Иосиф Бродский: определение поэзии

Никашин Александр

Иосиф Бродский: определение поэзии

Никашин А.

 

Борис Эйхенбаум в своем труде «Мелодика русского лирического стиха» (1922) говорил «о периодическом тяготении поэзии то к идеалам музыки, то к идеалам живописи».1

 

Относительно «идеалов живописи» в поэзии Бродского кратко можно сказать словами Кейса Верхейла2 (2005): «…его поэзия уже сама по себе живопись».3  Сам Бродский говорил как о само собой разумеющимся (1992): «…мы также должны помнить, что поэзия несет и визуальную, изобразительную информацию…».4 А в одном из ранних своих стихотворений под названием «Определение поэзии» (1959) Бродский прямо декларировал изобразительность поэзии.5

 

Стихотворение «Определение поэзии» посвящено памяти Федерико Гарсия Лорки и начинается с призывно звучащего стиха: «Запоминать пейзажи…». Затем слово «запоминать» звучит рефреном в следующих друг за другом строфах, cодержащих различные образы («пейзажи»). Вот некоторые из них:
                  
                   Запоминать,
                          как медленно опускается снег,
                          когда нас призывают к любви.
                          <...>
                   Запоминать,
                          как сползающие по стеклу мутные потоки дождя
                          искажают пропорции зданий,
                          когда нам объясняют, что мы должны
                          делать.
                          <...>
                   Лунной ночью
                          запоминать длинную тень,
                          отброшенную деревом или человеком.
                   Лунной ночью
                          запоминать тяжелые речные волны,
                          блестящие, словно складки поношенных
                          брюк.

 

Вот так – на первый взгляд, незамысловато, Иосиф Бродский на заре своего творчества ратовал за поэзию, которая должна изображать: фиксировать образы (“запоминать пейзажи”). Стихотворение «Определение поэзии» написано Иосифом Бродским в девятнадцать лет, еще до того, как он начал писать стихи всерьёз. По его словам (1973), “серьёзно” он начал сочинять стихи, когда ему было года двадцать два – двадцать три, то есть в 1962-1963 гг.6   Бродский не включал ни в один из своих сборников это стихотворение. Возможно потому, что оно было написано, когда он еще только-только «нащупывал» свою тему и интонацию. Стихотворение написано свободным стихом, к которому нередко прибегал Гарсия Лорка. Бродский же с самого начала тяготел преимущественно к размерным и рифмованным стихам классических стихотворных форм, задающих определенную тональность. Тем не менее, стихотворение «Определение поэзии» замечательно тем, что в нем звучит призыв к образности, сближению поэзии с живописью.

 

Уместно заметить, что образы бывают разными – по живописному содержанию (в том числе, изобразительным формам и смыслам, которые они несут). К тому же один и тот же образ может вызывать у разных людей неодинаковые душевные отклики (хотя подчас они скрыты и трудноразличимы). С этих позиций интерес к стихотворению Иосифа Бродского «Определение поэзии» усиливается стократ.

 

Прежде всего, в приведенных строфах обнаруживается, на мой взгляд, “полемика” молодого Бродского с Лоркой. А именно: “чисто лорковским” образам в первых двух приведенных строфах Бродский по существу противопоставляет “свои” образы, содержащиеся в следующих двух. Так, если в образах падающих снежинок и стекающих по стеклу каплях дождя вполне видится некая эфемерность и непредсказуемый произвол неустойчивой подвижности, то в образах прямых, длинных теней и набегающих одна за другой тяжелых речных волн – как бы нацеленная протяженная направленность и ритмичное действие весомых ударных сил. Вероятно, Иосиф Бродский осознавал это по контрасту означенных противоположностей, по крайней мере, на “вкусовом” эмоциональном уровне, но авторских комментариев на этот счет нет. 

 

Позже в «Предисловии к антологии русской поэзии XIX века» (1986) Иосиф Бродский напишет: «Хорошее стихотворение – это своего рода фотография, на которой метафизические свойства сюжета даны резко в фокусе. Соответственно, хороший поэт – это тот, кому такие вещи даются почти как фотоаппарату, вполне бессознательно, едва ли не вопреки самому себе. Стихотворение, конечно, должно запоминаться, однако помогает ему закрепиться в памяти не одна лишь языковая фактура. Его острота обеспечивается метафизикой, наличием в высказывании сходства с абсолютной ценностью».7

 

Примечательно признание Бродского (1990): «Я не в состоянии говорить о себе всерьез и подвергать свое сочинительство анализу. Это все равно что кошке ловить собственный хвост». 8

 

В «Определении поэзии» вместе с некой «метафизикой» образов прочитывается и их эмоциональный окрас, позволяющий распознать отношение автора к этим образам. Так, не трудно заметить, что Бродский как бы отмахивается от лорковских образов. Его отношение к ним – не столько отрицательное, сколь не совсем положительное – выражается в явно иронической форме: «…когда нас призывают к любви»; «…когда нам объясняют, что мы должны делать». Смысл этих оговорок-присказок становится более прозрачным, если учесть такую характерную черту личности Бродского, как отсутствие у него какого-либо конформизма. С другой стороны, думаю, если бы довелось быть свидетелями действительного диалога поэтов, то можно было бы увидеть нечто аналогичное в отношении Лорки к образам Бродского. Поскольку имеется определенная уверенность, что и Лорка в свою очередь предпочел бы «собственные» образы в ситуации сравнения – возможно, и сам того не подозревая заранее. С тем и разошлись бы поэты (с уважением и терпимостью друг к другу).

 

Да, прав Зигмунд Фрейд, что «аффект не имеет необходимой связи с представлением (образом – А.Н.); они могут отделяться друг от друга (аффект без представления, представление без аффекта): у каждого из них – своя судьба».9 Следует заметить, однако, что это справедливо, прежде всего – в пространстве различных психологических типов (типов ментальности). Часто удаётся проверить это утверждение Фрейда, наблюдая межличностные отношения, или путем специального упражнения (опыта) на «расщепление» с участием двух и более человек. Разобраться в этом сможет помочь, достаточно продвинутая, модифицированная психологическая типология, восходящая к весьма удачному черновому наброску Карла Густава Юнга.

 

Стихотворение Бродского «Определение поэзии» заслуживает внимания благодаря еще одному моменту. Дело в том, что в нем поэт делает, на мой взгляд, что-то вроде заявки на будущее, поскольку образы, подобные “своим” образам Бродского в этом стихотворении, станут весьма характерными для его поэзии в целом. Путем интерпретации и амплификации в рамках его поэтического мироощущения они получат развитие и выльются, в частности, в оригинальную авторскую поэтическую систему образов времени и пространства. Это отдельная интересная тема. Тем более что, согласно Канту (одного из предтеч юнговской идеи первообразов-архетипов), пространство и время – те самые формы, благодаря которым и возможен человеческий опыт.

 

Иосиф Бродский говорил (1979):  «… на самом деле литература не о жизни, да и сама жизнь – не о жизни, а о двух категориях, более или менее о двух: о пространстве и о времени. Ну вот Кафка, например, – это   человек, который занимался исключительно пространством,  клаустрофобическим пространством, его эффектом и т. д.  А Пруст занимался, если угодно, клаустрофобической версией времени. Но это в некотором роде натяжка, можно было бы высказаться и поточнее». 10

 

Вот как: «сама жизнь – не о жизни, а о двух категориях»! Даже принимая во внимание, что «это … натяжка», Бродский по существу утверждает, что количество категорий ограничено.  И с  этим вполне можно согласиться, если речь идет о, так сказать, “архетипических” категориях. То есть, о таких категориях, которые, на мой взгляд, помимо того что в принципе визуально представимы, имеют символьный характер и являются универсальными (можно сказать даже унивёрсальными). Впрочем, Бродский и говорит о таких. Точка зрения Бродского становиться более ясной благодаря следующему его утверждению (1987): «В конце концов можно высказать только определенное количество мыслей, можно выразить только определенное количество подходов к реальности этого мира. В конечном счете, все эти подходы поддаются подсчету. А вот формы – нет. Но, по крайней мере, взаимодействие подхода и формы, в которой он выражен, увеличивает количество возможностей».11

 

И правда, если, например, архетип-первообраз обладает исконным смысловым символическим содержанием, то соответствующих ему форм выражения – архетипических образов, ассоциативно связанных друг с другом и с первообразом, – неисчислимое множество. Или наоборот, если архетип – “пустая” форма (но по необходимости все-таки имеющая в зародыше некое символическое значение), то соответствующих ей архетипических образов – содержательных  реализаций, выражений, проявлений и т.п., “наполняющих” данную форму, – огромное множество. (Уф! …кажется, вздремнулось!).

 

Поэт имеет в виду стихотворную форму. Она определяется стихотворным размером (иначе метром), рифмой, ритмикой (или просодией). Здесь как раз, помимо «идеалов живописи», на сцену выходит то, что называется «идеалами музыки» в поэзии. В контексте техники перевода стихов (что, впрочем, не меняет сути) Бродский говорил (1987):  «По сути, всякое стихотворение …имеет два-три измерения, …Прежде всего – содержание, а потом – такие формальные аспекты, как ритм и метр. Невозможно в конечном счете отделить содержание от формы, но так или иначе …можно преодолеть их обособленность».12  

 

Содержание и форма в поэзии в определенной степени взаимно обусловлены, но могут сочетаться друг с другом разными путями. Бродский говорил о своем личном поэтическом опыте (1979): «Очень часто у тебя нет образов, нет темы, на которую можно что-то написать. Образы и прочее в процессе развертывания предлагает язык. Иногда идею подсказывает рифма, то, о чем говорилось раньше. Появляются две-три идеи, и тогда ты думаешь: ну, надо сделать следующий шаг. Всегда есть сильное искушение сделать следующий шаг. И очень часто, когда поддаешься искушению, это вознаграждается».13

 

«Мне действительно помогло начать писать стихи определенное представление о гармонии, о звуке, – говорил Бродский (1982). – Я называю это гулом, который звучит в голове. Гул – это голос языка. Принято называть его голосом Музы, но это просто язык: то, что ты читал, то, что слышал. Писание стихов – это просто сильное ускорение мыслительных процессов, да? И оно захватывает».14

 

Бродский в интервью не раз рассказывал о своем восприятии процесса стихосложения, его истоков (1988, 1990).15  Он говорил, что это «довольно громоздкий (если его раскладывать на детали) процесс, но, когда ты этим занимаешься, это нечто чрезвычайно естественное». Для Бродского стихотворение непременно начинается с возникновения некоего гула или шума, имеющего ритмический характер. Ему присущ свой характерный психологический оттенок: «…в нем звучит как бы если не мысль, то, по крайней мере, некоторое отношение к вещам». При написании стихотворения поэт старается к этому гулу (шуму), к этой ноте более или менее приблизиться и выразить на бумаге семантически, в смысловом отношении – всеми доступными средствами стихосложения:  ритмически, характером используемой рифмы, мыслью, ощущением, которые выражаются или формулируются c помощью языка. Последний вносит в процесс более-менее рациональный момент, в то же время этот процесс чрезвычайно иррациональный. «Вы что-то выбираете, что-то отвергаете – это рациональный выбор. Или вы идете на поводу у интонации – это уже скорее иррациональный элемент. Ну и так далее, и так далее. Нормальный процесс».

 

Бродский считал, что размеры – это отражение определенного психического состояния и «что эволюцию у поэта можно проследить только в одной области — в просодии, то есть какими размерами он пользуется» (1979).16

 

О своей эволюции Бродский говорил (1979): «Все, что я могу обнаружить, когда смотрю, если я способен оценить сам себя, – это только просодические смещения. …Три-четыре года назад я начал медленно сдвигаться к чему-то вроде акцентного стиха, …возвращаясь к почти тяжеловесной, медленной речи. Не буквально медленной, но к стихотворению, которое развивается без какой-либо априорной музыки». И далее: «Должно быть, это связано с очень простой вещью – с ощущением, что существующие размеры удовлетворяют меня все меньше и меньше, что вступает какая-то иная музыка. Не то чтобы я исчерпал возможности строгих метров, ведь в любой момент все эти искушения присутствуют. Но есть определенная доминирующая нота или мелодия, которая упорно звучит в головеЭто… так сказать, определенная частота, на которой работаешь и которую время от времени меняешь. …Когда у тебя есть опыт строгих метров, ты все время стремишься вернуться к ним и в то же время отступить от них. В любой момент находишься под обаянием нескольких из них. Не то что ты действительно отказываешься от предыдущей просодической идиомы, просто отдаляешься от нее». 17

 

В другом интервью Бродский говорил (1979): «Оглядываясь назад, я могу с большей или меньшей достоверностью утверждать, что в первые десять — пятнадцать лет …я пользовался размерами более точными, более точными метрами, то есть пятистопным ямбом, что свидетельствовало о некоторых моих иллюзиях, о способности или о желании подчинить свою речь определенному контролю. На сегодняшний день в том, что я сочиняю, гораздо больший процент дольника, интонационного стиха, когда речь приобретает, как мне кажется, некоторую нейтральность. Я склоняюсь к нейтральности тона и думаю, что изменение размера или качество размеров, что ли, свидетельствует об этом. И если есть какая-либо эволюция, то она в стремлении нейтрализовать всякий лирический элемент, приблизить его к звуку, производимому маятником, то есть чтобы было больше маятника, чем музыки». 18

 

«Просодические смещения» в поэзии Бродского связаны с поиском наилучшего соответствия стихотворной формы основной теме его поэзии, поиском наилучшего соответствия  формы и содержания. Из двух категорий (пространство и время) главное для Бродского – время. Время – постоянно возникающая тема в поэзии Бродского. Он говорил (1979):  «…меня более всего интересует и всегда интересовало на свете (хотя раньше я полностью не отдавал себе в этом отчета), – это время и тот эффект, какой оно оказывает на человека, как оно его меняет, как обтачивает, то есть это такое вот практическое время в его длительности. Это, если угодно, то, что время делает с человеком, как оно его трансформирует. С другой стороны, это всего лишь метафора того, что вообще время делает с пространством и с миром».19

 

У Бродского тема времени детерминирована идеей линейного времени, в отличие, скажем, от идеи, «круга или спирали, которая раскручивается в обратную сторону». Однажды (1979), оговариваясь, что «ужасно трудно оценивать себя», Бродский  как бы признавался: «…я бы сказал, что больше интересуюсь чисто абстрактной идеей времени. Думаю, я вполне могу сказать, что использую конкретные представления о времени в момент ухода в абстрактные размышления. И я пытаюсь сделать эти абстрактные размышления осязаемыми посредством образности, конкретных символов и всякого такого. Иногда получается». 20

 

С возрастом Бродский все больше и больше предпочитал стихи, отмеченные монотонностью. Конечно, это было связано с представлением о метафизике времени, о его неизбежном монотонном ритмичном ходе, который почти ничем не выдает себя, но, тем не менее, действителен. Соответственно Бродский считал, что «стишок должен отчасти напоминать собой то, чем он пользуется. А именно время…». Этим он поделился в беседе с Евгением Рейном – на съемках в Венеции первого российского фильма о поэте (1994). В той же беседе Бродский рассказал, что когда-то прочел по-английски в одной античной антологии небольшое стихотворение некоего грека Леонида. "В течение своей жизни старайся имитировать время, не повышай голоса, не выходи из себя. Ежели, впрочем, тебе не удастся выполнить это предписание, не огорчайся, потому что, когда ты ляжешь в землю и замолчишь, ты будешь напоминать собой время"21 .

 

Идеал Бродского  –  как можно больше уподобить себя времени. А у поэта есть только один способ для достижения этой цели – манипулирование Временем с помощью размера и ритма.  Можно добиться такого приглушенного голоса, что едва не стирается граница между звуком и тишиной – ближе к ритму Времени подобраться трудно.

 

Тягу Бродского к  интонационной нейтральности стихотворной речи показывают его рождественские стихи 1988-1991 годов. Эти четыре стихотворения написаны классическим четырехстопным амфибрахием, в отличие от прежних стихов, в которых «встречались и ямб, и анапест, и разноударный дольник». Это вовсе не случайно. И в этом не совсем правильно видеть «знак известной стабильности, закрепления традиции» (четырехстопным амфибрахием написана «Рождественская звезда» Пастернака). По мнению Бродского (1991), это «скорее знак определенной тональности».  Амфибрахий привлекателен по его словам, «тем, что в нем присутствует монотонность. Он снимает акценты. Снимает патетику. Это абсолютно нейтральный размер… Повествовательный. И повествует он не то чтобы с ленью, но с каким-то неудовольствием по отношению к процессу. В этом размере — интонация, присущая, как мне представляется, времени как таковому»22 .

 

Напоследок, стоит обратить внимание на оговорки в приведенных высказываниях Бродского о теме времени: а) о его интересе к этой теме – «хотя раньше я полностью не отдавал себе в этом отчета»; б) об уходе в абстрактные размышления над идеей времени – «ужасно трудно оценивать себя» (похоже – сопротивление!). По-моему, эти оговорки дают возможность сделать предположение, о том, что тема времени связана не столько с доминирующим содержанием сознания поэта, сколько с соответствующим содержанием его бессознательного.

 

И еще об одном поэте.
Гораций

Quintus Horatius Flaccus

Когда хотят подчеркнуть сближение поэзии с живописью, обычно цитируют Горация: “Поэзия – как живопись” или “Поэзия – то же, что живопись” (Ut pictura poesis). Так что, c точки зрения “идеалов живописи” взгляды на поэзию у обоих поэтов (Гораций, Бродский) схожи. В своем удивительном эссе «Письмо Горацию» (1995)23 Бродский идентифицирует себя с Горацием, хотя по силе воображения и видения «всего во всем» он выше Горация ставит Овидия, автора «Метаморфоз». Тем не менее, в Бродском отзывается метрическое разнообразие стихов Горация, непредсказуемость его стихотворной речи, частые «искривления» строчек анжамбеманами24 . К тому же всё это сочетается со строгими классическими ритмами. «С тобой у меня больше общего метрически» – пишет Бродский в «Письме к Горацию».

Бродский идентифицирует себя с Горацием на основе внутреннего чувства некоего частотно-энергетического созвучия (иначе не скажешь). Вместе с тем он безудержно фантазирует о том, как бы мог выглядеть Гораций. Возможно, за этим скрывается не вполне осознанное желание быть и внешне похожим на него. «Дорого бы я дал, чтоб узнать, как выглядели вы четверо!25 Чтобы сопоставить лицо с лирикой, не говоря уж об эпосе. Я бы согласился на мозаику, хотя предпочел бы фреску» – пишет  Бродский. Но он был вынужден питаться скудными сведениями, которые, тем не менее, сильно разжигали воображение Бродского: «Если то, что рассказывает нам Светоний 26 о твоей внешности, действительная правда… – ты  был невысок и тучен; и тогда, вероятней всего, походил на Эудженио Монтале27 или на Чарли Чаплина времен “Короля в Нью-Йорке”».

 

Бродский подобно спиритическому медиуму, желая вызвать умершего поэта, чтобы представить его воочию, пишет в «Письме Горацию»:
«Мой дорогой Гораций…».
«”Все литераторы имеют / воображаемого друга”, – говорит Оден28 . Почему я должен быть исключением?
На самый крайний случай я могу усесться перед зеркалом и обращаться  к нему. Уже отчасти замена, хотя я не думаю, что ты был похож на меня. Но когда доходит до человеческой внешности, природа в конечном счете не располагает большим выбором. …При всем их многообразии через две тысячи лет природа вынуждена повториться. И даже Бог. Поэтому я легко мог бы заявить, что это лицо в зеркале, по сути, твое, что ты – это я. Кто может проверить и каким образом? Для фокусов с вызыванием духов сошло бы. Но боюсь, я зашел слишком далеко: я никогда не напишу письма самому себе. Даже если б я и вправду был твоим двойником».
«Подземный мир я полагаю, – царство всеязычное».
«На  худой  конец,  мы можем  общаться с  помощью размеров. Я легко могу выстукивать первую… строфу… Вторую тоже, …Это  может  получиться;  знаешь, как  у обитателей  одного заведения.  В конце концов,  размеры есть размеры, даже в подземном  мире,  поскольку  они  единицы  времени».

Гораций и Бродский

  

  

Примечания
Сокращение
БКИ – Иосиф Бродский. Большая книга интервью. Второе, исп. и доп. изд., – М.,
изд-во Захаров, 2000 – 703 с.


1 Б. Эйхенбаум. Мелодика русского лирического стиха. Пб.: ОПОЯЗ, 1922. – 200 с. (Сборники по теории поэтического языка). Стр.31-32

2 Кейс Верхейл – голландский филолог-славист, писатель, переводчик; c 60-х годов дружил с Иосифом Бродским

3 Интервью Кейса Верхейла (http://mmj.ru/165.html?&article=608&cHash=a807db6d10)

4 БКИ, стр. 610 (перед цитатой указана дата интервью в соответствии с «Библиографией интервью Иосифа Бродского» / БКИ, стр. 686-701)                                             

6 БКИ, стр. 18.

7 Иосиф Бродский: труды и дни /Редакторы-составители  Петр Вайль и Лев Лосев. – М., Изд-во Независимая Газета, 1998. – 272 с. (Серия «Литературные биографии»), стр. 33.

8 БКИ, стр. 472.

9 Лапланш Ж., Поталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу / пер. с франц. Н.С. Автономовой. – М.: Высш.шк., 1996. – 623 с. (стр. 67).
Аффект – «всякое эмоционально-аффективное состояние – приятное или неприятное, смутное или отчетливое, – проявляющееся в общей душевной тональности или в сильной энергетической разрядке» (там же).

10 БКИ, стр. 111.

11 БКИ, стр. 266.

12 БКИ, стр. 331.

13 БКИ, стр. 56.

14 БКИ, стр. 215.

15 БКИ, стр.368; 484

16 БКИ, стр. 119.

17   БКИ, стр. 55-56.

18 БКИ, стр. 119.

19 БКИ. стр. 110-111.

20 БКИ, стр. 60.

21 БКИ, стр. 643.

22 БКИ, стр. 558.

23 «Письмо Горацию» / Сочинения Иосифа Бродского. Том VI. – СПб: Пушкинский фонд, 2000. – 456 с. (стр. 362- 385).

24 Анжамбема́н (от фр. enjamber «перешагивать», «перепрыгивать») стилистический приём в стихосложении — несовпадение того или иного синтаксического окончания (предложения, слова) с формообразующей ритмической паузой в стихотворении (на конце стиха, строфы).

25 Имеется в виду четверка выдающихся поэтов «золотого века» римской литературы: помимо Горация и Овидия, Вергилий и Проперций.

26 Гай Светоний Транквилл — римский писатель, автор «Жизни двенадцати цезарей»

27 Эудженио Монтале (1896 -1981) — итальянский поэт, прозаик, литературный критик. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1975).

28 Уистен Хью Оден (1907-1973) — англо-американский поэт, писавший в жанре интеллектуальной лирики. Его называют одним из величайших поэтов ХХ века. Бродский был знаком с творчеством Одена со времен своей ссылки (1964-1965) и называл его, наряду с Ахматовой, поэтом, оказавшим на него решающее «этическое влияние». Уистен Оден сразу после высылки Бродского из СССР в 1972 году отнесся к нему с необыкновенным участием, взяв под свою опеку.