Мазохизм: теневая сторона почтения и поклонения
 

Розмари Гордон

 
Опубликовано в Psychopathology: Contemporary Jungian Perspectives (Ed. by A. Samuels), 1989

Об авторе: доктор Розмари Гордон – обучающий аналитик Лондонского Общества Аналитической психологии SAP, бывший президент Общества и редактор Журнала Аналитической психологии JAP, автор книг «Умирание и созидание», «Мосты как метафора психического процесса» и многочисленных статей

 

 

Введение

 

Эта работа по сути носит предварительный характер. Реакции, поведение и фантазии нескольких пациентов побудили меня поразмышлять над тем, существует ли связь между мазохизмом и  верой, поклонением, подчинением божеству – даже в его перверсивной теневой форме.

 

Пять случаев мазохизма

 

Мужчина, которого я назову здесь Ричардом, был у меня в анализе 18 месяцев. Ему было около пятидесяти, он был лектором в теологическом колледже. Он был женат, и у него было трое взрослых детей – два сына и дочь. Он был среднего роста, несколько полноват (не от котлет, а от лет). Он всегда носил темный традиционный костюм. Он жаловался на одиночество, неудовлетворенность своей профессией и неспособностью устанавливать правильные отношения как с младшими, так и со старшими коллегами.

             Главной темой многих сессий была его озабоченность смертью, страх смерти и злость на смерть. С этим сражением со смертью была тесно связана его тревога по вопросу о существовании Бога. Он чувствовал гнев и обиду на то, что Бог не снисходит до того, чтобы показать, что Он существует. Он не дает ему знак, доказательство, о котором он молит. Его жизнью не руководила вера в Бога, он был человеком, приверженным  конкретным научным доказательствам, зависимым от своих убеждений, потому что был не способен уверовать в Бога. Со временем его убеждения стали ему все больше надоедать, и существование Бога стало казаться ему все менее убедительным. И затем им начали овладевать фантазии о том, что его наказывают – фантазии, возбуждавшие его сексуально. Когда интенсивность этих фантазий выросла, у него появилось желание воплотить их с женщинами, которых он выбирал тут же в конкретный момент и которые были согласны делать то, что от них ждут. В результате он был очень расстроен, чувствовал вину и злился на анализ, на меня как аналитика, на Бога, что напоминало восклицание одного их персонажей Сартра: «Он не существует, сволочь!»

Я вспоминаю ряд других пациентов, описывавших мне мастурбационные фантазии, которые имели отчетливо религиозный характер. Одна женщина фантазировала, как она лежит на алтаре и ее торжественно бьют бичом. Другая женщина видела себя также на алтаре в женском монастыре, когда четыре монахини держат ее за руки и за ноги, а пятая, мать-настоятельница, бичует ее, и это происходит на виду у всех остальных сестер. Третья пациентка видела во сне, что ее избивают в какой-то темной церкви, и проснулась от того, что испытала оргазм. И был также пациент-мужчина, Патрик, о котором я писала в книге «Умирание и созидание» (Gordon 1978). Вскоре после начала анализа он рассказал мне, что очень увлечен греческой богиней Артемидой. Культ Артемиды предполагал ежегодную церемонию, в которой самые красивые, умные, смелые и совершенные юноши выбирались для принесения в жертву путем забивания до смерти. Патрик был школьным учителем. В его мазохистических фантазиях были элементы этого мазохистического ритуала: он видел себя тем прекрасным юношей-жертвой, тогда как садистическую роль жреца играл один из учеников его класса, который ему нравился и чьими чертами он восхищался, идеализируя его.

 

Тезис

 

Эти случаи привели меня к гипотезе, сформулированной в заголовке этой статьи, что мазохизм тесно связан с человеческой потребностью –  возможно, архетипической –  почитать и поклоняться некоторому объекту, некоторому существованию, трансцендирующему наше бытие. Но мазохизм, побуждающий подвергать себя боли и страданиям, является низшей теневой стороной потребности почитать и поклоняться. Мазохизм, хотя он не так часто встречается в столь откровенной, крайней и перверсивной форме, как у описанных мною пациентов, тем не менее является распространенным фактором в клинической работе, влияющим на процесс и результаты анализа. Поэтому я считаю полезным исследовать его в этой работе.

 Литература по мазохизму

Феномен мазохизма слабо освещен в юнгианской литературе. Фактически есть только одна ссылка на него в индексном указателе к собранию сочинений Юнга.

 

В действительности Юнг много размышлял и писал о жертвенности, боли, страданиях и жестокости. Например, в его работе «Трансформационный символизм мессы» он утверждает, что для «неофита было бы реальным грехом уклоняться от мучений инициации. Мучения, которым он подвергается, являются не выражением его преследования, а необходимым средством на пути к его предназначению» (CW 11, para. 410). Но в ситуациях преследования, инициации и жертвы нет выбора переживания боли, как в случае мазохизма. Скорее боль является планируемым и неизбежным этапом при достижении большей цели.

 

Однако в работах некоторых последователей Юнга я нашла более прямые упоминания о мазохизме. Например, Эрих Нойман в «Происхождении и развитии сознания» (1954) связал мазохизм со своей концепцией «уроборического инцеста», при котором слабое эго растворяется в самости, и эта бессознательная идентичность с более сильным объектом, уроборической матерью, приносит удовлетворение, которое можно назвать мазохистическим в более поздней перверсивной форме. Другой важный вклад был сделан Мери Уильямс в ее статье «Страх смерти», опубликованной в Journal of Analytical Psychology (1958, 1962). Она пишет:

Я считаю, что есть два пути избежать страха смерти. При садистическом методе индивидуум формирует контр-фобическую идентификацию со смертью как с разрушителем. Тогда жертва становится смертной и должна умереть в страхе и боли, тогда как разрушитель испытывает экстаз бессмертия... Мазохистический способ вырастает из садистического и должен быть понят в терминах последнего, т.к. мазохизм является контр-фобической реакцией на бессознательный садизм. Садист идентифицируется с неуязвимым разрушителем и проецирует свою смертность на жертву. Мазохист идентифицируется со смертной жертвой и проецирует на другого неуязвимого разрушителя; таким образом, разрушитель выступает в роли спасителя, способного избавить его от смертности (1958, р. 160).

 

Таким образом, вслед за Нойманом Мери Уильямс говорит о конечной цели мазохизма как о «смерти в экстазе» или «экстазе бессмертия».

 

Изучая размышления Фрейда о мазохизме, я обнаружила, что он различал первичный и вторичный мазохизм. И если вторичный мазохизм он рассматривал как обращение на себя садистических импульсов и чувств, направленных на другого, то первичный мазохизм является прямым выражением Танатоса, влечения к смерти, когда его объектом является собственное я; тем не менее, он не является последствием агрессии, которая в целях защиты эго-идеала была направлена вовне.

 

У Фрейда не все было так просто с его идеей влечения к смерти, которая фактически впервые была предложена Сабиной Шпильрайн, что Юнг признал в «Символах трансформации» (CW 5, para. 504), где он описал те формы, которые в мифологии принимает «Ужасная мать, пожирающая и разрушающая, которая таким образом символизирует саму смерть».

Однако в работах Мелани Кляйн влечению к смерти придается первичная и решающая роль, проявляющаяся в борьбе эго за самосохранение. В «Зависти и благодарности» (1957) она пишет:

 Угроза уничтожения  инстинктом смерти, с моей точки зрения (что отличается от позиции Фрейда),  является первичной причиной тревоги, и именно эго на службе у инстинкта жизни, а возможно, даже будучи инициировано инстинктом жизни, в некоторой степени перенаправляет эту угрозу вовне.

 

Поэтому родоначальники типа Фрейда и Кляйн и некоторые аналитические психологи в поисках корней мазохизма приходили назад к идее Танатоса, т.е. к признанию существования изначального влечения к смерти и желания смерти. Но Фрейд и Кляйн не принимали (как это может показаться) или, по меньшей мере, не уделяли внимание таким концепциям, как «трансформация импульсов», или теме «смерти и возрождения», или «символическому значению смерти», или, возможно, базовой потребности человека в поиске кого-то или чего-то, что может трансцендировать его существование. И чтобы понять мазохистические импульсы и переживания,  нам нужно лучше исследовать эти идеи. Так как мазохизм проявляется не только в стремлении к физической боли, но также в таких психологических состояниях, как желание подчиняться, зависимость от других, беспомощность, тенденция отказывать себе в правах, поглощенность и слияние с другим. Интересно, что если одни считают мазохизм средством символического самоуничтожения, то  другие воспринимают его как сопротивление переживанию уничтожения себя. Тогда боль является доказательством, что есть идентичность и некоторое присутствие эго-сознания. Следовательно, мазохизм понимается как желание «ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я жив» – как Бетти Йозеф проинтерпретировала его в своей статье «Привязанность к близости смерти» (1982).

 

Однако, на мой взгляд, один из самых значимых вкладов в понимание мазохизма сделал психоаналитик Масуд Хан в своей работе «От мазохизма к психической боли» (1979). Он утверждает, что человек нуждается в психической боли, т.к. через нее получает неопровержимое молчаливое доказательство существования «другого», и что именно эта потребность привела к «созданию всепроницающего присутствия Бога в человеческой жизни». Поскольку происходит все большее исчезновение Бога из внутреннего мира человека в качестве свидетельствующего другого, он считает, что «психическая боль меняется от переносимой и приемлемой до ее патологических замещений, и потребность в психотерапевтических интервенциях по облегчению этих патологических мазохистических состояний стремительно усиливается».

 

Мазохизм в религиозных переживаниях

 

Тезис Хана совершенно естественно приводит к размышлениям о мазохизме в религиозных ритуалах и в аскетических мистических практиках. Широко распространенным и универсальным явлением в религии является фрустрация и отрицание физических и эмоциональных потребностей, а также действительное причинение боли себе или другим.

Обривание головы, обрезание, самобичевание, пост, воздержание сексуальное, социальное и в отношении других потребностей (физических или эмоциональных), жертвование собой или чем-то ценным – все эти вещи хорошо известны из истории религии. Различные позы тела также выражают унижение, подчинение и отказ: складывание ладоней, поклоны, опускание на колени, простирания –  все это выражает подчинение, непротивление, уступки, покорность, самоотречение.

 

Интроспективные размышления, записанные Марион Милнер под псевдонимом Джоанна Филд в книге «Эксперимент на досуге», опубликованной в 1939г., ведут в том же направлении. Она пишет:

 

 

Все это объяснило бы, почему некоторые символы так часто лезут мне в голову; они, в сущности, могут относиться к творческому духу человека, его способности найти выражение и, следовательно, слово для истины своего существования; они могут быть историей борьбы человека с божьими ангелами за то, чтобы услышать от них свое имя... И хотя это привело меня  к открытию того, что мы хотим среди прочих вещей боли, страданий, униженности, это также дало мне растущую уверенность, что эта потребность в страдании, в сущности, не является извращенной...

 

Возможно, Гроддек был прав, считая желание страдать таким же врожденным, как и желание причинить вред, и оно в своей основе является важной частью процесса физического творения.

   

Конечно, существует «очень тонкая» линия между искренним желанием подчинить свои личные эгоистические и предположительно смертные и временные потребности, желания и намерения чему-то или кому-то другому и мазохизмом как извращением, где боль становится целью сама по себе. Как мне видится, такая перверсия в некоторой степени параллельна описанию маньеризма  или маньерического стиля в искусстве Арнольдом Хаузером (1965), который он определил как извращенный и почти карикатурный, поскольку он концентрируется на некоторых несущественных деталях и делает их центральными элементами работы. Поэтому когда боль, страдание и самоуничижение становятся первичной целью, а не только подготовкой к подчинению и союзу с тем, во что верят и переживают как святое, вечное и трансцендентное, тогда мы, несомненно, имеем дело с перверсией, с патологическим мазохизмом. Мне кажется, что именно к осознанию этой разницы двигался Будда в своих поисках просветления, когда он отверг суровый аскетизм, который до того времени практиковал, и предложил вместо него то, что он назвал «срединным путем» – т.е. укрощение, но не полное отвержение и уничтожение личных желаний.

Мне следует еще раз вернуться к теме жертвы, занимающей столь почетное место в религиях. Я считаю очень полезной работу Элли Хамберт «Цена символа». В ней указывается на  очевидное, хотя и редко замечаемое или упоминаемое, этимологическое происхождение выражения «жертвовать» – «делать святым». И она обсуждает и анализирует в этой работе тот факт, что для того, чтобы найти или создать символический порядок и таким образом придать смысл жизни –  индивидуальной, природной и социальной жизни вообще, –  чтобы избавить себя от хаоса, человек добровольно отказывается от удовлетворения своих импульсов и повседневных потребностей, таких как голод, холод, секс, любовь, соперничество и т.п. (p. 252).

 

Очень яркий пример этого желания избежать удобной бессмысленности и искать непознанное описан в короткой истории Д. Лоуренса, озаглавленной «Женщина, которая убегала». Я прочла эту историю давно, но недавно перечитала вновь. Женщина –  в повести нет ее имени, – будучи замужем за богатым американцем, владельцем серебряных рудников, живущим в Мехико, воспользовалась несколькими днями, когда супруг отсутствовал, чтобы убежать из дому в «вульгарном возбуждении», желая встретить где-нибудь и как-нибудь индейцев – древний, дикий и таинственный народ. Она встретила мужчин, которые без труда убедили ее пойти с ними в горную деревню. Она утратила волю и контроль над собой. Она не сопротивлялась своей судьбе и приняла странное зелье, из-за чего совсем утратила ощущение своего я. К ней стали относиться как к драгоценному объекту.  Ее накормили, приютили, сделали массаж и одели  в голубое – «цвет мертвых», как ей сказали; но ее держали в изоляции, вдали от других людей, за исключением ежедневных визитов жреца и переводчика. «Они обращались с ней учтиво и уважительно... они следили за ней и заботились о ней как о женщине». У нее не осталось сомнений по поводу своей судьбы. В момент зимнего солнцестояния, после ритуальных танцев и церемонии, когда у нее «появилось слабое ощущение, хотя она знала все, что происходило», самый старый мужчина, жрец, поразил ее в сердце, совершая жертву  и достигая силы» (Lawrence 1943).

 

В этой истории Лоуренс рисует почти оргиастический отказ от сознания и намерение – близкое к экстатическому – пожертвовать собой.

 

Как можно понять это влечение к принесению в жертву своих физических потребностей и тела? Я считаю, что целью этих отказов и самопожертвований является подавление того, что считается временной переходной частью себя; эти действия направления на освобождение нас от доминирования тела над умом или психикой. Всем известно, что тело обязательно превращается в прах довольно скоро после смерти. И всем известно и все мы видим ненадежность тела, когда оно, например, начинает подводить нас по мере старения.  Не является ли аскетизм репетицией смерти, попыткой пережить еще при жизни то, что понимаем под смертью и состоянием мертвого, чтобы лишить смерть возможности застать нас неготовыми и шокировать нас? Поступок царя Капиловашты было мудрым, или же это было проявлением рациональной предусмотрительности – когда он оградил своего сына Гаутаму от созерцания болезни, старости и смерти. Он знал, что эти познания уведут его сына из дворца в лес на поиски просветления.

   

Мазохизм в клинической работе

Вернемся теперь к более повседневным заурядным вещам из нашей аналитической работы. Несмотря на то, что мазохизм часто является выражением, хотя и извращенным, человеческой потребности в поклонении, почитании и поиске трансцендентного, можно предположить, что его цель обычно более земная и менее возвышенная. Тем не менее, он часто бессознательно служит охране любви и доступа к превозносимому и идеализируемому. Как предположила Бетти Иозеф в цитированной мною выше статье (1982), мазохист из-за детского опыта и неверного понимания того, как получить и удержать любовь родителей, считает, что ценой, которой оплачивается любовь, должно быть жертвование своей индивидуальностью и независимостью.

 

Стоит вспомнить, что Фрейд писал о существовании трех форм мазохизма – эротогенного, морального и фемининного.

 

Очевидно, что у пяти пациентов, описанных мною в начале статьи, наблюдается преимущественно эротогенный мазохизм. У пациентов, которых я опишу ниже, картина гораздо более сложная. Они все демонстрируют качества, с которыми мы часто сталкиваемся в работе, раскрывающие взаимодействие ряда сложных психологических механизмов.

 

Сначала я хочу привести случай пациента, которого назову Бобом. Он был в анализе много лет. Он работал дизайнером и очень тревожился о том, чтобы быть хорошим и изобретательным дизайнером. Он хотел лучше использовать свои творческие способности. В этом была одна из главных причин его обращения к аналитику.

 

Он был старшим из двух братьев в семье. Его отец работал инженером. Это был спокойный и немного отрешенный человек, ушедший в армию во время второй мировой войны, когда Бобу было 8-12 лет, в те самые годы, когда он больше всего нуждался в его присутствии и мужском образце.

 

Его мать была профессиональной балетной танцовщицей. После рождения двух детей и ухода мужа на фронт она стала преподавателем танцев и драмы. Она была – как описывал ее Боб – очень живой, несколько эгоцентричной, преданной своей работе и профессии, имевшей легкий доступ к чувствам и творчеству, но не интересовавшейся или не имевшей склонности к домашнему хозяйству и не уделявшей достаточного внимания детям. У нее были близкие подруги, коллеги по работе.

 

Боб был высоким, спокойным, робким, застенчивым, пугливым, неуверенным и пассивным человеком, выглядевшим на десять-пятнадцать лет моложе своего возраста.

 

У него были большие трудности с тем, чтобы отстаивать себя на работе, в отношениях с коллегами и начальником, а также в личных отношениях с друзьями, родителями или знакомыми.

 

Он был отрезан от своих аффектов и импульсов; и его чувства в переносе были невыраженными. Только когда он говорил мне о новой неудаче или промахе, еще одном ударе по престижу, потере определенной высоты или преимущества, тогда вспышка триумфа  –  мазохистического триумфа и удовлетворения –   оживляла его лицо и речь.

Но анализ спокойно продвигался дальше. Тем не менее, у него было много интересных снов и некоторые из них были очень эмоционально заряженными. Несколько из них были про рождение: или он сам, или какое-нибудь домашнее животное типа кошки заводило ребенка. Но даже эта потенциально многообещающая тема омрачалась тем или иным способом: не было достаточно пищи для ребенка, или вместо молока ребенку предлагали дерьмо, или он, как и его мать, подвергался социальному преследованию и порицанию, или младенцу наносили вред, или выбрасывали как мусор. В его снах было много боли, но он рассказывал их в своей спокойной, мягкой и вежливой манере, как если бы их видел кто-то другой.

 

Достаточно странно, что мои собственные чувства к нему в контрпереносе оставались последовательно терпимыми, любящими, по-матерински заботливыми. Я часто удивлялась: почему – по меньшей мере, изредка – я не реагирую с нетерпением, гневом и раздражением, как реагировал его отец, когда вернулся с войны и, как помнил Боб, был неудовлетворен тем, как воспитан его старший сын. Скорее всего, отец проецировал на Боба свою собственную тень, воспринимал его как карикатуру на себя, показывающую нехватку его собственной позитивной уверенной маскулинности.

 

Я начала сомневаться, что  в Бобе осталось живое и потенциально творческое ядро. Когда оба мы были близки к потере надежды – и, тем не менее, сны продолжались! – он решил попробовать арт-терапию. Результаты были удивительными. Боб принес свои рисунки на аналитическую сессию. Произошло раскрытие! Рисунки были явно живыми, яркими и полными фантазийных форм – людей, созданий типа животных, объектов – с выражением как радости  и смеха, так и страха, гнева, агрессивности и даже ужаса. Они демонстрировали способность к игре (в винникоттовском понимании слова «игра»),  в которую он до той поры не мог погрузиться и от которой не мог получать удовольствие сознательно. Но сначала, как это было и со снами, Боб показал мне рисунки и обсудил их без особых эмоций, энтузиазма и даже вовлечения.

 

Но теперь мои реакции изменились: я стала более жесткой и вызывающей. Я чувствовала злость, как будто навеянную этими его картинками, на то, что, как мне казалось, высвобождалось через них, и на его грубый и почти садистический отказ признать эти вещи так, как это происходит в его картинках. И когда я стала выражать некоторые из этих реакций, по-видимому, внутри каждого из нас или между нами активировался отец – более сильный и потенциально более позволяющий, чем тот, что был в его прошлом. Сначала Боб отреагировал мрачными угрюмыми и болезненно отрешенными паузами. Но затем постепенно он ответил на мой вызов: он стал более открыто обидчивым, изредка нападающим и, в конце концов, явно враждебным и агрессивным. Это помогло ему защитить и отстоять то, что он создал, и отнестись к этому как к порожденному им и принадлежащему ему. Это помогло ему защитить ту часть себя, из которой исходили эти картинки, ее существование и живость. 

 

Мне кажется, что он наконец стал выпутываться из зависти и чувства тотальной беспомощности в отношениях со своей живой и артистичной матерью; выходить из заблуждения, что все творчество является женским и принадлежит женщине, матери, которая кастрирует мужчин и оставляет их с единственным  вариантом поведения по отношению к творческой силе – быть ее вассалом, рабом или (в лучшем случае) кокетливым и восхищающимся евнухом.

 

Однако прежде чем Боб выпутался, в тот момент, когда  он был в разгаре сражения и в переносе  как с матерью-аналитиком-мною, так и с отцом-аналитиком-мною, он попал в автомобильную катастрофу. Он не был виноват, но если бы он был более бдительным и внимательным, он смог бы ее избежать – по крайней мере, он сам мне так объяснял позже.

 

Понадобилось много месяцев, чтобы понять и проработать это происшествие – в безопасном пространстве консультационной комнаты – эмоциональный сдвиг и эмоциональное переживание. Выяснилось, что это происшествие было убийственным нападением на мать, которую он очень любил и которой завидовал. Это также было нападением на отца, о котором он думал как об отсутствующем и недоступном, или – в его присутствии – как о неадекватном и слабом из-за неспособности справиться и усмирить мать. Он также не сумел правильно воспитать Боба как мужчину. Но поскольку Боб в несколько менее беспомощном и депрессивном настроении идентифицировался с матерью, которой он завидовал, а в более депрессивном состоянии – с неадекватным отцом, то инцидент также был суицидом, убиением себя, загубленного и побежденного одним или обоими родителями. Суицид тогда был выражением отчаяния, что он никогда не сможет сбросить инкорпорированных и интроецированных «других», что он никогда не сможет свергнуть их доминирование над ним внутри него – отчаяние стать самим собой.

 

Но мы работали и прорабатывали это эмоциональное переживание и его символическое значение;  далее оно приобрело признаки не только убийства и суицида, но также и родов, рождения и принесения в жертву, а последнее является, конечно, сущностной и всегда присутствующей частью всех ритуалов перехода.

 

Случай Боба показывает соблазн идеализировать, далее проецировать и инкорпорировать человека, являющегося носителем идеализированного качества. Но неизбежно она (мать Боба) по-прежнему воспринималась им как нечто чуждое внутри него и, следовательно, как помеха, препятствие к открытию своего собственного истинного я и своих творческих сил. Этот факт, что его творческая идеализированная мать оставалась чужеродным телом внутри него, провоцировал зависть, убийственную зависть. Садистические атаки на интернализированную мать, все еще являющуюся частью его, заканчивались мазохистическими нападениями на собственное тело. Это был очень драматический пример садо-мазохистического отреагирования. Это также показывает силу зависти и то, как поиск собственного истинного я в случае сильной интернализации может приводить одновременное к разыгрывание и садизма, и мазохизма.

 

Я хотела бы показать еще один пример мазохизма, но в менее драматической и, следовательно, более часто встречающейся форме.

 

Лесли был мужчиной старше тридцати лет. У него были некие прекрасные переживания, и он надеялся, что в конце концов у него будет больше свободного времени сделать то, что он очень хотел: зарисовать  их и написать стихи. Однако через два дня после этого он увидел очень страшный, как он сказал, сон, оставивший его в безнадежно мрачном настроении. Он рассказал мне этот сон только на следующей сессии:

 

Я куда-то иду, кажется, в мой офис. Я на остановке автобуса. Но мне приходится ждать ужасно долго. Едва я на минуту отвернулся, как автобус, который я ждал, промчался мимо, не остановившись. Я замечаю, что, хотя на мне есть рубашка, у меня нет брюк, и от этого мне стыдно. Затем я возвращаюсь домой; теперь я одеваюсь как положено. И тогда я понимаю, что место, куда я хотел пойти, находится совсем рядом. Мне вообще не нужен автобус.

 

Когда мы поговорили об этом сне, я поняла, что «счастливый конец» вообще не принес ему хорошего настроения. Мрачное настроение преобладало, он застрял на первой негативной несчастной части, которая, по моему мнению, была мазохистической – отражением его тенденции, которую мы осознавали и хорошо знали. Это мрачное настроение продолжалось всю следующую сессию. Это побудило меня закончить ее вопросом: «Для чего вам нужна вся эта боль?».  Я ожидала услышать: «Чтобы досадить вам (аналитику) и себе (пациенту)». Придя на следующую сессию, он выглядел гораздо более бодрым. Он неожиданно вспомнил, что у его матери была привычка снижать, умерять любую радость и достижение. Он вспомнил, что когда он выиграл первое место на актерском конкурсе в школе, его мать вместо поздравления – по крайней мере, он не помнит, чтобы она его поздравила, – предупредила его: «Ты знаешь, что талант может неожиданно пропасть». «Она всегда портила приятные переживания, – добавил он. – Не делаю ли я то же с собой? Только мой отец позволял мне быть «успешным»». К счастью, для этого пациента бессознательная идентификация была более доступна для сознания, больше ощущалась и воспринималась, чем в случае Боба. В случае Лесли нападения на себя, по-видимому, исходили от интернализированной матери,  и он, вероятно, был в сговоре с ней в попытках успокоить ее, повиноваться ей, соглашаться с ней, что отец единственно является великим и сильным. Но он также обижался за это и чувствовал гнев и зависть

Обсуждение

 

Я упоминал, что почти неизбежно мазохизм имеет клинические последствия. Это часто один из корней негативной терапевтической реакции, т.к. он заставляет пациента застрять в своей боли, страданиях, несчастности и в воспоминаниях о самых печальных событиях и обстоятельствах его прошлого. И когда интерпретация касается этих болезненных областей, не так легко вызвать в нем компенсаторные драйвы, воспоминания и установки, которые побудили бы его сражаться с причинами этой боли. Скорее он будет хвататься за боль, застревать на ней и расслабляться только в ее последствиях, доставляющих удовольствие. Если только интерпретация не болезненна, пациенты часто будут считать, что вообще не получают интерпретаций.

 

Естественно, контрперенос аналитика очень сильный и сложный. Я обнаруживала, что либо я погружаюсь  в мазохистическое настроение и начинаю разделять отчаяние пациента, не видя для него выхода, соболезнуя и соглашаясь с его трудностями и с неудачностью его судьбы в целом, или  мне может стать скучно, или я могу почувствовать сонливость. Или также я могу почувствовать раздражение и некоторую садистическую реакцию в себе на пациента. Тогда я чаще всего начинаю переживать тревогу и вину, хотя в целом  я пытаюсь защитить пациента от моего садизма. Тем не менее, иногда такие садистические реакции прорываются. Я чувствую точно такое же раздражение, как Лесли, и я признаю, что именно по этим причинам садистически и раздраженно я спросила его, зачем ему нужна эта боль. В том случае это было продуктивным, т.к. ему удалось поднять воспоминания о матери, которая всегда «отравляла хорошие переживания».

 

Из описания этих случаев должно быть ясно, что у мазохизма обычно множество проявлений. Редко он относится к единичному событию или даже к одной травме, которая бы могла его объяснить. 

 

Однако у всех этих пациентов есть нечто общее – это желание через любовь, подчинение, жертву достичь кого-то или чего-то, возможно, идеализированного, но воспринимаемого как находящийся вне и выше их. В случаях Патрика, Боба, Лесли видимой причиной были отношения с реальным и земным человеком – матерью или отцом. В случае Патрика и Лесли отец часто отсутствовал, но в случае Лесли его присутствие было слишком влиятельным. В случае Патрика его «девственница»-мать была столь соблазнительной, хотя и очень благопристойной для соседей (как двуликий Янус), что он маленьким мальчиком воспринимал ее как таинственное существо, и она была для него то богиней, то ведьмой. Что касается Боба, то он так тосковал по наступлению творческой весны, что грезил только одной женщиной, которая, как ему казалась, могла быть такой же творческой. В то же время мазохизм Лесли, по-видимому, коренился в том факте, что его мать  (как и другие люди) добровольно поклонялась своему знаменитому мужу и почитала его, так что отказ от присоединения к нему или даже любые знаки соревнования с ним переживались им как бунт или даже как богохульство.

 

Если моя гипотеза правильна и за мазохистическими явлениями лежит архетипическая потребность поклоняться чему-то трансцендентному и величественному, то какое влияние это знание должно иметь на нашу клиническую работу и на более широкие размышления о мире?

 

Я считаю, что на наши переносные реакции на мазохистических пациентов можно повлиять, если осознать, что есть связь между мазохизмом и теневой стороной потребности в поклонении и почитании. Например, это может побудить нас спросить: какой именно важный для него объект почитания ищет пациент?  Как нам помочь ему узнать в этом свой нереализованный потенциал? Не пытается ли он идеализировать его и проецировать? В каком случае он может начать чувствовать интенсивную зависть и убийственный гнев на того, кому адресована эта проекция, потому что иначе он останется с чувством пустоты и обделенности? С другой стороны, он может проецировать на почитаемый персонаж – человеческий или божественный – не идеальные характеристики, а теневые, такие как зависть, гнев, фанатизм, брутальность и т.п. – другими словами, чувства и импульсы, остающиеся бессознательными и, следовательно, не воспринимаемые им как свои собственные. В этом случае почтение и поклонение могут быть присоединены к злой, садистической, дьяволической или псевдо-героической фигуре. Главари банд, террористы, демагоги, борцы за свободу –  любые из этих людей могут воплотить импульс подчиняться, следовать и отвергнуть чувство личной ответственности, подпитывая в то же время то, что сознание и совесть запрещают и осуждают.

 

Потребность почитать, если, конечно, она имеет архетипическое качество, внутренне присуща нам и не может быть подавлена или легко удалена. И не надо это делать. Т.к. она является корнем не только многих плохих, но и многих хороших, великих и красивых вещей, источником человеческих достижений.

 

Критически изучая почитаемый объект, аналитик может помочь пролить свет на то, что внутри человека  (или группы) остается в темноте, в бессознательном, и так он может понять, с чем там ведется борьба, что развивается, что трансформируется. Такое исследование может помочь оценить болезнь и здоровье, позитивный и негативный потенциал  установки на почитание. Также важно оценить, не доминирует ли потребность поклоняться и почитать над всеми другими потребностями  и, более того, не является ли первостепенной (или даже единственной)  целью поиск боли, подчинения и унижения себя. Такой обзор поможет понять, с какой диспозицией мы имеем дело в большей степени – с более или менее естественной или же с мазохистической.

 

Несомненно, есть еще очень много тем, относящихся к мазохизму. Например, я оставила в стороне проблему связи мазохизма с фемининным и маскулинным принципами. Я также не обсуждала связь мазохизма с трикстером. Но я думаю, что каждая из этих тем требует отдельной статьи. Однако есть несколько высказываний в работе Юнга «Психология фигуры трикстера», которые пророчески касаются, хотя и в персонализированном виде, того, что я обсуждала здесь, а именно: существует связь между мазохизмом и поиском смысла и духа. Будет уместно закончить статью цитатой Юнга. Он пишет:

 

Непредсказуемое поведение трикстера, его бесцельная оргия разрушения и создаваемых для себя страданий вместе с постепенным развитием в спасителя и его одновременной гуманизацией ... есть только трансформация бессмысленного в осмысленное и раскрытие компенсаторного отношения трикстера к святому (CW 9i).

 

 

© перевод с англ. Хегай Л.А., 2004г.