|
«Что такое хорошо и что такое плохо»
или
«…А потом она увидела волка».
Павловская Наталия
Посвящается С.
Лампочка под потолком мигнула желтой вспышкой и погасла. В окне уже разливался сизый утренний свет. На листе из конторской книги замерли слова:
«В том, что умираю, не вините никого… это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет».
Было двенадцатое апреля 1930 года.
В протоколе следствия стоит другая дата смерти Владимира Маяковского: четырнадцатое апреля.
Так когда же умер автор до боли знакомых с детства строк: «Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха: «Что такое хорошо и что такое плохо?» Двенадцатого апреля? Четырнадцатого? Или, может, седьмого (или девятнадцатого) июля 1893 года, когда он появился на свет (тут, как видим, тоже есть варианты)?... Ведь не поспоришь с Гераклитом: «Наш первый шаг к жизни оказывается первым шагом к смерти».
Глаза резало от слез. Она смотрела на свое, всякими хитростями накопленное богатство – разноцветные капсулы и шарики и понимала, что все равно выходит фигня: так, чтобы наверняка, надо съесть много, но, если съесть много, будет интоксикация и опять ничего не выйдет…
А потом она увидела волка. Тот был худой, с облезлой шерстью, лежал на боку и тяжело дышал. Она поняла: это было ее смертное переживание…
Книжка Хиллмана «Самоубийство и душа» рассыпалась по страницам. Ну да, да, он часто залезал в нее, но издатели могли бы сделать обложку покрепче… На экране компьютера теснили друг друга Шопенгауэр с его «Смертью и ее отношением к неразрушимости нашего существа», «Бардо и другие реальности» Согьяла Ринпоче, Деррида, Сартр, Камю и сайт клуба самоубийц… Очень хотелось выпить.
В эти двое суток Маяковский был как никогда активен: виделся с друзьями – с кем-то говорил по душам, кого-то утешал, ставил на бегах, играл в покер, ругался в Ассоциации писателей, напивался, скандалил, встречался с любовницей. Практически всем он говорил, что застрелится, бравировал маузером. Его успокаивали, от него отмахивались, его пугались, им возмущались.
Что же это было - эти двое суток без сна? Надежда, что возникнет помеха привести задуманное в исполнение или маетное бордо умирания, когда процесс запущен и обратного хода нет?
В буддийской медицинской традиции есть перечень верных знаков, что смерть уже неизбежна, хоть пускай вы бодры и веселы на вид. Например, обычно, когда мы слегка надавливаем на свои закрытые глаза, появляется ощущение цвета и света. Когда на первый день месяца этого не происходит, это знак того, что смерть близка. Или вот сны: к приближающейся смерти - если надеваешь черные одежды и идешь куда-то вниз. Или встречаешь дикого зверя вроде тигра или леопарда и едешь на нем по холму. Ну, тут прямо скажем, мастерам амплификаций есть о чем поспорить…
Есть ли возможность различить состояние «в процессе выбора» (то есть – «хочу умереть» или «хочу жить по-другому»?) и состояние «уже в процессе» (уже умер, а то, что хожу и дышу – остаточные рефлексы, как у бегающей курицы с отрубленной головой)? Для чего это представляется важным? Так, чтобы всем было близко, проведем параллель с сексуальным актом - всегда хорошо бы понять в конкретной ситуации: хочешь или не хочешь. Но, если таки решили, что хотите, и процесс уже пошел, не стоит мешать его течению, а то потом всякие фрустрации и вообще головная боль.
Так вот, все, что происходило в эти два дня с поэтом Маяковским, было пропитано эросом, можно даже сказать, что это был воплощенный эрос: страсть, захваченность, аффективные отреагирования. Вообще, по рисунку это очень похоже на половой акт: от сентиментальных интимных признаний – текста записки, к прелюдии «поглаживаний» задушевных разговоров, ко все более убыстряющимися, с изобретательной сменой позиций, действиями: карты, бега – все, заметим, фрикционно-ритмичное по природе своей, с добавлением вербальных аффектов–скандалов, к предфинальной, всепоглощающей попытке полного слияния: предложение любовнице стать женой и, наконец – к мощной оргастической эякуляции – выстрелу из маузера. Вот так «крошка-сын» Эрос с его папой – «отцом» Меркурием, лихо и без рефлексий готовым ответить, что ж такое хорошо и что – плохо, завертели этот продлившийся двое суток, захватывающий акт любви: соединение жизни со смертью…
Она легла рядом, обняла волка. Если честно, было страшновато: «критика сохранена, что предполагает благоприятный прогноз…», - вертелась в голове фраза из учебника по психопатологии (а кто, скажите, из невротиков не читал учебников по психопатологии?). Умом она понимала, что в ее постели не лежит волк. Но вот же – он есть, она ощущает его, чувствует запах, видит, и он ей совсем небезразличен… Сначала ее смущала его грязная шерсть, с налипшими комьями земли, содранная местами кожа, запах чего-то звериного и, кажется, паленого, но скоро привыкла, в этом оказалось даже что-то приятное. Она поцеловала его костистую лапу. Волк благодарно лизнул ее сухим шершавым языком. Она лепетала какие-то бессмысленные нежности. Волк устало молчал. Она притихла, расслабилась. Такое состояние бывало после хорошего секса. Ну и фиг с ней, с критикой, подумала она…
«Тайна состоит в том, что только то, что может разрушать себя самое, воистину является живым» - теперь он листал «Психологию и алхимию» Юнга. Выпить он, конечно, выпил, но вопросов меньше не стало…
Если жизнь считается противоположностью смерти, то, следуя энантиодромии (а куда ж без нее?), жизнь, по сути, это и есть смерть, - размышлял он, - а, значит, никто так не любит жизнь, как стремящийся к смерти…
Завтра она придет на сессию и, наверное, больше не будет говорить про волка… Когда она говорила о волке в прошлый раз, в люстре лопнули сразу две лампочки, а за окном ни с того, ни с сего начался ураган. Синхронистичность, куда деваться…
Она спросила волка:
- Ты возьмешь меня туда, где смерть?
Волк усмехнулся:
- Как я возьму тебя с собой, если сам не могу даже встать?
- Я помогу тебе.
- Что ты можешь? - спросил он.
Она подумала и сообразила:
- Наверное, тебя нужно кормить? Я могу смотреть фильмы, где умирают… Хочешь, я буду ходить на кладбище?… Я буду думать о смерти. Так ты окрепнешь?
- Просто будь со мной.
- И все? Тебе больше ничего не нужно?
- Нужно. Любить смерть. Только и всего…
- Ладно, - кивнула она, - А теперь можно я поработаю? Ведь пока мы с тобой не уйдем, мне нужно платить моему аналитику…
Волк кивнул и устало закрыл глаза, а она стала дописывать про Маяковского.
Роясь в бесчисленных материалах, наткнулась на заметку Мандельштама: «Смерть поэта – это его последний творческий акт».
Она осознала: суицидальный акт – это акт творения, абсолют вдохновения, экстракт сублимации, креативность, как она есть: здесь автор сам выбирает мотив, сюжет, обстоятельства, способ. Он – хозяин и катарсиса, и лизиса.
Конечно, можно сублимировать в режиме light: сочинять книжки или вышивать крестиком. Но трудно не признать, что по уровню драйва это соотносится примерно как путешествие на Луну и поход в ближайшую булочную…
Что такое жизнь, если не отчаянное стремление оставить след, стать видимым с точки зрения мироздания? – думал он. Только, следуя мысли Деррида в его «Грамматологии»: «След — это ничто, он не есть нечто сущее, он ведет нас за пределы вопроса «что это такое?» и делает его в известной мере возможным», приходишь к выводу, что уход из жизни, то есть, делание себя отсутствующим – это и есть высшая форма создания собственного присутствия. «След не наличествует и не отсутствует; он и наличествует, и отсутствует». Таким образом, жизненной волей выбирая нежизнь, мы становимся цельными, следуем принципу индивидуации…
И вдруг ему пришло в голову, что стремление убить себя – есть суть желания вобрать жизнь внутрь, вместить ее в себе целиком, спрятать, как самое ценное от повреждений и посягательств, возможно, спрятать след…
Когда на сессиях ее уносило в суицидальные дебри, в воздухе кабинета захватывающей дух полынной амброзией разливался эрос. Становилось очевидно, что стремление к суициду – это роман. Роман человека с жизнью, констеллированный в высшей его фазе - смерти. Желание поглощения и слияния как в острой фазе любой влюбленности…
Волк настолько окреп, что смог встать. «Теперь ты всегда и везде будешь со мной?» - обрадовалась она. Волк уклончиво молчал. Ей показалось неуместным настаивать. С мужчинами вообще лучше не настаивать: они не любят, когда на них давят. Она просто потерлась щекой о его шерсть и снова взялась за работу:
Название поэмы «Владимир Маяковский» было вынесено на обложку по ошибке. На самом деле, поэт еще не придумал названия, а цензор уже залитовал макет. «Ну и отлично», - подумал Маяковский, - «вот, что я есть такое»:
«Большому и грязному человеку
подарили два поцелуя.
Человек был неловкий,
не знал, что с ними делать.
Город весь в празднике,
возносил в соборах аллилуйя,
люди выходили красивое надеть.
А у человека было холодно,
и в подошвах дырочек овальцы.
Он выбрал поцелуй,
который побольше,
и надел, как калошу.
Но мороз ходил злой,
укусил его за пальцы.
"Что же,- рассердился человек,-
я эти ненужные поцелуи брошу!"
Бросил.
И вдруг у поцелуя выросли ушки,
он стал вертеться,
тоненьким голосочком крикнул:
"Мамочку!"
Испугался человек.
Обернул лохмотьями души своей дрожащее тельце,
понес домой, чтобы вставить в голубенькую рамочку.
Долго рылся в пыли по чемоданам
(искал рамочку).
Оглянулся -
поцелуй лежит на диване,
громадный,
жирный,
вырос,
смеется,
бесится!
"Господи! - заплакал человек,-
никогда не думал, что я так устану.
Надо повеситься!"…
Вот этот поцелуй – это и есть эрос, который как растение к солнцу тянется к смертному переживанию. Почему? Да потому что эрос безграничен, а пространство жизненного существования априори ограничено, фрэймировано. Учение о бардо утверждает, что «как пространство снаружи и пространство внутри сливаются, когда разбивается сосуд, так же тело и сознание растворяются в пустоте дхармакайи» (абсолютного проявления духовной сущности, читай - Самости). Войдя в контакт с эросом, личность стремится выйти за рамки того, что принято называть жизнью, разбить сосуд земного существования. А, если пытается втиснуть в рамочку жизни (хоть голубенькую, которую еще поди найди по пыльным чемоданам), то остается одно – повеситься…
Ощущая себя «большим, грязным и неловким», так заманчиво видеть в эросе спасение. С ним зачастую непонятно, что делать, но все вокруг начинает казаться праздничным. Правда, очень быстро эта квази-праздничность высвечивает «овальцы дырочек в подошвах» (может быть, подошва здесь и есть душа: sole – soul?) И беда (или счастье) в том, что избавиться от захватившего эроса уже нельзя: он запрашивает материнские части души («мамочку!») и мы, ослепленные жалостью, городим нонсенс, оксюморон: пытаемся греть раскаленный эрос лохмотьями вымерзшей, измученной души.
И он же не поцелуй с ушками, в самом-то деле, он – архетип. Он становится для нас громадным, вертится, смеется, бесится, он затапливает, и это рождает невыносимую усталость, из которой суицидальный выход - спасение.
«А ведь Танатос – это и есть Эрос»… - об этом они оба подумали одновременно, каждый в своем доме. Границы Теменоса распирало, как эрегированный фаллос.
Он полез в книжный шкаф за «Алкестидой» Еврипида.
Так и есть: «Демон смерти появляется с ярко-красными губами, с большим мечом в руках». Конечно, иногда меч – это просто меч, но, кажется, не здесь… И зачем тогда акцент на возбужденно-покрасневшие губы? «Так много слов – и даром», - уверенно говорит Танатос, - «лишь до нее мечом коснусь». И что же делает Алкеста, когда ее коснулся тот самый меч?
Слуги несут ей «белую тонкую фату»,
«…Когда свой день последний между дней она узнала,
То водой проточной умыла кожу белую,
Потом из сундука кедрового достала одежду и убор
И убралась так хорошо.
И, став у очага, сказала:
«Владычица, Богиня, меня Аид
В свой темный дом берет»
Разве не похоже это на предсвадебное приготовление невесты?
И что мучит Адмета, ее мужа:
«…в юдоль мрака, мужа сменив, сойдешь ты…»
Измена!
Вот, что такое Танатос – непобедимый возлюбленный.
Не так ли покинутый любовник считает партнера, полюбившего другого, предателем?
Не так ли папам и мамам повзрослевших детей кажется, что, влюбляясь, уходя из дома, дети транслируют, что не любят родителей?
И можем ли мы сказать, что это так?
Не то ли чувствуют близкие тех, кто ушел из жизни по своему выбору?
В такой системе координат суицид, конечно, видится не эротическим актом, а перверсией.
Очарованность, захваченность смертью? Да. Но отрицаем ли мы очарованность, захваченность любовью, которой суть - эрос?...
Она ждала волка. Без него было тоскливо. С волком она чувствовала себя спокойной, защищенной, цельной… Но ей не было страшно. Волк вызывал абсолютное доверие. Она знала: он не бросил ее, он обязательно появится снова...
А пока она отвлекалась работой и думала: откуда в мире такое стремление разложить все по полочкам:
«Если ветер крыши рвет,
если град загрохал,-
каждый знает - это вот
для прогулок плохо.
Дождь покапал и прошел.
Солнце в целом свете.
Это - очень хорошо
и большим и детям»
- и никак иначе! Значит, когда поэт пишет: «жизнь прекрасна и удивительна», ему хорошо, а когда:
«Вам ли понять,
почему я,
спокойный,
душу на блюде несу
к обеду идущих лет,
с небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою…»
то плохо? Ой ли… В детстве на уроках математики она больше всего любила решать задачки на конгруэнтность…
Он подклеивал странички Хиллмана. На глаза попалось: «Книга Экклезиаста утверждает, что для каждого человека существует свой срок смерти. Если Бог знает его, как о нем извещают человека? Не может ли Бог сообщаться с человеком с помощью души и побуждать нас к действию через нас самих?»
Казалось бы, любое действие человека – вопрос его личных отношений с Богом. Тогда откуда такой архетипический страх перед самоубийцей? Только ли это страх смерти? Нет. Ведь очевидно, как писал Шопенгауэр: «если бы то, что нас пугает в смерти, была мысль о небытии, то мы должны были бы испытывать такое же содрогание при мысли о том времени, когда нас еще не было... Бесконечность до меня ничем не отличается от бесконечности после меня, кроме того, что в промежутке между ними пронесся эфемерный сон жизни».
А может быть, корень неприятия суицида – зависть?
Он прислушался к себе: он ей завидует? С ее волком, с ее драйвом соединения со смертным переживанием, с ее эротичным стремлением умереть?...
Вот и у того же Шопенгауэра: «полное прекращение жизненного процесса должно быть удивительным облегчением; быть может, в этом и кроется одна из причин того, что на лицах большинства мертвецов написано выражение покоя и довольства. Вообще, момент умирания, вероятно, подобен моменту пробуждения от тягостного кошмара... Смерть, как ни страшимся мы ее… является благом и желанной гостьей».
Ладно, мизантроп Шопенгауэр нам не указ, тем более, его папа покончил с собой - надо же было юноше выстраивать защитные бастионы своей внутренней травме…
Но ведь, если быть честными, нельзя не видеть: суицид в силу исторических, политических, теологических обстоятельств просто стал запретным плодом: человек, который готов сам распоряжаться свой жизнью и смертью, неподвластен системе, а потому потенциально опасен.
«Когда вы или я решаем покончить с жизнью, вслушиваясь в слова Бога по-своему, мы больше не подчиняемся авторитетам, … мы стремимся постичь Бога сами», - писал Хиллман.
И, как ни крути, это вызывает уважение…
И он, и она понимали, что ложиться спать бессмысленно. Лампочки под потолком мигнули желтой вспышкой и погасли. В окнах уже разливался сизый утренний свет…
«Нет, пожалуй, ни одного думающего человека, который, хотя бы раз в жизни, не задумывался о самоубийстве», - сказал Уильям Джеймс. И вот в чем дело: невозможно искусственно повысить градус эротичной привлекательности суицида (как нельзя абсолютировать абсолют), как и нет задачи популяризировать или пропагандировать его. Но: «есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема - проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, - значит ответить на фундаментальный вопрос…», - это уже Камю.
Сделав извинительный реверанс интроектам и базовому страху, стоит просто попробовать вчувствоваться, вспомнить, что эмпатия – штука, по идее, не избирательная. И тогда, возможно, удастся выбраться из иссушающей пустыни вины и обид, принять свободу выбора каждого. Мы лишены свободы выбора при рождении, так, может, оставим за собой (и за другими) хотя бы свободу выбора при уходе из жизни?
Другое дело, и это – очень важно и тонко: как понять, где человеком с суицидальными наклонностями движет парадоксальная Любовь к жизни; свой, ни для кого больше не годный путь к Самости; высший эротический акт; драйв конъюнкции двух миров, а где за стремлением к самоубийству скрывается назревшая необходимость трансформации, а где оно - следствие алекситимии, а где - демонстративно-истероидные acting out, где – результат неумения видеть собственные ресурсы, где - симптом посттравматического стрессового расстройства, не говоря уж о ситуациях клинического поражения психики? Как помочь человеку понять, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ли он этого хочет, и попытаться избежать непоправимой ошибки?
На помощь приходит все тот же Хиллман (странички подклеили? Хорошо. Он еще многажды пригодится): «Не предотвращение, а подтверждениесоставляет аналитический подход к переживанию». Да-да, и к суицидальному переживанию тоже. «Аналитик работает из предпосылки, что каждая смерть существенна и поддается объяснению за пределами классификаций. У него такой же подход к самоубийству, как к любой другой форме поведения, входящей в сферу его компетенции. Каждое событие в жизни человека, включая и самоубийство, преднамеренно. Предмет его поисков – выявление значения».
То есть, как говорил на одной из супервизий Э. Самуэлз: «все, что вам нужно делать – это называть и описывать».
Слишком просто? А что может быть проще жизни и смерти? Только, пожалуй, жизнь и смерть…
Истинное смертное переживание, вызвавшее эго-синтонное решение о суицидальном исходе не экзогенно, а эндогенно, а, значит, является органичной частью души и не заслуживает того, чтобы быть запертой комнатой Синей Бороды – чем-то преступным и пугающим.
А чем же утешаться оставшимся? Да хотя бы пониманием того же Шопенгауэра (который, конечно, нам не указ, но формулирует заманчиво): «столь же мало оснований заключить, что так как органическая жизнь прекратилась, то и сила, которая доселе приводила ее в действие, обратилась в ничто, - как от остановившейся прялки нельзя заключать о смерти пряхи». Да-да, также говорят и в сотнях фильмов и сериалов (которые ведь тоже – продукт коллективного бессознательного): «он (она) всегда будут смотреть на нас с небес….» Ну или оттуда, где он (она) окажутся, учитывая их конфессиональные убеждения…
Как сказал Сартр: «Мы никогда не поймем смерть потому, что это всегда смерть другого человека». Это так. Но мы можем попытаться понять мотив желания смерти и проявить уважение к нему, признать право другого на него.
Аналитическая сессия продолжалась три с половиной часа. Что сказал бы об этом любой супервизор? Лучше не думать… «Может, переставить мебель в кабинете?» - вяло плескалась в его голове мысль. Других мыслей было не сыскать. Нет, еще было какое-то супер-эговское: «Это - моя работа, я сам ее выбрал, и я ее люблю»…
Площадь вокруг памятника Маяковскому огородили строительным забором во избежание проведения митингов. Даже после смерти поэт оказывался отщепленным от живительных драйвов и стоял, как писал когда-то сам: «такой большой, такой ненужный»…
А она шла домой. Как раз мимо памятника. Врать не надо: бабочки в животе не порхали, крылья за спиной не выросли. Она просто возвращалась домой после сессии…
Есть феномен людей, живущих в приморских городах. Большая часть из них годами не бывает на пляже: «А чего мне туда сейчас идти - я же в любой момент могу…», - думают они. Что-то подобное чувствовала и она. Она может уйти в это манящее другое измерение в любой момент, потому что эта возможность всегда с ней: сегодня, завтра, через неделю, через год, через пятьдесят лет... Ей не запрещают, не осуждают, понимают и принимают. А значит, сейчас можно идти домой и кормить питомцев: кошку и волка. Сегодня она зайдет в магазин и купит филе индейки для кошки. А с завтрашнего дня она идет работать волонтером в хоспис. Это – для волка…
Н. Павловская, 2010
|
