Литературные сиблинги: сестры Епанчины

 

Мария Лосева

 

Трое сиблингов: три сестры

 

Всегда символически актуален архетип семьи – устойчивая, совершенная  вселенная, которую герой покидает, чтобы где-то там создать собственную вселенную. Аспекты роста, покидания и вселенского одиночества для меня актуализируются в образе трех сестер, на первый взгляд кажущийся таким спаянным и совершенным, но имеющий внутри себя зоны разрыва и раскола.

Сюжеты, где присутствуют трое сиблингов одного пола, основаны на аксиоме Марии (первое рождает второе, второе рождает третье, а третье рождает четвертое как целое) - к трем непременно добавляется четвертый – отдельная сущность, противостоящая и разрушающая троих. При внимательном анализе всегда можно заметить, как активизируется подчиненная функция, занимая место ведущей. Три сестры первоначально представляют собой единство, воплощающее идеал семейной любви и поддержки. Но появляется четвертый, неся разрушение и смерть, то есть перемены, и в итоге сестры разделяются, а устоявшаяся жизнь меняется.

Трое существуют как притягательная совокупность, но внутри единства у каждой из трех сестер своя позиция, и очевиден зарождающийся антагонизм. Действие больше происходит между старшей и младшей, а средняя словно бы удаляется к горизонту. Ее не так видно в общей структуре, она играет роль фона.

Основные сюжеты, отмеченные мной, связаны с дихотомией «мадонна-проститутка», когда качества «мадонны» вбирают в себя три сестры, при этом младшая среди них является наиболее цельным воплощением этого образа («голубиная чистота» Кити); «проституткой» же выступает та, которая пытается разрушить сиблинговое пространство трех сестер, влезая в него четвертой.

 

Сестры Епанчины: Александра, Аделаида, Аглая (Ф. Достоевский, «Идиот»)

 

Во второй главе романа князь Мышкин еще в передней Епанчиных ведет себя неадекватно, беседует с лакеем о смертной казни. После, познакомившись с генералом Епанчиным и Ганей Иволгиным, он снова нарушает границы – проникает в тайный треугольник между генералом, Ганей и Настасьей Филипповной. Таким образом князь получает доступ не только в дом генерала Епанчина, но и в сердца всех без исключения его домочадцев, чтобы позже сыграть свою разрушительную роль.

Мышкин встречается с тремя сестрами за «обильным завтраком, похожем почти на обед» (Достоевский Ф.М. Идиот. Роман в четырех частях. М.: Худ.лит. 1983 г. с.55. Далее цит. по этому изданию). Он немедленно предъявляет самое сокровенное о себе, вызывая тем самым  и «принцесс из башни» на откровенность.

Интересно, что в самом начале главы речь идет не о чем-нибудь, а о сватовстве: сообщается, что генерал «принял систему не торопить дочерей своих замуж» (с.56), и что «предоставленные своей воле невесты, натурально, принуждены же будут, наконец, взяться сами за ум, и тогда дело загорится, потому что возьмутся за дело с охотой, отложив капризы и излишнюю разборчивость; родителям оставалось бы только неусыпнее и как можно неприметнее наблюдать, чтобы не произошло какого-нибудь странного выбора или неестественного уклонения» (с.56) (сестры - принцессы из башни - на выданье).

Таким образом, Мышкин попадает как бы на смотрины трех невест, хотя он человек больной и жениться ему нельзя. Буквально после сообщения о том, что сестры Епанчины – невесты, речь заходит и о четвертой невесте – Настасье Филипповне (на данный момент она невеста Гани Иволгина, секретаря генерала Епанчина), при этом очень подробно  рассказывается ее история. И все это – в связи с тем, что Тоцкий, опекун и развратитель Настасьи Филипповны – потенциальный жених Александры, старшей из сестер Епанчиных.

С самого начала видно, что триада стремится к своему завершению – к трем должно добавиться четвертое.

За завтраком Лизавета Прокофьевна представляет князю дочерей, давая им любопытную характеристику: «Александра, вот эта, моя старшая дочь, на фортепиано играет, или читает, или шьет: Аделаида – пейзажи и портреты пишет (и ничего кончить не может), а Аглая сидит, ничего не делает» (с.71) («Три девицы под окном…» - и каждая позже сообщит о себе что-то, что она бы сделала, «кабы была царица»).

В интересном исследовании «Чудесное дитя Протея» В. Хлюпин (Владимир Хлюпин "Чудесное дитя Протея. Исследование архетипических паттернов по материалам "Сказки о Салтане" А.С. Пушкина") обнаруживает в образах трех сестер мотив прядения у двух старших (наследие античных Мойр), младшая же сестра предназначена для рождения чудесного ребенка. Те же мотивы присутствуют в образах дочерей генерала Епанчина.

Александра – откровенная «пряха»: она швея и музыкантша; Аделаида – художница, в романе все заняты поиском сюжета для ее картины;  Аглая же ничего не умеет, лишена материальных талантов.

Каждая сестра по-своему реагирует на рассказ Мышкина о жизни в Швейцарии.

«Да и об осле было умно, — заметила Александра, — князь рассказал очень интересно свой болезненный случай и как все поправилось чрез один внешний толчок. Мне всегда было интересно, как люди сходят с ума и потом опять выздоравливают. Особенно, если это вдруг сделается» (с.73-74), – говорит Александра (сообщает, что она столь несчастна, что боится сойти с ума).

Аделаида сообщает о желании отправиться за границу и просит найти сюжет для картины (она -  художница и путешественница – сама по себе и не пропадет, но ей нужна поддержка).

Реплика Аглаи: «Вы умеете быть счастливым?» (с.74) – обращена лично к князю (она не единожды говорит князю о счастье; о том, как счастливо прожить – это ее тема: «С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить» (с.78))

Одновременно с ее стороны (и со стороны Аделаиды) звучит требование рассказать про смертную казнь. После этого тяжкого рассказа – три реплики:

«Это, конечно, непохоже на квиетизм», - проговорила про себя Александра (с.81) (она в депрессии).

«Ну, теперь расскажите, как вы были влюблены» (Аделаида, с.81) (не хочет больше иметь с этим дела, умеет отвлекаться от печального).

«Вы как кончите рассказывать, тотчас же и застыдитесь того, что рассказали» (Аглая, с.81)) (обладает даром эмпатии, ей важно знать, что значит это рассказать  для самого князя).

Итак, из рассказе о Швейцарии каждая сестра выносит свое: Александра – про безумие и исцеление, Аделаиде – сюжет для картины (ее способ выживания – отдаление, уход), а Аглае – интересен сам князь и его чувства… Ближе к концу романа она сообщит, что хотела бы с ним вместе воспитывать детей… («Я б для батюшки царя Родила богатыря»).

Далее следует вставная новелла про Мари и детей, после которой князь по лицам правильно все угадывает про сестер и Лизавету Прокофьевна, обещая про Аглаю сказать потом: он ее уже выбрал для себя (как и Настасью Филипповну). Сюжет задан: «…вы чрезвычайная красавица, Аглая Ивановна. Вы так хороши, что на вас боишься смотреть» (с.91) («Будь царицей!»)

Что касается порядка рождения девиц Епанчиных, то здесь фокус авторского внимания располагается между идеализацией большой дружной семьи и невольной догадке о печальном неравенстве дочерей генерала.

Масса психологической литературы посвящена позиции старшего ребенка в семье. Именно первенец делают семью полноценной, открывает путь последующим детям, на нем родители испытывают новейшие методики воспитания, на него обращают энергию собственных неврозов. На старших обрушивается переизбыток внимания, ожиданий и тревожности. Они – краеугольный камень семьи. В глубокой древности при строительстве дома новорожденного первенца закладывали в фундамент, чтобы дом стоял веками (инфантицид описан в «Иосифе и его братьях») – он приносился в жертву семье и дому. С последующими детьми такого уже не бывает.

(«Детские жертвоприношения - это конечно, наиболее четкое воплощение и подтверждение рейнгольдовского тезиса об убийстве своих детей как жертве, которую мать приносит своим родителям. Такой обычай существовал у ирландских кельтов, у галлов, у скандинавов, египтян, финикийцев, моавитов, амманитов, а в некоторые периоды - у евреев. Археологами обнаружены тысячи скелетов принесенных в жертву детей, часто с надписями, гласящими, что жертва - первый сын знатной семьи. Эти надписи в Иерихоне прослеживаются до 7000 г. до н. э. Замуровывание детей в стенах, в фундаментах при закладке зданий и мостов, чтобы сделать их крепче, было также обычным делом - это практиковалось не только при постройке Иерихонской стены, но даже в Германии в 1843 г. В наши дни, когда дети играют в «Лондонский мост обрушился», то изображают жертвоприношение речному божеству, хватая кого-нибудь из играющих в конце игры» Демоз Л. Психоистория. Гл.1. Эволюция детства. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Lloid/01.php))

Позже старшие дети травмируются появлением соперника или соперников, с которыми они должны делить пространство и вещи. К младшими сиблингам они испытывают одновременно любовь и ревность, что приводит к глубокому чувству вины, с которым помогают справляться защитные механизмы: «Есть дети, которые оборачивают агрессивность против самих себя: они начинают жаловаться, что у них болит то голова, то живот, их мучают кошмары. Другие отметают  любое выражение агрессивности и замыкаются в себе: они становятся заторможенными, теряют интерес ко всему, не исключая учебы. Они во всем уступают младшему ребенку, боясь, что совсем разонравятся родителям. Однако под воздействием защитного механизма агрессивность может трансформироваться. Старшие могут проявлять такую заботливость по отношению к младшим, что те просто задыхаются от их внимания. Бесконечные поцелуи и ласки раздражают, и малыши начинают плакать»  (Руфо М. Братья и сестры, болезнь любви. Екатеринбург: У-Фактория, 2006 г.; с.44-45).

Последующим детям уже легче, словно они идут по следам. Впрочем, современные исследователи несколько по-другому смотрят на этот вопрос:

«У младших меньше не только IQ. Младшие дети не только тупее, но и уродливее своих старших братьев и сестёр. По результатам наблюдения за 14 тысячами семей эксперты из Университетского колледжа Лондона установили, что младшие дети не только не являются любимчиками в семьях, они еще и не отличаются той статью, которая характерна для старших.

Учёные скомбинировали собранные сведения о детях, рожденных после 1990 года, с данными другого масштабного проекта – Эйвонского продольного исследования родителей и детей (ALSPAC). Каждый год эксперты замеряли рост, а также общие физические параметры детей. По итогам таких замеров исследователи и отметили, что младшие дети обычно ниже старших. Автор исследования доктор Дэвид Лоусон отметил, что дети из больших семей чаще отличаются меньшим по сравнению с ровесниками ростом. Так, дети, имеющие трёх старших братьев или сестер, ниже своих сверстников на 2,5 см. (Смирнов П. Братья отравляют жизнь. Статья. С сайта:http://www.gazeta.ru/science/2008/05/19_a_2728395.shtml)

 

Александра – мокрая курица с тайной грустью

Двадцатипятилетняя Александра – старшая из троицы девиц Епанчиных, толстая и сонливая, спокойная и уживчивая, без ярко выраженных желаний; швея, любительница книг, музыкантша («Старшая была музыкантша, средняя была замечательный живописец» (ч.1, глава 2)),  и сновидица. В тексте присутствуют только два сновидения: «Александра Ивановна любила, например, очень подолгу спать и видела обыкновенно много снов; но сны ее отличались постоянно какою-то необыкновенною пустотой и невинностью, — семилетнему ребенку впору; так вот, даже эта невинность снов стала раздражать почему-то мамашу. Раз Александра Ивановна увидала во сне девять куриц, и из-за этого вышла формальная ссора между нею и матерью, — почему? — трудно и объяснить. Раз, только один раз, удалось ей увидать во сне нечто как будто оригинальное, — она увидала монаха, одного, в темной какой-то комнате, в которую она всё пугалась войти. Сон был тотчас же передан с торжеством Лизавете Прокофьевне двумя хохотавшими сестрами; но мамаша опять рассердилась и всех трех обозвала дурами. «Гм! спокойна как дура, и ведь уж совершенно „мокрая курица“, растолкать нельзя, а грустит, совсем иной раз грустно смотрит! О чем она горюет, о чем?» (с.316-318)  

Девять куриц, увиденные во сне Александрой, практически не поддаются анализу – нет ни контекста, ни амплификаций, ни возможности задать сновидице вопрос. Есть только текст романа, где присутствует данное ей матерью прозвище «мокрая курица», на которое она не обижается. Можно предположить, что девять куриц - о ее сновидящем эго (теневое эго – умноженная тень в образе животного). Курица – птица, но нелетающая птица (летающая в семье, понятно, Аглая). Эзотерический смысл девятки связан с идеей полноты, с тройной троичностью, с физическим планом бытия, который близок всем трем сестрам Епанчиным.

Мои собственные ассоциации по поводу девяти куриц, увиденных во сне «мокрой курицей»: это тема женского призвания к деторождению. Курица умеет приносить яйца, но одновременно обладает бессмысленными крыльями. Девять месяцев вынашивается младенец. Учитывая подавленность и неудачливость «мокрой курицы» Александры,  предполагаю, что девять куриц – это те девять месяцев беременности, которые ей, возможно, не суждены. По своему депрессивному характеру она вполне может кончить свой век приживалкой в доме одной из более удачливых младших сестер. Собственное тело – единственный объект, доступный для сиблинговый агрессии, часто используется старшими детьми, измученными завистью к младшим. (Долли Щербацкая, наоборот, слишком худая – изнурена детьми). Александра пассивно переживает свое старшинство, трансформируя агрессию к младшим сестрам в агрессию к своему телу. Она толстая и ленивая, что уменьшает ее привлекательность, любительница спать, безобидная, уживчивая, послушная девочка, не до конца оставившая надежду, что родители вновь полюбят ее за послушливость.

Семейство Епанчиных предстает перед читателем в тот самый момент, когда к Александре собирается посвататься Тоцкий. Во все времена живучестью отличался принцип отдавать дочерей  "хоть за курицу, да на соседнюю улицу".  Родители готовы сбыть Александру Тоцкому, о котором генерал Епанчин знает самое худшее – так невелика его любовь к старшей дочери. Не просто сбыть с рук – взамен Тоцкий предоставляет Епанчину возможность «попользоваться» Настасьей Филипповной, которую уже после этого выдадут за Ганю Иволгина… Александра не знает об этой сделке, но почему-то постоянно грустна, и об этой грусти скорбит (не без чувства вины) Лизавета Прокофьевна. Жених этот ценен для родителей тем, что он «не мог затрудниться насчет приданого» (с.57). Куда же делось приданое Александры?

Первое, что читатель узнает о сестрах Епанчиных: идол семьи – Аглая, и старшие сестры готовы в ее пользу пожертвовать частью приданого! (А Вронский, наоборот, хотел все отдать старшему брату).

Причем старшие сестры сами так решили!!! «Родители знали об этом соглашении двух старших сестер, и потому, когда Тоцкий попросил совета, между ними почти и сомнений не было, что одна из старших сестер наверное не откажется увенчать их желания, тем более что Афанасий Иванович не мог затрудниться насчет приданого» (с.57)

Позже на страницах романа мелькнет и другой «жених» для Александры – «Пожилой важный барин (…) человек в хорошем чине и звании, человек богатый и родовой, плотный собою и очень хорошего здоровья (…) Лизавета Прокофьевна, почему-то,  питала одну странную мысль, что этот пожилой господин (человек несколько легкомысленный и отчасти любитель женского пола) вдруг да и вздумает осчастливить Александру своим предложением» (с.502).

Почему для старшей дочери родителями приискиваются старые сластолюбцы, а для младшей приуготовляется брак «из ряда вон»? С точки зрения семейной психологии, ответ – в стремлении системы к стабильности. По каким-то внутренним причинам старшая дочь семейства Епанчиных обязательно должна быть несчастной.

Второй сон Александры: «…увидала монаха, одного, в темной какой-то комнате, в которую она всё пугалась войти». Истолкование темной комнаты – материнская утроба, а монах – часть ее анимуса («Образ старого мудрого человека может появляться так органично не только в снах, но и в мысленных образах (…), что он берет на себя роль гуру, как часто происходит, видимо, в Индии. Старый мудрец появляется в снах в облике мага, доктора, священника, учителя, профессора, дедушки или любого авторитетного человека. Архетип Духа в образе человека, карлика или животного всегда возникает в ситуации, когда необходимы понимание, самоанализ, хороший совет, планирование и т.д., но человеку не хватает на это своих ресурсов. Архетип Мудреца компенсирует это состояние духовного дефицита неким содержанием, призванным заполнить пустоту» (К.Юнг «Феноменология духа в сказках», сайт http://www.psyinst.ru/library.php?part=article&id=55)

Этот сон Александры связан с ее встречей с князем Мышкиным, когда он посетил их дом в надежде увидеть Аглаю: «Он подождал и отворил дверь в залу. «Эта дверь никогда у них не затворялась», — мелькнуло в нем, но и зала была пуста; в ней было совсем почти темно. Он стал среди комнаты в недоумении. Вдруг отворилась дверь, и вошла Александра Ивановна со свечой в руках. Увидев князя, она удивилась и остановилась пред ним, как бы спрашивая. Очевидно, она проходила только чрез комнату, из одной двери в другую, совсем не думая застать кого-нибудь» (с.433). Дальше Александра сообщает князю, что половина первого и они ложатся спать. «А зачем вы давеча не пришли? Вас, может быть, и ждали (…) До свидания! Завтра всех насмешу!» (с.433).

В этой сцене Александра совершила единственный за весь роман свой поступок (не считая поступка словесного, когда в беседе с Евгением Павловичем она бурно вступилась в защиту русского либерала),– не допустила встречи князя с Аглаей  и обесценила его приход, пообещав завтра посмеяться. Что стоит за этим – обида, что князь пришел не к ней, или сохранение заведенного в доме порядка? Скорее, второе – у Александры на большее не хватает ресурсов. Она оживает лишь тогда, когда вдруг произносятся вещи, которые действительно ее интересуют: например, как человек сходит с ума, а потом вылечивается. Можно предположить, что от горя и ревности она и сама бывает порой на грани.

 «У вас, Александра Ивановна, лицо тоже прекрасное и очень милое, но, может быть, у вас есть какая-нибудь тайная грусть; душа у вас, без сомнения, добрейшая, но вы не веселы» (с.90) – догадывается обо всем князь Мышкин при первом же знакомстве со старшей из сестер Епанчиных.

 

Аделаида – «замечательный живописец» без картин

 

По мнению многих исследователей, участь средних сиблингов незавидна: «Обычно средний брат или сестра страдают от комплексов двух типов, которые время от времени могут трансформироваться в соперничество: он чувствует свою близость к младшему, с которым пытается идентифицироваться, проявляя при этом регрессивное поведение, и хочет войти  в тесный контакт со старшим братом, на которого стремится быть похожим» (Руфо М. Братья и сестры, болезнь любви. Екатеринбург: У-Фактория, 2006 г.; с.50)

Писатели, как и родители, обычно уделяют слишком мало внимания средним дочерям: это и про Аделаиду. «Старшая была музыкантша, средняя была замечательный живописец» (ч.1, глава 2) - при этом ни одна картина не заканчивается, и все семейство занимается поиском сюжета для картины Аделаиды. Вероятно, для Аделаиды единственный способ удерживать хоть какое-то внимание родительницы – не заканчивать начатое дело, чуть-чуть нарушать правила, постоянно напоминать о своем потенциале. «Но за Аделаиду она и прежде боялась менее, чем за других дочерей, хотя артистические ее наклонности и очень иногда смущали беспрерывно сомневающееся сердце Лизаветы Прокофьевны. «Зато характер веселый, и при этом много благоразумия, — не пропадет, стало быть, девка», — утешалась она в конце концов» (c.316-318). (Наименее любимая дочь получает от экзальтированной матери самое безобидное послание – не пропасть).

Князь Мышкин, как родственник Лизаветы Прокофьевны, приходится в некотором смысле братом сестрам Епанчиным, но за сестру он признает одну Аделаиду. «У вас, Аделаида Ивановна, счастливое лицо, из всех трех лиц самое симпатичное. Кроме того, что вы очень хороши собой, на вас смотришь и говоришь: «У ней лицо, как у доброй сестры». Вы подходите спроста и весело, но и сердце умеете скоро узнать» (c.90).  Эта реплика может свидетельствовать о мужском равнодушии князя к Аделаиде; даже Александра интереснее - у нее есть «тайная грусть».

Словно про Аделаиду написал Карл Кениг (детский врач, антропософ): «Можем ли мы найти прообраз второрожденной девочки? Она почти всегда несет образ одеяния совершенной сестры. Нечто живет в ее существе и манере, которую она имеет по отношению к другим, что в чистой форме представляет образ сестринского бытия. Она – не жена, не мать: для всех она является сестринской спутницей – мужчины ли это или женщины. Она – настоящий друг и товарищ» (Кениг К. Братья и сестры. Калуга. «Духовное познание». Год издания отсутствует. С.85-86).

 У Аделаиды имеется жених князь Щ., но до конца романа она остается лишь его невестой: «Князь Щ. сказал при этом несколько счастливых и умных истин. Евгению Павловичу показалось, что он и Аделаида еще не совершенно сошлись друг с другом; но в будущем казалось неминуемым совершенно добровольное и сердечное подчинение пылкой Аделаиды уму и опыту князя Щ.» (С.572-573).

Прототипом трех сестер Епанчиных считаются сестры Корвин-Круковские, Анна (в замужестве Жаклар) и Софья (Ковалевская).  Им обеим (Софья Ковалевская написала об этом в своих воспоминаниях) Достоевский, как и князь Мышкин,  рассказывал о том, что чувствовал в ожидании смертной казни. Двух сестер в художественной реальности хватило на трех, но средней досталось меньше всех. Аделаида – самая незаметная, непроблемная и веселая из сестер; в разыгрывающейся трагедии ей отведена роль статистки. Мне тоже не хочется глубоко вникать в ее проблемы – что-то подсказывает, что она сама собой справится. Тем более, в «Братьях Карамазовых» есть еще одна Аделаида Ивановна - мать Мити Карамазова, которая, хоть и плохо кончила, но полноценно прожила коротенькую жизнь проходного персонажа.

 

Аглая – из ряду вон

 

Сестры Епанчины как единый образ символизируют светлую женско-материнскую область, неколебимую и устойчивую в своей почти античной гармонии. От них исходят мощные волны гармонии бытия, архетипическое  утроение женского (Грации, Парки, Мойры). Эти три фигуры своими корнями уходят в эпоху, когда сохранялся еще минорат – принцип наследования земли и имущества младшим ребенком, причем при отсутствии сыновей это право переходило к младшей дочери. Обычай минората связан с тем, что младший сиблинг, живший с родителями до их смерти, наследовал имущество. Кроме того, на нем лежала обязанность исполнения обрядов культа предков: «Очень интересные сведения о минорате в Германии приводят братья Гримм. Из «Немецких сказаний» мы узнаем, что в средней Германии младшему сыну отец передавал священного идола из альрауна (корень мандрагоры). Этот идол считался, по-видимому, духом-покровителем семьи. Младший сын должен был положить в гроб с телом отца хлеб и монеты. Здесь выступает в прямой, ясной форме связь младшего сына с культом предков» (Мелетинский Е.А.  «Происхождение сказок о младшем брате и их роль в формировании сказочного эпоса» в кн.: Мелетинский Е.А Герой волшебной сказки. – М.-СПб.: Академия Исследований Культуры, Традиция, 2005., с.85).

Считается, что идеализация младшего в сказках связана с установлением справедливости при ситуации майората – когда имущество родителей наследуют старшие, а младший завоевывает и добывает все себе сам и становится героем.

Первое, что узнается об Аглае – это сообщение, что она – «бесспорная красавица» (с.56), далее следует: «Может быть, несколько слепая любовь и слишком горячая дружба сестер и преувеличивали дело, но судьба Аглаи предназначалась между ними, самым искренним образом, быть не просто судьбой, а возможным идеалом земного рая. Будущий муж Аглаи должен был быть обладателем всех совершенств и успехов, не говоря уже о богатстве. Сестры даже положили между собой, и как-то без особенных лишних слов, о возможности, если надо, пожертвования с их стороны в пользу Аглаи: приданое для Аглаи предназначалось колоссальное и из ряду вон» (с.57). Старшие сестры унижены и обокрадены, но, чтобы заслужить любовь родителей, две Золушки присоединяются к восторженному хору почитателей Аглаи и сами готовы ей все отдать. Они хотят сложиться и дать ей особенное приданое, чтобы по-своему ее обезвредить, туже спеленать, не дать развиваться. Параллельно сестры мелко мстят и матери, и Аглае – поддразниваниями и замечаниями. Они готовы отдать ей свою денежную долю, но не делятся книгами, которые читают, под предлогом, что ей рано, а ведь Аглае двадцать лет, и она живет, по собственному признанию, «закупоренная».

Объясняясь с князем, Аглая невольно выдает свою «дикость и стыдливость» (с.407) спрятанную за высокомерием и материнскими выражениями; заложница семейной любви, она мало общалась с людьми: «…вы, может быть, считаете меня маленькою дурой, как все меня дома считают?» (с.407) – беспокоится она, затерроризированная «обожающими» сестрами.

 Детски наивно Аглая рассказывает князю, как ей живется и о чем она мечтает: «Я не хочу по их балам ездить, я хочу пользу приносить. Я уж давно хотела уйти. Я двадцать лет как у них закупорена, и все меня замуж выдают. Я еще четырнадцати лет думала бежать, хоть и дура была (…) я хочу все кабинеты ученые осмотреть, я хочу в Париже учиться (…) я все запрещенные книги прочла. Александра и Аделаида все книги читают, им можно, а мне не все дают, за мной надзор. (…) Я положила заняться воспитанием, и я на вас рассчитывала, потому что вы говорили, что любите детей. Можем мы вместе заняться воспитанием, хоть не сейчас, так в будущем?» (с.408-409)

Аглая фактически предлагает князю совместное будущее – с детьми! (Я б для батюшки-царя Родила богатыря). Сама – чудесное дитя, Аглая хочет породить (через воспитание) чудесных детей.

«Я с сестрами не хочу ссориться, но матери и отцу я давно уже объявила, что хочу совершенно изменить мое социальное положение» (с.408-409) – младшей не нужны сестринские пожертвования и слепое обожание родителей. Ей нужна жизнь среди людей. Она активно развивает свою персону и представляется окружающим недоступной и гордой девушкой. За всем этим сидит испуганное дитя, ни в чем не разбирающееся, прочитавшее два романа Поль де Кока, чтобы узнать обо всем.

Родители возлагают на младшую особые надежды (скорее всего, с ней полностью идентифицируется Лизавета Прокофьевна, жаждущая прожить еще одну жизнь, компенсируя таким образом измены мужа: «…мой портрет во всех отношениях (…) самовольный скверный бесенок! Нигилистка, чудачка, безумная, злая, злая, злая! О Господи, как она будет несчастна!» (с.318) (родительское послание – быть несчастной с восторгом  и экстазом – Аглая все-таки  реализует).

Аглая, у которой чувствующая (интровертная) функция – ведущая, легко различает в Мышкине часть персоны (неглавный ум) и глубинное содержание, Самость (неглавный ум), хотя и просидела «закупоренная» до двадцати лет («…я вас считаю за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее, и если говорят про вас, что у вас ум... то есть что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и неглавный» (с.407). Она опирается не на внешние ценности, а на внутренние идеальные объекты, которые наполняет ценностным содержанием.

Аглая вышла замуж за польского графа-эмигранта, выполняя три свои задачи: выразить подростковый протест, покинуть семью и уйти в большую жизнь (чтобы там стать несчастной, как и велено) и, главное, откликнуться на свои  внутренние ценности: «Пленил он Аглаю необычайным благородством своей истерзавшейся страданиями по отчизне души, и до того пленил, что та, еще до выхода замуж, стала членом какого-то заграничного комитета по восстановлению Польши и, сверх того, попала в католическую исповедальню какого-то знаменитого патера, овладевшего ее умом до исступления» («Заключение» С.573).

Здесь уместно снова вспомнить идею Е. Пуртовой о третьем ребенке, максимально реализующем родительскую самость (Пуртова Е., Казакевич Ю. Мотив сиблингов в индивидуации. Доклад на конференции в Петербурге, 2009 г.), и в этом смысле уход Аглаи из семьи в самостоятельную жизнь для современного читателя является показателем ее развития и безусловно положительным моментом. Но для Достоевского попадание Аглаи в духовный плен («пленил») к католикам было гибелью, а вовсе не развитием.

 

Настасья Филипповна

 

Аглае, страдающей оттого, что она – «идол» семьи, что старшие сестры «удочерили» ее, предоставив до двадцати лет быть маленькой девочкой, противостоит Настасья Филипповна Барашкова. История ее печальна: она - дочь обедневшего помещика, мать погибла при пожаре, отец сошел с ума. Ее с младшей сестрой призрел Афанасий Иванович Тоцкий, сосед по поместью. Младшая сестра умерла от болезни в детстве;  Насте Тоцкий дал воспитание и сделал ее своей наложницей.

Настасья Филипповна «…необыкновенно много знала и понимала, - так много, что надо было глубоко удивляться, откуда могла она приобрести такие сведения, выработать такие точные понятия. (…) Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание если не света, то о том, по крайней мере, как некоторые дела текут на свете (…)» (с.59). Очевидно, Настасья Филипповна – личность экстравертного мыслительного типа, то есть - рефлексирующая по поводу внешних обстоятельств и условий. Она – превосходный организатор и мастер проектов (практически все скандалы романа срежиссированы ею, включая мастерски разработанный сюжет «убегающей невесты»). Настасья Филипповна великолепно владеет чувством реальности, но беззащитна перед властной силой идеалов и принципов, которые для нее тверды и незыблемы. Несправедливость, совершенная по отношению к ней (а для этого типа личности «справедливость» - ключевое понятие), полностью разрушает ее. В ее системе должен быть виноватый,  и получается, что это - она сама (то, что сделал с ней Тоцкий, одинаково похоже и на добро, и на зло: ее падение – цена ее выживания).

В романе ею руководит подавленная подчиненная функция (интровертная чувствующая), взявшая власть из-за невозможности вынести тяжкое двусмысленное положение, в котором она оказалась. Комментарий (как бы Тоцкого): «…подразумевалась какая-то душевная и сердечная бурда, - что-то вроде какого-то романического негодования Бог знает на кого и за что (…)» (с.60). Именно эта распоясавшаяся бессознательная функция руководит безумными поступками Настасьи Филипповны, приведя  ее в конце концов под нож Рогожина. «Подчиненное интровертное чувство этого типа также проявляется в том, что оказывается малоприятным, а для постороннего наблюдателя сбивающим с толку: внезапные и необъяснимые вспышки любви; неистовая и длительная «беспричинная» преданность; сентиментальные привязанности или мистические интересы, которые начисто отметают всякую логику» (Шарп Д. Типы личности. Юнгианская типологическая модель. СПб, «Азбука-классика», 2008 г. с.66).

Настасья Филипповна отравлена рассуждениями о том, жертва она или «сама виновна». Бессознательная цель ее – мстить всем мужчинам за свое поруганное девичество, но князь  - единственный, кто понимает ее, жалеет и дает то материнское тепло, которого она была лишена. И вдруг она угадывает, что это всего лишь жалость, а по-мужски он любит другую женщину… Сначала она ему мстит – убегает с Рогожиным. Сложнее отомстить недоступной Аглае – скандальных издевок над Евгением Павловичем Радомским (потенциальным женихом Аглаи) здесь недостаточно.

Раздираемая своими эмоциональными переживаниями, Настасья Филипповна  включает примитивные защиты – идеализацию и всемогущий контроль. Ее безумные письма к Аглае свидетельствуют о работе ее психических защит. Недосягаемая генеральская дочь видится ей совершенством, точнее, она хочет себе таковой ее представлять, чтобы оставить сохранной свою идею: она – падшая женщина и недостойна князя Мышкина, а полюбить он может только совершенство (ее саму князь не полюбил потому, что она – обычная женщина). «Для меня вы то же, что и для него: светлый дух; ангел не может ненавидеть, не может и не любить, - пишет она ненавистной сопернице, (…) -  вы другое дело: как могли бы вы не любить хоть кого-нибудь, когда вы ни с кем себя не можете сравнивать и когда вы выше всякой обиды, выше всякого негодования? Вы одни можете любить без эгоизма, вы одни можете любить не для себя самой, а для того, кого вы любите. О, как горько было бы мне узнать, что вы чувствуете из-за меня стыд или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной…» (с.431) Разумеется, за «любовью» к Аглае стоит яростная ревность и ненависть, жажда разрушить, унизить, растоптать.

Вариант, на который согласна Настасья Филипповна - сотворить себе мать из Аглаи. Недаром сразу же после приведенных строк она предлагает свой сюжет картины (привет Аделаиде): Христос, подле которого играет маленький ребенок; «…я бы изобразила его одного, - оставляли же его иногда ученики одного. Я оставила бы с ним только одного маленького ребенка» (с.431) – ревниво подчеркивает Настасья Филипповна. Ребенок – это, конечно, она сама, или, если рассматривать ее письма к Аглае как сны («Эти письма тоже походили на сон» (с.429)), то это ее ребенок, ее детская часть. Сиблинги-ученики ни к чему этому ребенку – он жаждет безраздельно владеть матерью.

Эта «любовь» к Аглае, в которой видны уже ростки обесценивания, позволяет Настасье Филипповне соединиться таким образом с князем: «…вы и он для меня одно» (с. 431).

Настасья Филипповна придумала хитрый ход, чтобы воссоединиться с предметом своего обожания, и может быть, если повезет, удвоить материнскую ласку, получаемую  ею от князя. Способ - стать родственницей, сестрой Аглаи, войти в замкнутое сиблинговое пространство трех сестер. Должно быть, рано потеряв родителей, она помнила о семейном тепле только в связи с младшей сестрой, которая умерла позже, когда Настасья Филипповна уже хорошо себя осознавала. Ни о какой амбивалентности сиблингового пространства Настасья Филипповна не хочет и знать.

Князь Мышкин и Рогожин – побратимы. В своих безумных письмах к Аглае Настасья Филипповна в некотором смысле навязывается ей в сестры, предлагая в один и тот же день обвенчаться – Аглая с Мышкиным, а она – с Рогожиным (посестримство на Руси было не так широко распространено, как побратимство, оно почти не оставило следа в сказках, то есть существовало в более архаичные эпохи). Это единственная возможность стать родственниками: «Ваша свадьба и моя свадьба – вместе: так мы с ним назначили. У меня нет тайн от него. Я бы его убила со страху… Но он меня убьет прежде…» (с.432) – пишет Настасья Филипповна в полной уверенности, что Аглае есть дело до ее матримониальных планов с Рогожиным. Она соблазняет Аглаю стать ее сестрой, защитницей. Неспроста князь предостерегает Аглаю: «(…) что вам делать в этом мраке!» (с.414)

Встреча Аглаи и Настасьи Филипповны – центральное место романа. «Маленькая» Аглая в этой ситуации проявляет себя адекватной личностью с собственным достоинством и выраженной чувствующей функцией. Она решительно отвергает полные соблазна письма, догадываясь, что за ними стоит. Придя на встречу к Настасье Филипповне, Аглая моментально ставит ее на место: «…по какому праву вы вмешиваетесь в его чувства ко мне? (…) Зачем вы к нам напрашиваетесь?» (с.532)

Аглае непонятны порывы Настасьи Филипповны, ей представляется, что на ее месте честнее было бы бросить обольстителя и пойти работать, она не видит фундамента, на котором зиждется психоз Настасьи Филипповны.

Требуя, чтобы князь Мышкин остался с ней, Настасья Филипповна использует все ухищрения маленького ребенка: «Она упала в кресла и залилась слезами (…) крикнула она как безумная (…) кричала она почти без памяти, с усилием выпуская слова из груди, с исказившимся лицом и с запекшимися губами, очевидно, сама не веря ни на секунду своей фанфаронаде, но в тоже время хоть секунду еще желая продлить мгновение и обмануть себя. Порыв был так силен, что, может быть, она и умерла бы (...)» (с.534)

Князь, к которому и было обращено все это действо, видел «отчаянное, безумное лицо (…) Он не мог более вынести (…)» (с.535).

Но когда Мышкин все-таки побежал за Аглаей, то «…на пороге обхватили его руками. Убитое, искаженное лицо Настасьи Филипповны глядело на него в упор, и посиневшие губы шевелились…» (с.535)

Так ведет себя маленький ребенок, ревнуя и требуя возвращения матери себе. То, что при этом выкрикивает Настасья Филипповна, как она по-детски гонит Рогожина и напоминает князю, что он ей обещал никогда ее не покинуть, и при этом не может выговорить слово «уважаешь» - взрослое слово не впору, не выговаривается орущей девочкой (как «пелестрадал» Каренина).

Соответственно князь и утешает ее: «Чрез десять минут князь сидел подле Настасьи Филипповны, не отрываясь смотрел на нее и гладил ее по головке и по лицу, обеими руками, как малое дитя. Он хохотал на ее хохот и готов был плакать на ее слезы. Он ничего не говорил, но пристально вслушивался в ее порывистый, восторженный и бессвязный лепет, вряд ли понимал что-нибудь, но тихо улыбался, и чуть только ему казалось, что она начинала опять тосковать или плакать, упрекать или жаловаться, тотчас же начинал ее опять гладить по головке и нежно водить руками по ее щекам, утешая и уговаривая ее, как ребенка» (с.535)

Это – холдинг, в котором нуждается Настасья Филипповна, мгновенно регрессировавшая до самого младшего возраста (когда, должно быть, и умерла ее младшая сестра).

Неудивительно, что князь «холодел каждый раз, прикасаясь к этим письмам» (с.429) – тут такие хтонические ужасы, что цитатам из этих писем предшествует развернутый рассказ о том, какими бывают сны: «Один из ваших убийц в ваших глазах обратился в женщину, а из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, - и вы все это допустили тотчас же, как совершившийся факт…» (с.429)

Интересно, что применительно к обеим, к Аглае и Настасье Филипповне, применяется выражение – «из ряду вон». Аглае предназначалось приданое «из ряду вон» (за счет добровольного пожертвования старших сестер), про Настасью Филипповну Тоцкий понял, что «имеет теперь дело с существом совершенно из ряду вон» (с.60); Настасья Филипповна пишет Аглае: «…Я до того перед вами из ряду вон (…)»(с.430). Они, конечно, обе «из ряду вон», и в этом – невозможность их пребывания в одном пространстве. Выбирая между этими двумя несостоявшимися сестрами, князь Мышкин остался с более младшей, больной и нуждавшейся в нем. И это не мужской, а материнский выбор.

Встреча с Настасьей Филипповной делает Аглаю старше, взрослее. После прямого столкновения несостоявшиеся сестры идут каждая своим путем. Настасья Филипповна – довести, наконец, Рогожина до такой стадии безумия, чтобы он ее зарезал, Аглая – искать себе принца, с которым будет несчастной и от которого родит чудесное дитя.