и неспособным мыслить ясно. Хуже того, я мог обнаружить себя пустым и неспособным к творчеству и воображению, в  тяжелом состоянии, сочетающем сатурнианскую авторитарность и навязчивое стремление «понять». По контрасту с этим Эд казался ярким, остроумным и интеллигентным. Это выглядело так, как будто его обладание этими качествами означало, что они теперь недоступны для других – особенно для меня. Я как бы подчинился ощущению потери остроты восприятия  и творческой энергии. С любым другим пациентом, который был у меня в то время, я мог использовать свои контрпереносные реакции синтонно и выявлять другую сторону хаоса, отчаяния и беспомощности, а в случае Эда мне этого не удавалось. Я также не понимал тогда, что Эду было нужно, чтобы я мог размышлять вместе с ним, а не о нем. Позже я стал видеть, что в ситуации этого глубокого контрпереноса был выбор, хотя и не столь очевидный для меня в то время. Леон Гринберг следующим образом описал этот тип контрпереноса:

 

Со структурной точки зрения, можно сказать: то, что проецируется посредством психотического механизма проективной идентификации, действует внутри объекта как паразитическое суперэго, которое всемогуще заставляет эго аналитика действовать или чувствовать то, что пациенту хотелось бы, чтобы он чувствовал. Я думаю, что до некоторой степени это сравнимо с динамикой гипноза, описанной Фрейдом. Согласно Фрейду, гипнотизер помещает себя в позицию эго-идеала,  и гипнотическое подчинение –   мазохистическое по своей природе. Далее Фрейд утверждал, что в гипнотических отношениях паралич возникает в результате влияния всемогущего индивидуума на беспомощное и импотентное существо. Я считаю, что это же приложимо к описанному мною процессу, в котором аналитик, не осознавая, что происходит, позже может рационализировать свои действия точно так же, как это делает загипнотизированный человек после выполнения гипнотической команды. Посредством механизма навязчивого контроля вовлеченный субъект продолжит контролировать то, что он спроецировал на объект воздействия. Всемогущие фантазии субъекта таким образом приобретают некоторую логичность, поскольку они подтверждаются реакциями объекта (1977, рр. 128-129).

 

Временами я встряхивался от гипнотического транса и мог распознать это состояние не-соединения. Это растущее осознание сочеталось с согласованными усилиями Эда по контейнированию меня, которые спасли терапию.

 

Я подчеркнул, что я «выбрал» не-соединение, так как я не сомневаюсь, что выбор существовал, хотя  я и не осознавал его в то время. Но тот факт, что выбор был, означает моральную дилемму: я лгал Эду, что понимаю его, и когда говорил о пребывании в том же психологическом космосе, что и он. Нужно подчеркнуть справедливость его жалобы, что я действовал предательски. Признание истинности этого утверждения было шокирующим. У меня был образ себя как человека, глубоко желавшего союза, как того, кто делает все из лучших побуждений.

 

С помощью этих открытий я в конце концов смог восстановить свои позиции в терапии. Было абсолютно ясно, что здесь действовали переносные элементы, и что мое поведение было репрезентацией отношений Эда с его матерью и отцом и с родительской парой в целом в его психике: парой в состоянии интенсивной антагонистической разобщенности, каждая  часть которой разрушала другую завистью и ненавистью. Мои предательство и ложь отражали его восприятие родителей. Это состояние одержимости и неспособности ясно мыслить повторяло его чувства, когда его родители настойчиво отрицали его мнение. Его родители вели себя так, что могли ввести его в заблуждение, из-за чего он сам имел склонность к путанице и иллюзиям, относясь, например, к своим друзьям и знакомым с недоверием, от которого он очень страдал. Но и я также был вынужден вести себя аморальным образом. И хотя я приписывал это принуждение контрпереносному отреагированию, которым оно, несомненно, являлось – особенно выражением сопротивления переживанию отчаяния, – здесь играло роль кое-что еще. Мы оба были участниками процесса, который был не просто повторением прошлой истории, но также  и творчеством, имеющим право на существование.

 

В терапевтической работе меня часто помещали в мазохистическую позицию.  Частично она была предметом моего выбора, основанного на моем убеждении, что пограничные личности видят то, что терапевт не желает видеть. Признавая установку Эда (что я выбрал реагировать так, чтобы нанести ему вред), я принимал обязательство признавать бессознательные теневые аспекты своей личности, которым я позволил руководить моим поведением. Это помогло ему возродить веру  в возможность исправления ситуации. Я мог бы легко пропустить его жалобу как параноидное искажение, отражающее лишь долю истины. Эта установка была бы удобной для меня, но очень травматичной для Эда.

 

Я стал замечать, что случались моменты, хотя и редко, когда я реагировал на Эда не мазохистически. Например, иногда я говорил, что мне не нравится то, как он меня воспринимает, особенно критика им моего поведения и слов, которые он оценивал как некомпетентные и бесчувственные. Это выражение недовольства стало возможным (не в агрессивной форме), когда я смог почувствовать, насколько его нападения (даже если они могли быть справедливыми) были болезненными и пугающими для ребенка внутри меня. Я заступался за этого ребенка, когда говорил о своем недовольстве, не нападая при этом на Эда. Несомненно, эта прямая реакция успокаивала Эда, так как показывала, что я реален и, вероятно, достоин доверия, несмотря на тот факт, что в значительной степени наше общение было окрашено сильным стремлением  к разрыву контакта.

 

Клинический материал, относящийся к этому пациенту, описывает некоторые трудные аспекты, с которыми я столкнулся при лечении пограничной личности. Невозможно ясно отделить личный перенос и контрперенос от архетипической динамики поля, столь сильно констеллированной на этих уровнях лечения. Терапевт, лечащий пограничного пациента, должен узнавать эти переживания не-соединения. Он также должен быть способен принять их существование и уважать их как  состояния, имеющие важный смысл, скрытый за фасадом непосредственного опыта. Следовательно, терапия в значительной  степени будет зависеть от веры и способности аналитика исправлять допущенные ошибки, защищаясь в то же время от боли и не-соединения.

 

Эд и я вовлеклись в бессознательную пару, желавшую не-соединения и настолько лишенную осознавания, что никто из нас не понимал, что говорит другой. Некая активная сила  раскидала нас в разные вселенные. Это из-за него? Или из-за меня? Выпадал ли он, чтобы нанести мне поражение или чтобы посмотреть, можно ли меня одурачить своей  двойственностью? Например, был ли я обязан действовать так, как если бы все было в порядке, как часто поступал он ребенком, подавляя свои реальные чувства и  пытаясь вместо этого верить, что его родители делают все, что в их силах? Было ли наше взаимодействие предопределено из-за его деструктивной природы или, как предрекает «Розариум», это был процесс, в котором формировалось новое я? Мне часто казалось, что нашим терапевтическим действом владеет демоническая трикстеро-подобная сила, играющая со мной как с младенцем.

 

Как можно понять эту демоническую силу? Можно ли ее редуцировать просто к зависти –  что это я завистливо нападал на наши отношения, «неверно понимая» его? Такая интерпретация, конечно, имела смысл. Но могла быть сделана и другая, не менее важная интерпретация. Ведь если мы не удерживаем архетипическую точку зрения, то можно упустить то, что здесь действует что-то иное по своей по природе, гораздо большее, чем мы оба – архетипический процесс.

 

Следующая сессия раскрыла этот другой аспект нашего бессознательного процесса. Эд начал с вопроса: «Каково ваше отношение к моей внутренней бессознательной паре?». Это прозвучало для меня так, как если бы он попал в трудное положение, и мне нельзя было терять время, я был обязан срочно «это правильно истолковать». Я стал поучать его: «Эта внутренняя пара отражает отношения вашего сознания и бессознательного. Если пара в дисгармоничном состоянии, то и вы также в дисгармоничном состоянии». На мои слова он ощетинился как обычно, упрекая меня, что я веду себя безлично, как книга. И, конечно, он был прав. Это был еще один пример моих интеллектуализированных реакций на его вопросы на сессии. Моя спешка не дала мне времени  разобраться в происходящем – действительно понять его, а не притвориться, что понял. Мое поведение было пронизано ошибочным верованием, что я с ним связан. Мы также поменялись ролями: ранее я чувствовал потребность двигаться медленнее и быть совершенно точным, тогда как он мог нестись быстро, слишком быстро, чтобы я мог полностью его понять. Через некоторое время Эд снова вернулся к вопросу: «Каково ваше отношение к моей внутренней паре?».

 

То, что я чувствовал себя несколько истощенным, помогло мне сориентироваться, как мне кажется, в более правильном направлении – к тому, что происходило между нами здесь и теперь. Теперь я был более центрирован, больше присутствовал, и отказался от чрезмерного контролирования. Только когда мне удалось вернуться к своим собственным чувствам, я смог понять, что боялся физической расправы. В моей фантазии тогда я должен был срочно дать ему правильный ответ, а не то он побил бы меня.

 

Позже я увидел, что я переживал и проигрывал раннюю жизнь Эда с его родителями:  когда ему не удавалось создать гармонию между родителями, возникала опасность, что его побьют. Он относился к дисгармонии и антагонизму родителей как к опасности для всей семьи и для него самого, и он старался делать все правильно, чтобы ему не пришлось плохо. Фактически, он пытался воздействовать на мать и отца, чтобы они вели себя иначе – больше ориентируясь друг на друга и на него самого. Оказывается, я отыгрывал интроект его детского я, когда он навязчиво пытался способствовать объединению. В моем случае настоятельное требование было в том, чтобы я создал гармонию между нами, отвечая на его вопросы про внутреннюю пару. И побуждение сделать это конфликтовало с осознанием, что доминирующим фактором в наших отношениях была сущностная нехватка связи – превалирование в них не-соединения.

 

Я высказал эти мысли Эду, и эта интерпретация оказалась эффективной и привела нас к более глубокому пониманию. Он предположил, что, возможно, он нападал на меня за то, что я действовал, будучи в разладе с собой, добавив, что я представлял и его внутреннюю пару в разладе, и его детское я, безумно пытавшееся тогда изменить ситуацию. С другой стороны, я мог представлять для него человека, который инкорпорировал эту способность вносить дисгармонию, столь опустошающую для него. Всякий раз, когда я создавал дисгармонию, будучи не в ладах с самим собой, Эд становился злобным и чувствовал побуждение ударить меня. Вербально травмирующая внутренняя пара (пара его родителей в состоянии разлада), констеллированная во мне, сильно влияла на него.

 

Определенное улучшение наступило, когда мы стали объективировать интерактивное поле в терминах пары, вовлеченной  в битву и в то же время парадоксальным образом желающей не контактировать вообще. Мы также смогли увидеть ту же пару как преследующую маленького ребенка внутри каждого из нас. Контейнирование этих аффектов преследования росло по мере того, как мы смогли идентифицироваться с этой парой в воображении. Вероятно, именно это контейнирование явилось тем элементом, который позволил терапии продолжаться и даже достигнуть точки, когда интерактивное поле трансформировалось в поле единения и в рабочий альянс. В этот момент значение переносной и контрпереносной динамики уменьшилось, и у Эда произошли существенные изменения в жизни.  В «Розариуме» (CW 16) после седьмой картины следуют регенеративные состояния, изображенные выпадающей росой. Бездушная пара, промытая  и оживленная росой, в конце концов возрождается в форме Ребиса, гермафродита (рисунок десять). Гермафродит символизирует создание связующей структуры, типа той, что Юнг называл «трансцендентной функцией», а Винникотт –  переходным пространством. В результате нашего соединения терапия приобрела игровое и исследовательское качество, которое ранее отсутствовало. Процесс индивидуации Эда возобновился с этого момента соединения,  и важные изменения в жизни, которых он добился, внесли дальнейший вклад в его рост.

 

Следующий пример иллюстрирует, как бессознательная диада структурирует не только интерактивное поле, но также  телесно-психический опыт. Этот случай показывает, как терапевтическое понимание бессознательной диады  в ее форме не-соединения может привести к полю союза.

 

«Мэллори», 35-летняя женщина, начала сессию, рассказав мне следующий сон: «В древнем каменном помещении я исполняю эротический танец с восемнадцатилетним парнем. Он знал больше, чем я когда-либо». Я почувствовал, что ей хотелось бы, чтобы я был возбужден этим сном, и она почувствовала себя неловко, не встретив никакой реакции. Я размышлял о предыдущей сессии, посвященной ее страху, что я злюсь на нее за то, что она держится эмоционально дистанцировано. Я чувствовал себя отключенным от сна, он не стыковался с моими идеями относительно предыдущей сессии. Я попытался собрать эти чувства, сказав: «Поскольку танец с парнем и каменное помещение, по-видимому, очень позитивные символы, сон, вероятно, подтверждает, как жизненно важно для вас то, о чем вы начали говорить вчера,  и он побуждает вас не убегать от страха перед моей злостью». На это Мэлллори ответила: «Вы должны помочь мне. Я не знаю, в каком направлении теперь продолжать».

 

Внезапно я почувствовал себя тупым, тяжелым и вялым, как будто все ощущение структуры и границ испарились из моего тела. Но ментально я был включен и ждал, пока что-нибудь возникнет у нее или у меня. Будучи не готовым контейнировать свое отупение и ощущение вялости, я сразу начать подробно излагать вчерашнюю сессию, вспоминая, какой напуганной тогда была Мэллори. Ее выражение лица неожиданно изменилось, и она стала горько упрекать себя: «Я ничего не делаю правильно. Ваше отношение ко мне холодное и раздраженное. Я его чувствую». В тот момент мне трудно было отделить «себя»  от  «них» - ее родителей.

 

Было ясно, что происходит что-то важное, и я понимал, что Мэллори могла использовать сессию для повторения семейного паттерна. Я спросил: «Как бы вы общались с родителями сейчас?».  «Я сидела бы за обеденным столом, она справа, а он слева. Я испугана, постоянно наготове и отслеживаю опасность. Мне хочется убедиться, что все будет в порядке. Она немного выпивает и пичкает себя пищей. Он ведет себя пассивно, просто выжидает. Но я знаю, что он может взорваться в любой момент. Я должна этому помешать, но не знаю как. Я пытаюсь шутить с ним, но это едва ли работает. Я знаю, что его гнев в конце концов вырвется, он взорвется. Тогда она удалится и будет страдать, пугая своими причитаниями. Потом испугается он, и ее муки обернутся против меня».

 

Получив эту информацию, я стал проигрывать следующую возможность: когда я в начале слушал сон Мэллори, причиной моего молчания было то, что мои процессы повторяли тупое молчание ее отца, а тяжелое и вялое ощущение в теле напоминало  чувства ее матери. Я был несколько испуган тем, что ее родительские проекции вызывали во мне такие дискомфортные состояния. Я не чувствовал ни малейшей злости, так как в работе с этой пациенткой мне было трудно позволить себе даже слабое проявление раздражения, потому что я боялся спровоцировать параноидную реакцию, которая могла  привести к бредовому переносу, на который наша работа, казалось, была обречена. Этот аспект наших взаимодействий был смесью невротических и психотических частей нас обоих. Я подавлял свою ярость и в результате этого не мог адекватно ухватить природу пары, которую я интроецировал, вместо этого я убегал в состояние отупения и вел себя, как страдающая мать. Умом я понимал, что мне нужно было интерпретировать сложившуюся ситуацию, и реакция Мэллори была вполне предсказуема. Но параноидное отслеживающее поле Мэллори было слишком интенсивным, чтобы рисковать интерпретировать.

 

Мои ум и тело, видимо, представляли внутреннюю родительскую пару Мэллори. Части этой пары были отщеплены друг от друга и находились в состоянии войны. Мои психические и соматические  части себя отражали этот конфликт. Если бы я был в более связном состоянии, Мэллори почувствовала бы облегчение. Ей удавалось удерживать меня в интегрированном состоянии, рассказывая мне истории из своей жизни. В такие моменты Мэллори могла создать во мне  объединенную внутреннюю пару, которая не мучила бы ее. Но этой возможности всегда мешали ее дурные предчувствия, что будущее принесет дальнейшие тревоги. «Фиксируя» меня, Мэллори могла только временно избежать битвы, которая все равно бы наступила. Точно так, как ее родители ссорились друг с другом, несмотря на все ее усилия помешать этому, две мои части в конце концов утратили бы гармонию. На одном уровне это уже произошло, так как единение, которого она достигала, происходило только ценой расщепления у нас обоих, для нее –  от ее страха, а для меня – от напряжения и тревоги, которые витали вокруг.

 

Чувственная окраска сессии могла немедленно измениться, когда возникали эти признаки разлада. Если  я не знал, что говорить или делать, или чувствовал путаницу, Мэллори могла подумать, что я на нее злюсь. Она видела во мне своего отца за обеденным столом. «Что не так?» - как бы спрашивала она.  Потом она начинала чувствовать, что не может «фиксировать» меня, пугалась и принималась жаловаться, что «все делает неправильно».

 

Когда я смог осознать, как  мое собственное бессознательное структурируется внутренней родительской парой Мэллори, накопились некоторые достижения. Во-первых, она прошла через эмоционально корректирующий опыт, когда смогла найти во мне воплощение ее родительской пары и увидеть, что я не мщу.  Мне требовалось меньше «фиксирования», чем ее родителям, особенно когда я стал более осознающим и не отреагировал через расщепление. У Мэллори теперь появилась возможность освободить психическую энергию, обслуживающий до того времени процесс непрерывного отслеживания, который безжалостно энергетизировался негативной родительской парой. Во-вторых, видя, как я могу поддерживать свой собственный союз ума и тела, когда она находится в состоянии разлада, она получила возможность интроецировать более гармоничную пару.

 

На последующих сессиях у меня было чувство связи и хорошей совместной работы. Мэллори сказала: «Хорошо, но что в отношении других тем?».  Она имела в виду, конечно, разлад, который она перед этим испытывала, и также ссылалась на свой страх моего гнева. Я заметил, что она следит за мной, потому что я чувствовал давление, как если бы ее видение имело субстанциональное качество, являясь активной силой. Я попросил ее выразить, что она видит, и она сообщила, что я защищаюсь. После некоторой борьбы, чтобы принять ее мнение, я спросил, как она обнаружила мою защитную позицию. Мэллори ответила: «Может быть, вы о чем-то беспокоитесь». Я осознавал свою внутреннюю зажатость и чувствовал, что подавляю свои чувства. Мэллори  поинтересовалась, являются ли эти чувства сексуальными, объяснив, «что обычно все про это». Здесь было что-то новое и важное, так как Мэллори осмелилась посмотреть на меня в воображении и выразить свои чувства. 

 

Пограничная личность внутри себя неосознаваемо конкретизирует свои фантазии. Например, в начале сессии такой человек может почувствовать, что терапевт устал и дистанцирован, но не скажет об этом. В процессе сессии пациент, спровоцированной давлением изнутри, может дать комментарий, что он «слишком большая ноша для вас или для всех вообще». Воображение пациента, которое можно считать психическим органом или структурой, которую человек не хочет признавать, станет демоническим, если он не осмелится сообщить о нем.

 

Мэллори осмелилась поделиться тем, что она видела, и я отреагировал на ее виденье, признав, что ее восприятие точное, и также показав ей то, что было за пределами ее перцептуальных линз. Таким образом, ее образное восприятие было проверено, и она смогла отойти от своего чувства всемогущества, а именно:  то, что она видит, всегдаявляется правдой. В других случаях Мэллори отщепляла то, что она  видела объективно, относя это к своему безумию. То, что мы видим, часто является очень неприятным. Фактически, человек часто отказывается от своего видения, подобно тому, как ребенок отрицает то, что он видит (например, ненависть родителя), считая это слишком жестоким, чтобы быть правдой. Многие пограничные пациенты начинают интегрировать отщепленные части, когда они осмеливаются  увидеть, что их родители их ненавидели. Поделиться своими образными ощущениями бывает очень важно, хотя эта способность редко доступна пограничным личностям. Вместо этого, как хорошо видно из их снов, их воображение часто вязнет в материи. Сновидец пытается перескочить через поток и в силах проделать только полпути, или пытается войти в комнату и наталкивается на свинцовую закрытую дверь.  Существуют бесконечные вариации этих тем, в которых для связи двух разных состояний возникают серьезные помехи.

 

В терапии Мэллори мы продолжили исследовать ее отслеживающий процесс, разбирая все, что она видит. Она стала извлекать преимущества из своего видения и получать удовольствие от того, что оно может быть инструментом отношений, а не только защитой, чем-то вроде психического предупреждающего радара. Она также обнаружила, что мое видение ее, как и ее видение меня, оживляют наше взаимодействие. Это в свою очередь дало ощущение того, что между нами что-то есть: союз с характерным ритмом сближения и отдаления. На последующих сессиях Мэллори и я начали понимать аспекты ее негативной внутренней пары, а также начали переживать освобождение позитивной пары, которая теперь стала структурировать наше интерактивное поле.

 

 Конъюнкция – это не только отдельное событие, но и динамический паттерн. Дисгармоничные аспекты этого паттерна вскоре начали возникать между мной и Мэллори. На сессии, последовавшей за опытом единения, что-то пошло вкривь, позитивная пара отсутствовала, мы не могли согласовано работать вместе, и это ощущалось как нечто ужасное. В попытке вновь обрести нашу хорошую связь, я спросил: «Ну что с нами?». Больше не отслеживая меня своими параноидными защитами, Мэллори сразу почувствовала, что было в моей фразе. «Мы чувствуем себя отвратительно», - сказала она, - «так себя чувствовал отец, но он всегда это отрицал. Он никогда этого не открывал. Если бы вы сказали: «Ну что со мной или с вами?» - это было бы иначе - точнее, честнее. Мы чувствуем себя ужасно!». Эта реплика помогла нам осознать существование инцестной пары. Эта пара появляется в «Розариуме» вслед за конъюнкцией (CW 16, para. 468). Наша конъюнкция служила для притяжения более бессознательного материала и возникновения родственных чувств между нами. Она также продвигала Мэллори к другой стадии интеграции ее видения.

 

Интеграция образного видения – обычно отщепленного и перешедшего в психотическую часть пациента – часто завершается, только когда терапевт увидит действие этихобразов в пациенте (в сущности, терапевт как будто шпионит за ними). Например, после того как я поработал шесть месяцев с пациентом Джоном, я понял, что хотя он непрерывно отслеживал меня, он также идеализировал меня и жертвовал своим видением ради идеализации. Обычно это отслеживание является очень тонким и скрытым, я его вряд ли бы заметил, если бы не предпринимал дополнительных усилий для эмоционального и телесного присутствия. Но его идеализация заставляла меня греться  в лучах славы (какой я хороший терапевт), а не искать контакта с ним, чтобы точно понять его чувства.

 

Когда я смог сфокусироваться на его скрытом отслеживающем процессе, Джон начал говорить о страхе женщин. Он заявил, что мир – это «кучка пираний». Я, однако, не был включен в эту кучу. Я был другой, безопасный. Как еще, кроме как идеализируя меня, он мог столкнуться со своим страхом. Джон спросил, реальны ли эти пираньи, затем быстро подтвердил их реальность и их способность разрушить его идентичность. Стало ясно, что его идеализация отделила меня от деструктивных энергий и позволила ему отделиться от своих негативных внутренних образов. Все попытки Джона говорить об этих негативных образах носили характер «как бы», передававший иллюзорный характер его усилий. 

 

Всякий раз, когда  я отмечал его отслеживание меня, он чувствовал физическое напряжение в груди, животе и горле  и ощущал реальность нападающих на него внутренних сил. Когда я не использовал мое образное видение, его защитное расщепление идеализацией оставалось прежним. Когда я указывал ему на эту стратегию идеализации, идеализация ослаблялась, чтобы уступить место мазохистической защите. Джон соглашался со всем, что я говорил и даже приводил другие примеры, чтобы подкрепить мою точку зрения. Он не мог объяснить, почему мои размышления делают его очень тревожным. Было ясно, что в этих требующих усилий попытках удержать мой «идеал» он отщеплял то, что он реально видел – а именно: что я часто не чувствовал его или интенсивность его страха. Снова и снова он жаловался, что его мягкая наружность скрывает его истинные чувства от всех, кроме меня; только я знаю, что он в реальности маленький  и испуганный. Он мог одновременно нападать и успокаивать меня: он мог говорить мне, что я не понял его, но продолжать отщеплять свое собственное восприятие, настаивая, что я другой и отличаюсь от остальных людей. 

 

Образный подход подобен активному воображению, но при использовании образного подхода здесь-и-теперь в терапии важно, чтобы бессознательное терапевта констеллировалось через его контрперенос. Например, только после того, как я осознал свое расщепление  и его компенсирующий характер, поскольку оно препятствовало вовлечению психотических частей Джона, я смог использовать свои контрпереносные реакции. Сознательно погружаясь в эти индуцированные контрпереносные состояния и становясь воплощением проекций, я с помощью своего воображения воспринимал то, что происходило у него внутри.

 

Проявление воображения возможно не только через визуальные образы, но и через другие чувства и кинестетические ощущения. Возможно, природа образов окрашена низшей функцией терапевта, так что один терапевт будет воспринимать «визуально», тогда как другой – «чувственно». В любом случае процесс исцеления требует, чтобы терапевт позволил себе находиться под влиянием материала пациента, не убегая в интерпретации, которые могут быть в лучшем  случае защитным маневром.

 

Воображение – акт,  рожденный в теле. Оно возникает из матрицы путаницы и беспорядка. Его повивальная бабка – вера, а не мастерство толкования.

  

Безумие, религия и я в пограничных психических состояниях

 

У пограничной личности существует ядро безумия, которое надо вскрыть для успешного лечения. Я пациента или его душа опутаны психотическими механизмами расщепления и отрицания. Это истинное я может символизироваться ребенком, или живущим в грязи, или запертым, или окаменевшим, или замерзшим во льду. Есть бесконечное количество образов этого состояния. Я использовал клинический материал моей 48-летней пограничной пациентки Аманды. Психотические части Аманды проявились в терапии, только когда  я смог ослабить ее навязчивый контроль, проявлявшийся в том, что она зачитывала мне свой дневник. Она объясняла свое контролирующее поведение тем, что иначе могла потерять свои мысли. В повседневной жизни  она была довольна успешна. Безумие в заметной степени проникало в ее в остальном успешно функционирующую личность только на терапевтических сессиях. Относительно плотный психотический перенос, в котором бредовые процессы контейнировались альянсом, был необходим для ее лечения (Grotstein 1979, p. 73).

 

В процессе терапии у Аманды доминировало состояние запутанности, оно было дезориентирующим для нас обоих. В трехлетнем возрасте Аманда пережила травму: ее отец оставил семью. Он никогда не говорил «прощай» Аманде, потому что в семье считалось, что для нее будет лучше обойтись без явных проявлений близости. Тем не менее, отец для нее был источником чувства любви и комфорта, а также единственным барьером между ней и ее матерью и бабушкой, которых она считала холодными, неприветливыми и строгими. Она вспомнила, как в раннем возрасте мать отправила ее играть на улицу в дождливый день. Мать обула ее в новые белые туфли, а потом ругала за то, что они стали грязными. Это воспоминание выражало парадигму ее раннего опыта индивидуации:  отделению от матери мешает имплицитное требование, чтобы она оставалась слитой с материнским нарциссизмом. Это включало требование совершенства. При таких отношениях с матерью в прошлом Аманда имела минимальные позитивные внутренние ресурсы. Таким образом, ей не хватало поддержки, которая помогла бы ей контейнировать интенсивную тревогу, возникшую, когда отец их бросил. Тогда она потеряла единственный объект любви.

 

Этот инцидент был настолько травматическим для Аманды, что на протяжении нескольких лет мы не работали  над ее отношениями с отцом. До последнего момента она ни разу о нем не упоминала. В итоге она стала говорить о нем как о «прекрасном человеке». Она также могла сказать, что «он почитал мою мать». Хотя он вернулся в семью после девятимесячного отсутствия и присутствовал в ее жизни последующие сорок лет, ей почти нечего было о нем сказать. Ее ум стал как бы пустым. 

 

Постепенно в переносе проявился страх отвержения Аманды, и окончания сессий стали очень болезненными для нее. Если раньше между сессиями ее образ меня  часто как бы стирался, то теперь она сознательно страдала от моего отсутствия, а не отщепляла эти чувства через маниакальную защиту. Стало возможным, наконец, начать реконструкцию того, что произошло в ее внутреннем мире, когда отец оставил семью. Одно из воспоминаний, которое она сумела вытащить, было о том, как она  «устроила истерику и спряталась под кроватью», когда обнаружила, что он ушел. Ее сознательное воспоминание об этом событии заканчивалось на этом, но оставалось ощущение неопределенности и  недосказанности. Фактически, все воспоминания Аманды отличались странной неопределенностью. Наши реконструкции того, что могло случиться девятью месяцами спустя, когда отец вернулся, привели к воспоминанию, что Аманда не верила, что вернувшийся человек – ее отец. Более того, она создала внутреннего идеализированного отца, который когда-нибудь вернется и будет ее любить по-настоящему. В переносе Аманда расщепила меня на несколько «отцов», включая самозванца и идеализированного отца. Последний существовал только вне терапии в ее воображаемых диалогах со мной.

 

Когда отец Аманды покинул ее, произошло серьезное искажение реальности: она стала отрицать свою любовь к нему и само его существование. Поскольку позитивный внутренний мир Аманды имел очень маленький вес, она не смогла оплакать его потерю. В игру вступил иллюзорный внутренний мир, структурированный и идеализированным отцом, и его негативной отщепленной полярностью – отцом-самозванцем. Она не осознавала эти два образа. Жизнь с реальным отцом продолжалась так, как будто он ее не бросал. Аманда говорила, что он всегда был «хорошим». Однако внутри нее доминировали серьезные искажения: ее отец был/не был тем человеком, который к ней вернулся – то есть не был ни реальным отцом, ни самозванцем.

 

В переносе Аманда сначала  считала меня самозванцем, с которым она училась устанавливать отношения. Это происходило в виде ее просьбы перечислить правила поведения пациента. «Что пациенты обычно говорят или делают на терапии?», - могла сказать Аманда. Я был деперсонализирован ею, но не полностью.  Она сохранила чувство юмора, относящееся к ее наблюдающему эго, в то же время в остальном она была чрезвычайно серьезной.

 

Когда мне удалось проинтерпретировать ее расщепление, что она страдала от потери моего образа в перерывах между сессиями, болезненное омертвение захватило ее воображение. «Вне этих встреч вы меня не любите», - могла бы сказать она. В результате наступил длительный период депрессии и острых страданий  из-за чувства отвержения. В этот период оживилась психотические части Аманды, так как она не была уверена, что я «реальный» вернусь.

 

После работы с ее чувством отвержения стало ясно, что существует еще один «отец» - тот, с кем связано глубокое переживание отверженности. Этот «отец» идентифицировался с деньгами, хотя любое упоминание этой темы вызывало почти немедленную истерическую реакцию. Она вспомнила, что ее отец оставил семью, потому что он не мог оплачивать жизнь, соответствующую семейным стандартам.  Аманда думала, что мать и бабушка выкинули его за то, что он стал финансово несостоятельным. В ее бессознательном причиной его ухода были деньги.  В повседневной жизни она делала все возможное, чтобы «забыть», сколько у нее денег. Эта привычка была обременительной, потому что заставляла ее все время думать о деньгах;  единственным выходом было спрятать деньги на банковском счете и забыть о них полностью. Вложить их или даже в принципе проявить интерес к инвестированию она совершенно не могла. Деньги, кроме их связи с отвержением, были мало реальны для нее.

 

В течение многих месяцев даже простое упоминание о деньгах вызывало такое сильное чувство покинутости, что поток ее воспоминаний и мыслей прерывался. После моего настойчивого внимания к этой проблеме на протяжении нескольких сессий ее способность обращаться с деньгами постепенно улучшилась. После этого туман в этой области несколько рассеялся. Более явным стал тот  факт, что деньги у нее бессознательно идентифицировались с отцом, который ее оставил.  Тогда она смогла признать существование трех отцов: самозванца, идеализированного отца и покидающего отца, которого в психике Аманды символизировали деньги.

 

Расщепление Аманды на сессиях уменьшилось, но оно все еще служило для притупления ее боли, поскольку она оставалась в очень запутанном состоянии. Часто происходило «стирание» ее психических процессов. Как она говорила, «голова не работает». Каждая мысль или воспоминание немедленно производили другие, так что создавалось множество центров, каждый из которых конкурировал за внимание и сильно путал нас обоих. Аманда в эти моменты отвергала все мои попытки прояснить, что происходит. Эти моменты соответствуют утверждению Гарольда Сирлза:

 

У меня часто возникает впечатление, что тот или иной пациент функционирует бессознательно как множественная личность, когда  я чувствую себя просто напуганным или захваченным... и, что любопытно и очень специфически, подавлен их числом (1979, p. 448).

 

Эти качества запутанности, расщепления и искажения реальности формируют пограничную личность. У таких людей редко встречается полное искажение реальности, хотя их отдельные поведенческие установки часто обладают такой автономией, что подобны состояниям демонической одержимости. Эта их характеристика околопсихотического поведения часто подчеркивалось в литературе о пограничных личностях. Но в «одержимом» поведении наблюдается странная особенность. Я стал замечать ее в клиническом материале, когда разбирался в том, как Аманда отвергала мои интерпретации.

 

Аманда могла сказать что-то типа «это не совсем так» или «ну, может быть». Ее ответ всегда был фрустрирующим, поэтому я прилагал много усилий, пытаясь достичь хоть какой-нибудь согласованности между нами. В результате, после ее отказа я часто чувствовал раздражение. Временами моя реакция была необычно сильной – в этом явно была проективная идентификация. Это побудило меня исследовать ее гнев на мое «растворение в перерывах между сессиями». Такие интерпретации оказались более эффективными. Но этот маневр не достигал ее психотических частей.

 

Следует заметить, что когда Аманда давала мне такие уклончивые ответы, я, хотя и испытывал раздражение, не чувствовал, что мои интерпретации отвергаются полностью. Фактически, Аманда делала все, что в ее силах, и ее способ отрицания редко выражал намерение нанести мне поражение. Если мои интерпретации были явно неточными, она впадала в замешательство, и «другие мысли» отвлекали ее внимание, оставляя нас  на полпути, благодаря чему ее гнев на меня ослаблялся. Но когда мои интерпретации попадали в цель, они вызывали в ней реакции, открывающие тот уровень глубины, который обычно был недоступен. Если сообщая интерпретацию, я спрашивал: «Это верно?», Аманда могла ответить: «Не совсем». Если я говорил: «Это не так, я ошибся?», она могла ответить: «Нет, не совсем». В эти моменты чувствовалось, что она использует мои интерпретации, чтобы приблизиться к чему-то. Но к чему? Вероятно, Аманда видела ценность той интерпретации, которую не принимала. Мои слова она не считала ни правдой, ни ложью. Она откладывала выбор, но не из защитных побуждений. Процесс работал внутри нее и мог обнаружить себя только в уклонении от выбора. Если я «застревал» в подвешенном состоянии, не пытаясь амплифицировать интерпретацию, она могла вспомнить деталь из прошлого или сама прийти к новому пониманию. Она уравновешивала каждое утверждение, которое делала, вторым утверждением, раскрывающим путаность или неполноту первого. Сказать «это правильно» было нельзя, было можно сказать только «это ни правильно, ни ошибочно».

 

Французский психоаналитик Андре Грин, чьи идеи повлияли на мой подход к клиническому материалу, описал пограничную личность следующим образом:

 

Согласно принципу реальности, психический аппарат должен решить, существует объект или нет: «Да» или «Нет». Согласно принципу удовольствия и поскольку отрицание не существует в первичном процессе бессознательного, есть только «Да». Винникотт описал переходный объект, сочетающий «Да» и «Нет», как переходная «грудь-не-грудь». Можно найти аналоги наблюдениям Винникотта в описании Фрейдом игры с катушкой ниток в качестве фетиша. Но  я считаю, что есть еще один способ решения проблемы существования объекта, который можно проиллюстрировать суждениями пограничного пациента. Есть четвертый возможный ответ: «Ни Да, ни Нет». Это вариант отрицания выбора. Переходный объект является его позитивным отрицанием: «И Да, и Нет». Симптомы пограничного пациента, замещающие переходные объекты, предлагают негативное отрицание выбора: «Ни Да, ни Нет». Как если бы на уровне чувств был задан вопрос: «Мой объект мертвый  (потерянный) или живой (найденный)?» или «Жив ли я или мертв?», - на который он отвечает: «Ни Да, ни Нет» (1977 р. 41).

 

В остром стрессовом состоянии пограничный пациент никогда не уверен, действительно ли терапевт присутствует в плоти и крови. Можно также сказать, что пациент не уверен, жив ли терапевт или мертв. Это состояние неопределенности всегда существует в бессознательном пациента и проявляется вводящим в заблуждение образом, когда расщепляющим защитам не удается рассеять тревогу отвержения. Следовательно, пациент никогда не может ответить на вопрос: «Жив ли терапевт или мертв?», так как задавать его кажется ему бессмысленным и запутывающим. Более того, если его спросят: «Не правда ли, терапевт и жив, и мертв?», пациент останется в состоянии путаницы, так как вопрос предполагает, что терапевт стал переходным объектом, т.е. чем-то, что и создано, и найдено.

 

Пациент не способен ощутить креативность переходного пространства, когда он попадает в состоянии путаницы. Несомненно, обычно у пограничных личностей отсутствует способность «играть». Терапевт, настолько впутавшийся в контрпереносные реакции, что его первым желанием является просто выжить на каждой сессии, часто чувствует себя  депрессивным и пустым или же маниакальным. Как и пограничный пациент, терапевт тогда будет реагировать, используя комментарии для заполнения пространства вместо того, чтобы выносить  отсутствие (Green 1977, p. 41). Это состояние трудно вытерпеть. Требуется поддерживать убежденность, что если отложить ответные реакции и просто ждать, то пациент не будет деструктивным, и психика сама оживится. В критический момент терапевтического процесса высшим актом веры в отношения с пограничным пациентом для терапевта будет вера, что пациент его не убьет. Если же терапевт будет неэффективным и бесполезным, то пациент и будет совершать это «убиение».

 

В случае Аманды дело было не в том, чтобы делать более убедительные интерпретации или углублять их. Вместо этого было необходимо увидеть и принять ее чувство парадокса. Это чувство парадокса могло проявиться только тогда, когда я оставался присутствующим и восприимчивым посреди переживания отсутствия. Ее диалог тогда сильно отличался от более привычного для нее запутанного и фрагментированного психического состояния. На короткие моменты я становился посвященным в секреты ее души, обычно скрываемые ее расщепляющими защитами  и инфантильным эго, которому «просто хочется почувствовать себя лучше». Таким образом, ремарки Аманды приводили к выводу, что мои интерпретации были только частично удовлетворительными. Ее реакция на мои интерпретации – что они были «ни правильные, ни ошибочные». Однако на более глубоком уровне вопрос был не в том, верное или неверное это утверждение, а в том, что оно не было ни полностью правильным, ни полностью ошибочным.

 

Эти нюансы безумия часто можно почувствовать только через отслеживание собственного состояния запутанности. В обсуждаемом случае стали также вскрываться более открытые формы безумия. Некоторые из этих признаков были относительно слабыми, и работа с ними требовала простого эмпатического отношения, достаточно чувствительного  к стыду пациента, сопровождающему его страх безумия.  Например, Аманда обнаружила сильную паранойю, рассказывая о страхе, что банк украдет ее деньги или что ее чеки давали возможность банку обманывать ее. Ее также преследовали подозрения, что внуки воруют у нее, пока она отводит их в школу. Но мне было труднее расшифровать ее более тонкие формы безумия, в которых путаница и искажение восприятия реальности сосуществовали в качестве «ни Да, ни Нет»-логики – причиной было мое отрицание этих состояний.

 

Есть ряд причин, по которым у терапевта появляются контрпереносные реакции путаницы и раздражения. Во-первых, пациент не просит терапевта прокомментировать его слова, хотя поведение пациента к этому подталкивает. Более важно фрустрирующее ощущение сосуществования противоположностей:  у вас возникает чувство, что вы и понимаете, и в то же время не достигаете понимания процессов пациента. Этот процесс не является суммой отчетливо  проявившихся частей, его можно узнать только в его целостности. Обычно пограничная личность не любит частичные интерпретации, и терапевт чувствует вину за несовершенство и может даже жаловаться (иногда вслух!) пациенту, что последний всегда его критикует. Часто лучшие намерения терапевта сводятся на нет открытым гневом и отвержением пациента.

 

Расщепление Аманды стало уменьшаться, когда она стала способна пережить  свою тревогу отвержения. Наша запутанность уменьшилась, и ее воображение постепенно стало функционировать. Она стала «находить» меня «снаружи», вне наших сессий. Я стал в большей степени «реальным» объектом и в меньшей –  «идеализированным отцом». Терапия стала живой, хотя внешний мир (в котором  она функционировала успешно, но без сильной вовлеченности) оставался местом психического запустения. Весь интерес Аманды концентрировался на посещении сессий.

 

Внешние объектные отношения Аманды стали более реалистическими. Ее муж, многие годы носивший ее идеализированные проекции и  изменявший ей с другими женщинами, стал восприниматься более реалистически. Ранее ее мучило внутреннее омертвение, но как только она стала узнавать и уважать свои агрессивные чувства, она стала сетовать на нехватку отношений. Постепенно она стала больше принимать его таким, какой он есть, не бросаясь при этом в другую крайность любви к нему. Произошло также существенное улучшение ее отношений с матерью. Это случилось вследствие того, что она научилась признавать свой гнев на мать. Сначала она могла почувствовать эту злость только при помощи терапевта, и это заняло много сессий. Потом сократился интервал между инцидентом и гневом, пока в конце концов ее ответные реакции не стали адекватными внешним провоцирующим ситуациям. Аманда начала больше отстаивать себя в отношениях с матерью и действительно смогла улучшить отношения с ней. Укрепление функционирующего я (самости) происходило по мере уменьшения тенденции к расщеплению. Ее способность к воображению росла, и она стала более настроенной на поиск ценности и смысла в боли, которую испытывала.

 

Это новое расщепление между двумя мирами – мертвым внешним и живым терапевтическим – отражало не только дихотомию добра и зла, но также вхождение в клейнианскую депрессивную позицию, которую она переживала теперь в отношениях с отцом. До этого момента наш процесс происходил главным образом внутри параноидно-шизоидного пространства, где доминировали аффекты преследования и расщепление. По мере того как процесс продвигался к депрессивной позиции, ее ненависть ко мне как к отцу в переносе сместилась на внешний мир, и ее любовь ко мне как переносному образу когда-то любимого отца более полно актуализировалась в нашей совместной работе. Это расщепление, однако, было более управляемым, чем ранее, и интерпретации теперь были более эффективными. Теперь она боролась  с расщеплением между любовью и ненавистью и только в сильном волнении могла выразить свою ненависть ко мне. Первым проявлением этой борьбы была сказанная с иронией фраза: «Вне сессий я ненавижу вас». Со временем она смогла соединиться с этим аффектом в моем присутствии.

 

Эта смелость оказала длительное позитивное воздействие. Ее способность играть с образами ранее была сильно ограниченной, она  была особенно склонна расщеплять свою эмоциональную жизнь между чувствами любви и ненависти. Это расщепление уменьшилось, и она научилась использовать свое воображение, включая его в материал сессий, оно стало более сложным, чем предыдущий поток фантазий, вращавшийся вокруг проекций идеализированной фигуры отца. Эта разница важна и относится к тому, что алхимики называли «истинным воображением» в отличие от фантастического (CW 12, para. 360). Пограничный человек часто  переживает или лакуну воображения, или обильный поток образов и аффектов в бесконечных пассивных фантазиях, которые аннулируют осознание чувств. Ложное воображение отделяет человека от его чувств, оно также продлевает расщепление ума и тела и часто проявляется в соматических жалобах. Но истинное воображение, согласно алхимическому определению, гораздо более реалистично, оно включает  чувства и питает рост сознания и понимания страданий души.

 

Есть еще одна важная тема, которую надо упомянуть в связи с  этим случаем. За год до того, как тревога отвержения  у Аманды стала  фокусом терапии, ей приснилась маленькая девочка, замерзшая во льду. Лед стал таять, и ребенок стал оживать. Этот сон приснился в критический момент в нашей работе, и ему предшествовало странное событие. В конце той особенной сессии Аманда неожиданно повернулась  и заговорила на французском, чего она раньше никогда не делала. На следующей сессии она спросила меня о «субличностях», поскольку она поняла, что на французском со мной говорил «другой человек» в ней.  Мы обнаружили, что эта «личность»  выражала ее сексуальность. Впервые в наших отношениях появились эротические чувства. Я считаю, что эта «субличность» в ее сне была первым проявлением структуры я (самости), особенно потому, что ее появление оказало синтезирующее воздействие, преодолевающее расщепление. Эта «личность» ранее была отщеплена и существовала в замороженном, шизоидном состоянии.

 

Любящие и эротически чувства между нами существовали несколько месяцев и исчезли после появления ее тревоги отверженности и депрессии. Для того чтобы  я (самость) в пациентке  воплотилось и стало частью реальной жизни в пространстве и во времени, она сначала должна была суметь испытать (и отстрадать) острое чувство отвержения. Шизоидные части я всегда представлены в пограничной личности, и их интеграция очень важна при пробуждении ощущения я (самости).

 

Пробуждающееся я пограничной личности будет использовать интерпретации терапевта сбивающим с толку образом. Когда интерпретация принята, пациент часто возвращается на следующей сессии  к материалу, который ее опровергает. Терапевт может почувствовать озадаченность или раздражение и часто отвечает интервенцией или отдалением. «Ответное действие», как говорит Андре Грин, является «истинным творением ума... Отреагирование не ограничено действиями: фантазии, сны, слова выполняют функцию действия.  Отреагирование заполняет пространство из-за неспособности вынести подвешенное состояние» (1977, р. 41).  Терапевт может чувствовать, будто пациент отверг все, что перед этим ему было сказано, но на самом деле это «мнение» ему нужно, чтобы остановить поднимающееся ощущение путаницы и неспособности вынестиотсутствие. Т.е. мы чувствуем нападение пациента из-за нашей ограниченной способности к самоосознаванию и неспособности пережить отсутствие пациента, поэтому мы уходим в более безопасное ощущение раны, отвержения или раздражения.

 

В такие моменты полезно исследовать отдельные части этого процесса. Если терапевт неспособен контейнировать  боль из-за отсутствия пациента и говорит что-то вроде: «Но в прошлый раз мы пришли к выводам, которые вы сейчас полностью отрицаете», то пациент может сказать: «Что я такого сказал, что вы так думаете?» Терапевт может почувствовать раздражение, потому что пациент нападает на его чувство реальности. Тем не менее, терапевт неверно понял сообщение пациента и увидел в нем отрицание своей интерпретации, тогда как на самом деле терапевт исходил из того, что достигнуто понимание. Это предположение делалось для рассеивания его собственной путаницы и для избегания состояния подвешенности. Если бы в этот момент пациент сказал что-то вроде: «Что я такого сказал, что отрицает то, что мы поняли в прошлый раз?», то ощущение путаницы рассеялось бы, но у терапевта осталось бы чувство, что он поступил плохо, заявив, что пациент отрицает предыдущие находки.

 

Пациенту может казаться, что он просто размышляет и в процессе размышления отстраняет то, что ранее прояснилось. Тем не менее, терапевт  принимает  это «отстранение» за нападение на его работу на предыдущей сессии, он может считать это «негативной терапевтической реакцией». На самом деле пациент пытался использовать интерпретации, временно отвергая их. Это лишь выглядит  как полное отрицание. Нарциссизм терапевта подвергся нападению, поскольку он ждал, что данная им интерпретация будет разъясняющей, а не просто пробным камнем для более глубокого уровня. Нужно понимать, что пациент пытается выпутаться из нарциссизма терапевта, используя свою «ни то - ни это»-логику. Это рискованный шаг, поскольку он означает, что пациент начинает больше показывать истинное я и таким образом вырастает до игнорирования нарциссических потребностей терапевта.

 

Негативную логику пограничных пациентов, столь выразительно описанную Грином, можно также концептуально понять через систему Vianegativa Николая Кузанского, мистика и церковного деятеля пятнадцатого века. Метафизическая система  Via negativa дает возможность увидеть, что пограничная личность использует отрицание как средство самовыражения. В этой системе каждому позитивному утверждению ставится в оппозицию другое, демонстрирующее его конечность и неполноту. Таким образом, каждое утверждение порождает другое, которым можно дополнить предыдущее. Бог как непознаваемый объект этой диалектики остается нерасчлененным, единым. Он является  coincidentia oppositorum. Следовательно, бессознательной целью пограничной личности является состояние, в котором достигается объединение противоположностей и может быть окончательно преодолено болезненное  и искажающее восприятие расщепление. Путь к этой цели, однако, пролегает через территорию безумия. Эта территория безумия является местом, где внутренняя жизнь страдает от фрагментации и хаоса. Другими словами, это полный антитезис к единству и гармонии противоположностей. Более того, безумие охраняет себя от психического вторжения других людей. Безумие является процессом, относящемуся к я (самости), выжившему в преследованиях, которое, хоть и слабо, проявляет себя через парадокс –  точку опоры специфической логики пограничного человека.

 

Более того, терапевта может сбить с толку неудача  в постижении «ни то - ни это»-логики пограничного пациента. Он может пытаться понять  смысл коммуникаций пограничного пациента, интерпретируя контрпереносные чувства. Например, «тревожные чувства, возникающие у меня в отношении этого человека, говорят о том, что, вероятно, он охвачен тревогой отвержения». Фредерик Коплестон описал это как уровень ощущений, которые просто что-то утверждают (Copleston 1985, p. 237). Или же терапевт может пытаться понять пациента, определяя присутствующие и отсутствующие элементы, например: «Она в маниакальном состоянии, но  суть не в этом, мания может быть защитой от депрессии отвержения». Коплестон пишет про эту форму аргументации, что она «и утверждает, и отрицает» (там же). В этой ситуации необходимо столкнуться лицом к лицу с безумием, терапевт должен научиться работать, не пытаясь во что бы то ни стало познать –  уважая непознаваемое.

 

Чувственное восприятие (в понимании Кузанского) соответствует тому, что Грин назвал первичным процессом мышления, а дискурсивное рассуждение (рацио) соответствует принципу реальности. Логика пограничной личности, соответствующая модели «ни Да, ни Нет», относится в системе Кузанского к intellectus.

 

Там, где чувственное восприятие утверждает, а разум утверждает и отрицает, интеллект отрицает противоположности разума. Разум утверждает А и отрицает Б, но интеллект отрицает А и Б и по отдельности, и вместе; он постигает Бога как coincedentia oppositorum. Это постижение или интуитивное видение, однако, невозможно выразить в речи, являющейся инструментом разума, а не интеллекта. В интеллектуальной деятельности язык используется  для внесения смысла, а не для его установления... [Copleston 1985, p. 237 - выделено мною].    

 

Невозможно знать безумные части личности, но можно знать, что вы их не знаете. Любое знание, которое переводит состояние безумия в дискурсивный процесс (такой, как каузальная последовательность стадий развития) не схватывает природу безумия, а также не дает пограничному человеку символическое ощущение контейнирования. Такое редуктивное мышление превращает безумие пограничного человека в то (вещь), что надо упорядочить, вместо признания его в качестве витальной, живой характеристики я (самости), равноправной ее другим, более приемлемым качествам. Редуктивный метод не способен постичь феномен безумия, которое находится вне пределов досягаемости рационального знания.

 

Единственное знание, полезное для лечения пограничных расстройств –  это знание, основанное на негативной логике. Безумие пациента имеет способность исказить и разрушить его собственное восприятие и восприятие терапевта таким способом, что внешне благоприятные интеракции или интерпретации, которые ранее были приняты пациентом и интроецированы, превращаются в преследующие объекты. Но нужно понять, что это превращение из благоприятного в персекуторный (преследующий) не является результатом расщепления пациента из-за тревоги отверженности, так как опыт отвержения не является ни причиной, ни не причиной его безумия. Нужно выдержать подвешенное состояние незнания и в то же время не прекращать попытки понять. Этот режим ожидания поможет глубоко прочувствовать психотические части пациента, а также познакомиться с ними, даже если невозможно примириться с теми чувствами  разобщенности, террора, отсутствия и безжалостности, которые они провоцируют.   

 

Безумие: личное или неличное?

 

Являются ли переживания безумия личными или внеличностными? Конечно, можно чувствовать их как что-то жестокое,  угрожающее субъекту и объекту своим отсутствием формы  и ясного аффекта, а также пустотой, являющейся его частью. Ведь безумие сопровождается отсутствием или пустотностью, а не утверждающим присутствием какой-либо вещи. В терапии безумие, которое начинает проступать, подобно чуждому Другому, не имеющему ничего общего с пациентом, с которым хотелось бы иметь дело. Конечно, трудно принять безумные части пациента, принесенные в наш кабинет. Для избегания этих частей мы  прибегаем к объяснениям через проективную идентификацию и фабрикуем интерпретации, которые могут даже включать страх терапевта быть покинутым. Но все эти решения являются защитными стратегиями для  заполнения отсутствия переживаний, пустоты, где не существуют ни мысли, ни чувства.

 

Проще думать о безумии как о том, что нужно организовать. Терапевт может говорить следующее: «Вы уклоняетесь от тревоги отвержения и страха, что я вас брошу в этом процессе». Эта рационализация может быть верной, но она носит защитный характер –  это способ избежать отсутствия и пустотности, которые характеризуют безумие. Тем не менее, пациент, снабженный интерпретациями «с добрыми намерениями», вскоре попадает в крайние состояния расщепления тела и ума, и вмешательства терапевта остаются безрезультатными. Несомненно, пациент, как и терапевт, был бы счастлив прибегнуть к чему-нибудь –  например, к интерпретации тревожного состояния. Тревога пациента является той вещью, которую надо поставить под контроль и понять. Она становится заместителем безумия и снижает его до внеличностной энергии.

 

Можно ли определить безумие как личное? Могу ли я и должен ли я любить безумие своего пациента? Крайним примером является Святая Тереза, пьющая гной больных. Может ли это безумие, которому часто удается превратить людей  в роботов, быть частью человеческой идентичности? Если занять  позицию святых и стать «раненым целителем» или доктором, облаченным в покров страдающего пациента, то это не поможет пациенту постичь и контейнировать его процесс. Если терапевт идентифицируется с образом святого раненого целителя, то непременно произойдет отдаление пациента от терапевта.

 

Совершенно другая ситуация складывается, когда терапевт способен войти в контакт с личностью пациента, открывающего свое безумие. Пациент тогда не будет испуган тем, что проявляет свое безумие. Реальность безумия является страной не-человеческого, местом, где разрушаются смысл, образы и способность к отношениям. Когда терапевт будет способен понять безумие как часть пациента и воспринять пациента и его безумие личным человеческим образом, все может измениться. Как только вы войдете на неизведанную территорию безумия пациента, вы утратите вашу личную ориентацию. Чисто личное отношение не может полностью контейнировать его. Вы убедитесь, что безумие нужно постигать через более широкую перспективу.  Как только вы создадите больший контейнер для безумия, возникнет явное ощущение внеличностного измерения. Безумие пациента будет выглядеть как нечто автономное, как механизм или божество, отдельная сила, которая управляет не только пациентом, но и взаимодействием пациента и терапевта. Если внеличностная/архетипическая перспектива будет выражена в крайней форме и далеко отклонится от человеческого уровня, то нужно будет вернуться к более узким рамкам личностного, хотя они вскоре будут ощущаться как ограничивающие и требующие расширения.

 

Таким образом, наше отношение к безумию колеблется между личностным и внеличностным (личностным и архетипическим). Нельзя сказать, что я отношусь к безумию пациента как к его личному, но также нельзя сказать, что я отношусь  к нему как к внеличностному. Тем не менее, если считать, что оно и личностное, и внеличностное, то произойдет интеллектуальное абстрагирование от его переживания, которое разрушит ценность этого опыта. Я сопротивляюсь этому разрушению своим особым способом, соединяя личные и внеличностные качества –   соединение становится явным, когда глубоко вовлекаешься в феноменологию безумия пациента. С уверенностью можно сказать только то, что безумие пациента –  ни личное, ни внеличностное.

 

Разница между личным уровнем и уровнем внеличностным, трансцендентным обнаружится, если спросить мистика, является ли переживание Бога личным или внеличностным? Мистик ответит, что переживание божественного определенно личное.  Но как только это мнение будет произнесено, оно покажется некорректным: ведь мистик говорит о Боге как о возвышенном Другом, и его переживание относится области  явно внеличностной. И будет неверным сказать, что переживание Бога –  и личное, и внеличностное. Сказать это – значит ограничить и фальсифицировать этот опыт. Можно утверждать только то, что переживание Бога , которого достигает душа мистика, –  ни личное, ни внеличностное.

 

Эта парадоксальная формула точнее выражает опыт мистика. Пограничный человек («ни Да, ни Нет»)  редко обладает гибкостью парадокса, скорее,  он  представляет карикатуру на него.  Мистический парадокс передает ощущение целостности, а парадоксальная логика пограничного пациента (когда вечно ускользающая и скрытая истина не может быть схвачена) вызывает у терапевта ощущение пустоты и путаницы.

 

Установка пограничного пациента «ни Да, ни Нет» отменяет все, что удается достичь. Например, если на сессии вы добились ясности и отступления путаницы, то следующая сессия начинается с новых атак. Нападения пациента являются его способом защититься от неумения терапевта видеть через парадокс. Пациент как бы намеревается сказать –  если терапевт еще не устранил своими поспешными интерпретациями и действиями любую возможность общения,  –  что достигнутые на предыдущей сессии инсайты  не являются ни правильными, ни неправильными. Нападая на терапевта, пациент просто выражает способность ухватить парадоксальную природу терапевтического опыта. Если бы терапевт временно прекратил свои интервенции и предоставил место для  путаницы и отсутствия знания, то, возможно, пациент сказал бы ему, что предыдущие интерпретации были ни полными, ни неполными.

 

Душевная ситуация пограничного человека напоминает подход  Николая Кузанского к нуминозному. Как если бы такой человек говорил: «Вы не может полностью меня узнать. Я за пределами любого рационального понимания. Вы можете знать только то, что вы не можете знать. Если ваше знание аутентично и  добыто ценой больших усилий, я позволю вам приблизиться к своей душе, только если вы всегда будете помнить, что знаете только то, что не  знаете. Вам нужно понять, что ваша самонадеянность является главной угрозой для меня, и  по мере того, как вы будете пытаться понять меня, это будет удаваться вам все хуже». Как только вы приближаетесь к душе пограничного пациента, вы вступаете на  территорию безумия. Жак Лакан писал: «Не только бытие человека нельзя понять вне безумия, оно не будет человеческим бытием, если не будет включать безумие в качестве ограничения свободы» (1977, p. 215). Если не проникнуть в безумие пограничного человека, его никогда не понять.

 

Безумие пограничного человека растет по мере накопления переживаний сильной боли, путаницы и безвыходности. В некоторой степени безумие создается (хотя его можно считать априорным, как хаос в мифах и в алхимии) через отрицание, расщепление, проективную идентификацию и идентификацию эго  с архетипическими образами. Безумие защищает от того, что тебя ненавидят, делают козлом отпущения, нагружают родительской виной и завистью к любым шагам индивидуации. Безумие также служит для притупления боли. Душа, покидая территорию безумия (когда, например, начинает его видеть или осознавать), всегда сталкивается с болью, сопровождающей процесс преодоления расщепления.

 

Пограничный человек часто ведет себя как безумный, потому что эта боль так сильна, а риск не выдержать ее так велик, что все дороги к его душе полны обходных путей, барьеров  и знаков опасности. Пограничный пациент всегда проверяет, например, когда задает «нападающие» вопросы. Когда достигается пограничный сектор в любом человеке, включается его сигнал тревоги. Конъюнкция с ее способностью исцелить расщепление неизбежно связана с опытом невыносимой боли. Эта боль и сопровождающее ее безумие находятся в ядре пограничного человека. Пациент будет «настороже»: поймет ли его терапевт, сможет ли терапевт справиться  с интенсивностью его боли. Если терапевт настаивает на своем понимании, тогда как пациент считает его неполным или ошибочным, то пациенту нужно временно выставить барьер, пока риск не уменьшится. Эти заграждения вносят безумие и погружают  к «пустоту», «ничто» - состояние подвешенности и ожидания, пока пациент внимательно наблюдает, будет ли за это время его боль узнана и понята.

 

 Пограничные личности и религиозные переживания

 

Есть ли связь между мыслительным процессом пограничной личности  и подлинным опытом нуминозного via negativa, как у мистиков или у Николая Кузанского? В подлинном мистическом опыте соединение с божественным известно как  complexio oppositorum. Слияние души с Богом и ее последующее отделение является для них реальностью, и это соединение далее живет в душе мистика. Но для пограничного человека решающее значение имеет именно потеря союза. Какой бы опыт нуминозного не существовал у него (особенно  в течение первых месяцев жизни), и какие бы переживания слияния не возникали в последующие фазы развития, пограничный человек не смог присвоить их в достаточной степени.

 

Пограничный человек часто служит посредником нуминозного для других людей –  например, пограничный человек может быть медиумом или терапевтом. Нуминозное тогда будет живым и исцеляющим для других, когда в роли его проводника выступает пограничный человек.  Но оно не «воплощается», не «обретает плоть» для этого человека. Стоит ему остаться в одиночестве, как нуминозное исчезает, оно перестает быть исцеляющим Другим, вместо этого оно оставляет осадок болезненного отсутствия и покинутости, которую трудно вынести. Соматизация и расщепление тела и ума устраняют способность дифференцировать чувства и переживать конфликтующие противоположности, возникает сбивающая с толку одновременность противоречивых эмоциональных состояний.

 

Существует связь между пограничными состояниями  и подлинным переживанием нуминозного.  Проявления пограничных состояний  в религии хорошо известны. Например, Иоанн Креститель страдал от ужасного чувства пустоты и депрессии. В «темную ночь» души его ум был пуст и мысли разбегались, он пребывал в отчаянии, чувствуя себя оставленным Богом и людьми. У него были очень тяжелые переживания, вызывавшие суровые страдания. Он  подвергся остракизму своей общиной  и был заключен в тюрьму. Тем не менее, он мог оставаться спокойным и даже невозмутимым в своей вере, что все эти страдания даны ему для очищения, после которого он примет Бога (Williams1980, pp. 159-179).

 

История жизни Святого Иоанна дает повод для диагностических размышлений. Тревога преследования, от которой он страдал, видна в его реакциях на внешний мир и в его поведении. Пограничные люди обычно навязывают свое безумие окружающим. Сильное переживание покинутости Иоанна очень характерно для пограничных людей, как и его ощущение пустоты  и  склонность искать боль. Более того, его веру, что страдания являются путем к Богу,  можно рассматривать как симптом расщепления на хорошее и плохое и как признак всемогущих маниакальных защит от ощущения своей никчемности. Иоанн мог быть пограничной личностью, но его влияние на духовную жизнь и понимание сложных медитативных состояний  сознания сделали его бесценным источником мудрости.

 

Нет необходимости изучать пограничную логику и ее отношение к различным мистическим системам, чтобы признать существование связи между пограничной феноменологией и религиозными поисками.

 

Рассмотрим DSM -3, предлагающий следующие диагностические критерии для пограничных нарушений:

 

1. импульсивность и непредсказуемость, по меньшей мере, в двух типах  потенциально самодеструктивного поведения: растраты, секс, азартные игры, потребление веществ, крупные покупки, переедание, нанесение себе физических повреждений;
2. заметный паттерн нестабильных и интенсивных межличностных отношений, т.е. резкие перемены в отношении к партнеру, идеализация, обесценивание, манипуляции (непрерывное использование другого);
3. неадекватный ситуации сильный гнев или недостаток контроля гнева, т.е. частая демонстрация раздражительности, продолжительный гнев;
4. нестабильность идентичности, проявляющаяся в неопределенности в отношении некоторых тем, связанных с идентичностью, таких как образ себя, пол, долгосрочные цели или выбор карьеры, дружба, ценности и родственные чувства; характерны высказывания типа: «Кто я?», «Когда я хороший, я чувствуя себя так, как будто я – это моя сестра»;
5. аффективная нестабильность: заметный сдвиг от нормального настроения к депрессии, раздражительности  или тревоге, обычно длящийся несколько часов и лишь редко – более нескольких дней, с возвращением в нормальное настроение;
6. неспособность оставаться одному, т.е. неистовые усилия избежать одиночества, депрессия, когда человек остается один;
7. нанесение себе физического вреда, т.е. суицидальные попытки, повторяющиеся несчастные случаи или физические потасовки;
8. хроническое ощущение пустоты и скуки.

 

Но эти критерии также отражают профиль творца Ветхого Завета Яхве, обладавшего по меньшей мере пятью из перечисленных признаков! Он был импульсивным и непредсказуемым, и этим  наносил себе вред. Его отношение к людям и к Израилю было нестабильным и отмеченным идеализациями и обесцениванием. Его гнев был сильным и часто неподконтрольным, он мог вести себя безжалостно и с полным пренебрежением к им же избранным людям. Он разрушил свое собственное творение потопом. Его идентичность была диффузной, и он требовал постоянного отзеркаливания. Его настроения часто капризно менялись.

 

С диагностической точки зрения, Яхве был пограничной личностью. Заметьте, Яхве, несомненно, был пограничной личностью, но он также был высшим светом и источником нуминозного. В Ветхом Завете Яхве был личностью, которая не только обладала нуминозностью, творчеством и бессмертной мудростью, но его личность такжевключала пограничные черты. Может быть, человеку не дано достичь творчества, приближающееся к божественному уровню, если он при этом не страдает от пограничного расстройства. В фигуре Яхве свет и тьма объединены, хотя и очень запутанным образом. Но сочетание позитивного нуминозного  с пограничными характеристиками –  отличительный признак творческого гения Ветхого Завета. Об этом нужно помнить, когда мы пытаемся разделить светлые  и темные характеристики нуминозного – это важнейшая задача, которую необходимо выполнить, чтобы свет мог воплотиться.

 

Терапевт учится видеть мертвое и пустое я пограничного человека, выживать  в его нападениях  на любую форму союза и выносить зависание психических процессов, которые вызывает его логика «ни то, ни то». Хотя, работая с пограничными личностями, важно вскрывать хронические состояния покинутости, эта задача является только первым шагом на пути столкновения с состояниями сознания, которые характеризуются пустотой и разрушающей разум яростью. Муки отвержения, таким образом, можно рассматривать в качестве части ритуала перехода (инициации) для инкарнирующей Самости. Но мотив отвержения недостаточно объясняет пограничное состояние. Фокусировка на нем путем привлечения более глубоких слоев нуминозного приводит к более успешному вытеснению, но не усиливает воплощение я в качестве центра, контактирующего  с нуминозным.

 

Лечение

  

Размышления о лечении пограничных расстройств, которые приводятся далее, имеют основу в  разных источниках – в концепции Биона о том, что существуют нормальные и психотические части в каждой личности, в исследованиях Юнга алхимического символизма,  в моем собственном клиническом опыте проявлений нуминозного в позитивной и негативной форме, а также в моих идеях о важности бессознательной диады. О психотической части личности можно думать как о части, которая содержит образ ребенка, символизирующего истинное я или душу. Ребенок часто представляется истощенным или безнадежно больным. Это мертвое я, подобно  мертвому Осирису, чахнет в подземном мире, и на него нападают, как только он осмеливается подняться. Другим символом психотической части является пара, которая находится в слиянии, хотя ее участники пребывают в состоянии радикального разлада. Эта пара отвергает сепарацию, но в то же время  ее участники не находятся в подлинном контакте. В клинической работе с пациентами я наблюдал, что бессознательная пара часто становится заряженной насилием, когда каждый партнер пытается напасть на другого, фемининная часть часто обладает мощным фаллосом, а маскулинная часть – засасывающая и удушающая. Эта бессознательная пара проявляется в межличностных отношениях и вызывает путаницу или садо-мазохистические отношения между терапевтом и пациентом. Но эти отношения являются защитной реакцией, в которую вовлекаются  оба – и терапевт, и пациент, –  чтобы не соприкасаться с настоящей природой бессознательной пары, которая наполнена  ненавистью по отношению  к душе. Пара, втянутая  в смертельную  и жестокую битву, в действительности является  единым двусторонним объектом (Green 1977, p. 40), который глубоко антагонистичен ребенку, заключенному в него как в тюрьму.

 

Поэтому психотическая часть личности содержит душу, а также создающую тревогу преследования (персекуторную) диаду, пару, существовавшую «до творения» и предшествовавшую разделению противоположностей. Действующие внутри диады процессы являются сложными, но исследование Юнгом алхимического символизма создало основу для их понимания. Следует ли рассматривать чрезвычайно деструктивные аффекты, сопровождающие психотическую часть индивидуума, в качестве последствий травм развития? Или же эти деструктивные аффекты являются последствиями переживаний соединения, которые включают исторически предшествовавшие события, но не сводятся к ним? Юнг приводил алхимические тексты, иллюстрировавшие, как переживания единства сначала создают очень деструктивные содержания. На алхимическом языке эти содержания называются «злодей» или «дьявол», часто они принимают форму животных, таких как бешеная собака, змея, василиск, жаба или ворон (CW 14, para. 172). Тень пограничного человека, являющаяся пристанищем для этих деструктивных содержаний, обычно проявляется  в форме ренегата (диссидента), пытающегося разрушить все позитивное и жизнеутверждающее. Другой яркой теневой конфигурацией является смертельно опасный демон (которого Нойман назвал уроборическим инцестом), соблазняющий душу на регрессивное слияние  и играющий с воспоминаниями души о первоначальном переживании нуминозного.

 

Важно иметь двойное понимание этих теневых элементов. С одной стороны, их можно воспринимать в качестве части интроективной структуры, возникшей из текущей потребности пациента отрицать ужас его ранних переживаний. Так создается что-то вроде пятой колонны –  то, что Бион назвал «проделками злого духа» (Meltzer 1978, pp. 106ff). Этот образ злого духа идентичен дьяволу, выполняющему деструктивную функцию во многих религиях. С другой стороны, чрезвычайно деструктивные состояния могут быть созданы через переживание единства. Эти темные создания пытаются разрушить память о переживаниях единства, и они  искажают память пациента о Боге. Так называемую негативную терапевтическую реакцию можно контейнировать, когда пациент и терапевт признают тот факт, что ранее произошло переживание единства, хотя едва ли  оно было осознано. Переживания единения можно найти, анализируя сны или отслеживая процессы в отношениях между двумя людьми.

 

Переживания единства имеют особое значение при работе с пограничными людьми. Через них терапевт интроецирует ранее расщепленное беспомощное я пациента, которое, как я уже отмечал, обычно принимает форму больного или страдающего ребенка. Такие переживания единства,  включая сопровождающие их демонические продукты, могут сделать явной постоянную внутреннюю борьбу пациента –  битву между жизнью и смертью, в которой противниками являются Бог и Дьявол. Когда этот конфликт является бессознательным, он проявляется в садо-мазохистической диаде, которая структурирует внутреннюю жизнь пациента и отношения. Этот садо-мазохистический стиль создает относительно безопасную территорию для пациента, даже если он платит за него большую цену. Дань собирается в терминах неудач в отношениях, подрыва креативности и всех форм самоутверждения.

 

Когда демонические части личности становятся действительно сознательными, достигается новая ступень: серьезной темой становится смерть через суицид, болезнь или несчастный случай. На этой стадии терапевт часто недоумевает, не лучше ли было прежнее бессознательное  использование пациентом расщепляющих механизмов. Но если помочь пациенту столкнуться с влечением к смерти внутри контекста союза, то он сможет открыть свои новые части и таким образом найти причину и желание жить.  В алхимии формы,  опасные в начале (такие, как «бешеная собака» или «злодей»), позже становятся защитниками внутреннего ребенка, символизируя новое я. Таинственным образом демонические аспекты необходимы для разрушения структур старой личности, которые стали бесполезными.

 

В этом процессе главная опасность состоит в потребности терапевта контролировать; если не отказаться от нее, терапевт станет подобным «старому королю», управляющему нормальной компетентной личностью. Эта невротическая потребность может сильно подрывать  исцеляющий процесс, создавая еще большее расщепление  в пациенте, а также между пациентом и терапевтом. Вы нуждаетесь в помощи пациента, иначе исцеляющий процесс не сможет выстоять против могущественных сил смерти и разрушения, возникающих из психотических частей и пациента, и терапевта.

 

Способность увидеть, что эта психотическая часть также является для пограничного человека связью с нуминозным, имеет решающее значение для запуска исцеляющего процесса. Но как только безумие человека более полно раскрыто и взаимно признано, можно прямо встретить нуминозное как трансцендентную Самость. Я считаю, что под «фоновым (стоящим за всеми) объектом» Гротштейн имел в виду этот опыт.  [Он пишет, что этот объект соответствует «наиболее архаической организации внутреннего объекта, предлагающего поддержку для развития младенца... внушающий страх, величественный, невидимый и стоящий за всем, он «порождает» нас и посылает в мир. В моменты спокойного отдыха мы сидим на его коленях (метафорически). В психотических заболеваниях и пограничных состояниях он сильно разрушен или компрометирован» (1979, p. 154n)].  Едва ли можно открыть нуминозное без путаницы, расщепления, отрицания, захвативших лечение. Но нуминозное, тем не менее, присутствует. Эта трансцендентная Самость не создается через межличностные отношения, а скорее, существует  increatum (априори) и является неотъемлемым элементом пациента. Где воплощается нуминозное, там близится исцеление.

 

Но не надо недооценивать силы смерти и деструкции. Дьявол работает на этой стадии потенциального исцеления как трикстер, обманывая терапевта, заставляя его думать, что все в порядке,  часто соблазняя его не замечать безумие пациента. Как только нуминозное становится частью функционирующей (нормально-невротической) личности пациента, мы вступаем в фазу, когда  пациент находится на стороне жизни и против смерти.

 

Соединение нормально-невротических и психотических частей пациента является важнейшей целью лечения. Я подчеркивал важность образного подхода в этом процессе. Терапевт должен оставаться бдительным, он должен быть внимательным, чтобы не расщепить пациента на функционирующую и психотическую части. Расщепление и отрицание пациента могут быть столь сильными, что терапевт будет отдавать приоритет «нормальной» части. Но обе части нужно видеть как части единого  целого.

 

Обнаружение бессознательной диады и вступление в порожденный ею образный процесс может привести к трансформации интерактивного поля, у пациента появится способность играть и переживание трансцендентной функции (CW 7, para. 121). Это трансформированное пространство очень важно, потому что оно обеспечивает связь между нормальной и психотической частями личности, которую нельзя достичь через интерпретации (Grotstein 1979, p. 175).

 

Пограничные пациенты страдают от нехватки трансцендентной функции.  Нельзя сказать, что у этого человека отсутствует связь между сознанием и бессознательным –  фактически, может действовать канал, через который бессознательное свободно проникает в сознание. Согласно Андре Грину и другим авторам (см. Meissner 1984, pp. 55ff), пограничные личности не проявляют функционального переходного феномена:

 

Пограничные пациенты характеризуются неудачей в создании функциональных типов потенциального пространства. Вместо переходного феномена они создают симптомы для исполнения функции переходного феномена. Под этим я не имею в виду, что пограничные личности не способны создать переходные объекты или феномены. Говорить подобое – значит игнорировать тот факт, что многие художники являются пограничными личностями.  На самом деле, можно только сказать, что,  с точки зрения психического аппарата, переходные объекты таких индивидуумов не имеют той  функциональной ценности, какую они приобретают у других (Green 1977, p. 38).

 

У пограничного человека слабая способность играть с бессознательным, влиять на него сознанием или допускать влияние бессознательного на сознательную личность. Вместо этого бессознательное проявляется в том, что пациент дает очень конкретные ассоциации на сны, которые редко ведут к дальнейшим ассоциациям, или у него слабый поток идей, или полная неспособность к свободным ассоциациям и воображению. Пограничный человек может быть чувствительным или творческим человеком с особыми талантами, но, тем не менее, он только «получатель» информации и редко может обращаться с ней осмысленным образом. Пограничный человек часто использует свои психические таланты для помощи другим, но редко может помочь самому себе. Подверженные влиянию бессознательного, они чувствуют полную беспомощность, когда прямо сталкиваются с его содержаниями. Следовательно, для терапии пограничных личностей особенно важно создание трансцендентной функции.

 

Я предложил модель психотической части, которая содержит родительскую пару, являющуюся единым объектом (негативным состоянием гермафродита), в этой ситуации душа особенно подвержена силам смерти, которые воплощаются в фигуре ренегата (диссидента). Тем не менее, если работать в образах с бессознательной диадой, появляющейся между пациентом и терапевтом, может возникнуть трансцендентная функция, которая будет связывать нормально невротические и психотические части личности пациента. В этом процессе видение будет сильно ограниченным, если не возникнет глубокое принятие нуминозного. Этот несотворенный элемент –  часто формирующий фон происходящего или слитый с нормальной личностью, придавая определенные состояния –  нужно рассматривать как неотъемлемую часть пациента и важнейший источник исцеления.

 

 

 © Перевод с англ.: Хегай Л.А., 2000 г.