РАНА САРАЦИНА: МУСУЛЬМАНСКАЯ ОБИДА ЗАПАДНОЙ ДУШИ
Сильвестр ВотковскиРАНА САРАЦИНА: МУСУЛЬМАНСКАЯ ОБИДА ЗАПАДНОЙ ДУШИ
Сильвестр Вотковски
(Об авторе: доктор философии, юнгианский аналитик, практикующий в Нью-Йорке, член Юнгианской психоаналитической ассоциации JPA)
«Сама культура нанесла современному человечеству эту рану»
Фридрих Шиллер [1]
После 11 сентября 2001 г. западная душа была потрясена столкновением с исламским миром до такой степени, какой не знала со времён войн с Оттоманской империей в семнадцатом столетии. Несмотря на тринадцать столетий общей истории, предпринималось очень мало попыток символического понимания этого ближневосточного «Другого» в западной душе. Даже высокотехнологичная война 1991г. альянса НАТО-Кувейт против Ирака мало что изменила в этом вопросе. Только после 11 сентября и начала антитеррористических войн в Афганистане и Ираке «паблисити» западной культуры проявило интерес к вопросам ислама.
После события 11 сентября, глубоко потрясшего меня как жителя Нью-Йорка, последние три года я занимался исследованиями культуры ислама и отношений Запада и Востока. Поиск символических корней христианско-мусульманского конфликта привёл меня к исследованию идей Юнга о культурных ранах и «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха, в котором мавританский рыцарь нанёс рану Королю Грааля Амфортасу.
Юнгианский взгляд на культурную рану
Не удивительно, что Юнг, будучи очень одарённым, имел некоторые инсайты и о культурных ранах, и об исламе. Он размышлял об архетипическом, персональном и индивидуальном аспектах культурных ран. Я представлю здесь только краткий обзор взглядов Юнга.
- Архетипическая рана.
Идея Юнга о культурной ране – это совокупность идей, получивших развитие в 1921 г. в работе «Психологические типы», в контексте его обсуждения «Писем об эстетическом воспитании человека» (1795/1954гг.) Фридриха Шиллера. Юнг говорит:
«Распад гармонического взаимодействия психических сил в инстинктивной жизни подобен вечно открытой, никогда не заживающей ране Амфортаса, потому что дифференцирование одной функции из многих других неизбежно влёчет за собой её чрезмерное разрастание и, вместе с тем, запущенность и атрофию других функций. Сама культура нанесла современному человечеству эту рану». (Собр.соч., т.6, с.70).
Юнг рассматривает культуру как относительно закрытую динамическую, органичную систему, постоянно взаимодействующую с индивидуумами внутри и вне ее, а также с другими культурами. В процессе этих взаимообменов трансформируются обе культуры. Юнг разделяет взгляды Шиллера о важности для христианства афинской индивидуалистической культуры, которая привела к формированию коллективной культуры и соответствующих ран. Юнг считал, что эта трансформация культуры происходила в процессе интернализации:
«Психологически это значило, что внешняя форма общества классической цивилизации переместилась в субъекта, так что внутри него возникла обстановка, которая в античном мире была снаружи, т.е. возникла господствующая, привилегированная функция, которая развивалась и дифференцировалась за счет неполноценности остальных». (Собр.соч., т.6, с.72).
Вследствие этого, афинская индивидуальная культура постепенно стала коллективной культурой, в которой каждый индивид был доволен большей свободой и «правами человека». Тем не менее, культура древней Греции зависела от рабского труда как средства для существования, а новая коллективная культура держится на подчиненной функции внутри индивидов. Вот как Юнг оценивает это:
«Как порабощение массы было открытой раной античного мира, так рабство неполноценных функций является неизлечимой кровавой раной в душе современного человека». (Собр.соч., т.6, с.72).
Динамический механизм, лежащий в основе интернализации культуры – это подавление христианством инстинктов и сексуальной энергии. В результате этого подавления в христианской душе создались культурная тень и иерархия психологических функций. Постепенное развитие христианской западной культуры от её начала до современности создало брешь «между тем, что человек есть, и тем, как он себя представляет». Индивидуумы в таком обществе идентифицируется с хорошо развитой коллективной функцией, в то время как подчиненная функция влачит жалкое существование «варвара». (Собр.соч., т.6, с.74). Культурная рана, порожденная таким образом, отмечена признаками отвергнутой инстинктивной, политеистической античности и переживается как угрожающая пустота.
- Персональная рана.
Рассматривая взаимоотношения со своим отцом, Юнг приходит к пониманию персонального аспекта культурной раны в христианстве. В «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» Юнг говорит:
«Мои воспоминания об отце как о страдальце с раной Амфортаса, «короле – рыбаке», чья рана не могла быть исцелена тем христианским страданием, для которого алхимики искали панацею. В течение моего отрочества я, как «немой» Парцифаль, был свидетелем этой болезни и, подобно Парцифалю, речь моя изменяла мне… Он (отец), в буквальном смысле слова, претерпевал до самой своей смерти страдания, уготованные Христу, не осознавая, что это было следствием лишь имитации Христа».
В этом контексте исследование Юнгом христианства в свете мифа о Парцифале может быть понято как попытка спасения или искупления его родного отца.
- Индивидуальная рана.
Юнг был свидетелем конфликта в жизни своего друга Рихарда Вильгельма, переводчика И-Цзин. По мнению Юнга, у Вильгельма был дар – он был способен слушать, не пытаясь разоблачить чужой менталитет, оставаясь тем эмпатичным зеркалом, которое позволило ему сделать интеллектуальные сокровища Китая доступными для Европы[2]. Юнг считал болезнь и смерть Вильгельма результатом столкновения культур, когда после его возвращения в Германию ранее подавленная им христианская часть психики начала взаимодействовать с китайской частью его психики [MDR, Appendix IV, pp. 373-7].
В сумме, эти идеи являются предпосылками отчетливо сформулированных теоретических взглядов Юнга о культурной ране и его персонального опыта. Таким образом, культурная рана является неизбежным следствием возвышения христианства и взаимодействия душ индивидуумов под влиянием различных культур. Давайте сейчас обратимся к эпосу о короле Артуре, чтобы исследовать рану Амфортаса.
Инсайты «Парцифаля» Вольфрама фон Эшенбаха.
В версии Эшенбаха легенды о Короле Артуре, Амфортас был ранен сарацинским рыцарем. Содержание «Парцифаля», написанное рыцарем-миннезингером вскоре после Третьего Крестового похода, описывает один из традиционных сюжетов западной литературы, в котором впервые выражены представления об арабском мире. Один из протагонистов легенды – отец Гамурет, благородный рыцарь, который с большим почётом служит двум христианским рыцарям и калифу из Багдада. Он отец двух сыновей – Фейрефица с Востока и юного Парцифаля с Запада.
Настоятель Обители Святого Грааля, король Амфортас, покинул замок Грааля в поисках amor, высокой любви. Участвуя в состязании во имя своей возлюбленной королевы Огюлюс (Ароженс), Амфортас получил ранение в пах в рыцарском поединке с мусульманским рыцарем. Он был ранен ядовитым копьем, на клинке которого было написано слово «грааль». Язычником двигало «чувство гордости от своей доблести, сделавшей его победителем, обладателем Грааля». Этот рыцарский поединок был вызван недозволенной страстью Амфортаса – поиском им любви вне рамок христианства, – а также поиском силы Грааля мусульманским рыцарем. Здесь конфликт между Эросом и Кратосом или любовью и властью.
Можем ли мы извлечь пользу из размышлений о природе этого телесного повреждения, которое дало бы нам понимание культурной раны? Надпись показывает нам, что рыцарь-мусульманин хотел заполучить Грааль. Рана в паху – сексуальная потребность, стоявшая за поиском любви у Амфортаса и указывающая на уже имевшуюся у него психологическую рану. Изначальное событие повлекло другое, затем рану и её излечение. Если копье является символом проекции, то проекция послужила причиной хронической раны, которая не может быть исцелена без участия представителей исламской культуры.
Вопреки тому, что все толкователи мифа о Граале обратили внимание на глупый вопрос: «Дядя, что здесь тревожит тебя?» (перевод В. Эшенбаха), который внезапно его исцелил, в истории изображены иные события, которые принесли исцеление Амфортасу. Действительное исцеление принесено Парцифалем (который был не глупым невеждой, а мудрым, глубоко обеспокоенным рыцарем, который мучительно сознавал свой провал и полностью понимал, что его ожидает). Его брат, мусульманин Фейрефиц входит в замок Грааля вместе с ним. Их отец Гамурет – мост между двумя культурами. Его восточный сын, наделённый пятнистой кожей, рождён от чернокожей королевы Белаканы. Здесь Эшенбах демонстрирует интуицию сродни дару предвиденья: различные культуры не бесшовная смесь (психический мулат), а шахматная доска из черных и белых клеток, т.е. тело культуры составлено из различных установок, укорененных в каждой отдельной культуре, образуя пеструю культурную душу. Вот лишь несколько слов, которые Юнг использует для описания американской нации: «Это не полностью белое, но разношёрстное». (Собр.соч., с.507). Такая соединенность предполагает, что психические содержания двух различных культур не слиты, а находятся рядом в едином теле, сохраняя потенциал для конфликта друг с другом. Фейрефиц идёт на запад, на Телемаховы поиски своего отца. Во время благородного поединка Парцифаль и Фейрефиц признают друг друга как братья: «По-правде говоря, мой отец, и ты, и я – мы все как один… Ты сражался здесь против себя, я – против самого себя, мы с радостью убили бы самих себя» (Парцифаль, с.392). Их поединок – вход в замок Грааля – означал, что воссоединение с отщеплённой тенью культуры является неизбежным для достижения целостности. Мы, западные люди, не можем больше наивно заявлять о нашей изначальной целостности. В эпоху глобализации нужно говорить не только о наших комплексах, но также о «мире», куда мы спроецировали части западной души.
Как только братья вошли в замок, Фейрефиц не увидел Грааль. Вместо него он увидел прекрасные глаза Репанс де Шой (обладавшей Граалем) и влюбился в неё. Эрос вступил в хранилище Грааля, где раньше была только Агапе. Дух Святого Грааля был трансформирован присутствием неверного, сексуальные желания которого трансцендировали его прежний смысл. Эрос, символизированный влюбленным мавром, соединяется с состраданием Парцифаля для исцеления раненого короля –главенствующего принципа. С того времени, как утверждают священники, Грааль стал невидим для некрещеных. Мусульманский поиск стал поиском буквально незримого в отличие от поиска христианских рыцарей, которые могли бы идентифицировать Грааль, если бы однажды его нашли. Вольфрам дал нам глубокое понимание культуры: наивысшая ценность одной культуры оказывается невидимой для другой культуры. Это чувство общеизвестно: высочайшие символы не могут признаваться всеми. Не видит сегодня арабский мир, что западные ценности – это свобода, демократия, безопасность и процветание для всех. Им не кажется очевидным, что Запад способствует продвижению этих ценностей, когда американские бомбы несут свободу от тирании иракским городам. Тем не менее, это показывает, что арабы больше соприкасаются с нашей тенью, проявление которой так опустошительно и реально, что затмевает любые другие ценности. Несмотря на большое внимание СМИ к мусульманскому миру, знаем ли мы, что, в сущности, есть ислам? Понимание мусульманского «Другого» на протяжении столетий заканчивалось провалом. Я считаю, что рана Сарацина (под «Сарацином» имеют в виду «потомка Сары[3]», здесь неправильное употребление средневекового понятия «Араб», который, согласно Библии, потомок Хагара[4], а не Сары[5]) инициирует мусульманский комплекс в западной душе, являясь причиной этой неудачи.
Военные поражения Запада мусульманскими армиями (во время мусульманских завоеваний и последующих крестовых походов) – единственная рана, нанесенная Западу более развитой культурой. (Исламская культура строилась на основе собственных процессов, испытав влияние греко-римской культуры, и в раннем средневековье была гораздо более продвинутой.) Это унижение выявило западную рану, нанесенную ранее вследствие христианского подавления инстинктивных, политеистических энергий. В результате создалась проекция европейской Тени на исламского «Другого». Во времена Вольфрама фон Эшенбаха, на пике ХIII столетия, эта проекция носила черты античного язычества. Эти язычники и неверные поклонялись римским богам и культивировали языческие обычаи, хотя и демонстрировали общепринятое рыцарское поведение.
Они были более открыты европейскому «Другому» и, кажется, лучше понимали чужие обычаи, были толерантны к западным предрассудкам (сын Парцифаля испытывал отвращение к внешнему виду Фейрефица).
В оставшейся части этого доклада я изображу в общих чертах исламский комплекс, или рану, в психике западных людей, особенно в американском отношении к современному политическому конфликту. Я использую упрощённую версию изложения политических фактов консервативной стороной американского политического спектра (не отдавая ей приоритет и не недооценивая споров и разногласий во взглядах на этот предмет), чтобы увидеть их сквозь символическую призму мусульманской раны, обсуждаемой выше. Хотя мои собственные политические предпочтения – на либеральной стороне политического водораздела, я не буду отстраняться от излагаемых убеждений, но представлю их как свои, чтобы избежать отщепления, и буду предъявлять их как присутствующие в моей психике.
Общепринято мнение, что ислам ещё живёт в варварском, жестоком, примитивном, жёноненавистническом средневековом мире – нашем средневековом мире, – том самом, из которого мы – разумные, демократичные и про-феминистски настроенные западные люди – выбрались и выросли столетия назад. Следовательно, лицо исламского врага, мусульман, фанатиков Джихада, террористов, представлено в западном воображении сродни тому, как сарацины видели кровожадных крестоносцев, разрушивших Иерусалим, жестоко резавших всех: мужчин, женщин и детей, арабов, евреев и христиан в мстительном религиозном порыве. Мы так испуганы этими проявлениями недостатка базового человеческого сострадания и общепринятой нравственности (и, несмотря на это, всенародно заявляем о терпимости). Поэтому от нашего внимания легко ускользает сложность и многообразие реального исламского мира. Нельзя сказать, что современное мусульманское общество так брутально. Но, как и во многих социально-культурных ситуациях, причины здесь запутанные, и религиозные верования могут быть только одной из причин насилия. Даже если можно было бы доказать, что насилие в мусульманском обществе более порочное, чем на Западе, и что этот тип насилия похож на тот, что западные люди (как они хотят верить) уже преодолели в прошлом, непонятно, почему повсеместно используется термин средневековый. Почему-то в контексте насилия, которым угрожают мусульмане или исламские страны, мы забыли, что на нашей ответственности более ужасные зверства двадцатого столетия в западном мире – две мировые войны и Холокост[6]. Мы можем бомбить с 30.000-футовой аполлонической высоты, чтобы не реагировать на пролитую на земле кровь, которая могла бы смутить нашу рафинированную чувствительность.
Тем не менее, когда мы рассматриваем исламскую жестокость как средневековую, мы видим её в терминах нашего «исламского комплекса», который делает нас слепыми и оправдывает наше собственное насилие. Исторически сложилось, что мы на Западе видим «других» как менее цивилизованных, когда наше восприятие их жестокости напоминает один из видов насилия, который, как мы хотим верить, мы уже переросли. И если мы всё ещё прибегаем к насилию, то только как к попытке защитить себя от «злых других», так у нас появляются основания приостановить действие нескольких наших цивилизованных принципов ради устранения угрозы. С другой стороны, это восприятие «другого» как слаборазвитого варианта самих себя, удовлетворяет нашу примитивную потребность в видении «другого» в наших собственных терминах. Это видение облегчает и оправдывает нашу объективизацию и дегуманизацию «другого» и приводит к применению наших социальных, экономических и политических идей для усовершенствования или модернизации «другого» так, чтобы его можно было объединить с нашим глобализированным западным миром. Ослепленные нашим исламским комплексом, мы относимся к арабам с чувством превосходства, высокомерия и уверенности в своей правоте. (Мы знаем лучше, что для них будет хорошо, - вроде нашей демократии или разделения церкви и государства.)
Заключение
Хотя некоторые мусульмане уважали Юнга как Алима или «человека книги» [MDR, p. 265], а он сам сказал, что предпочел бы быть мусульманином, нежели греческим православным, он признавал, что был не способен примирить «непримиримое по природе своей христианство с исламом» (Анализ сновидений, с.336). Он размышлял в связи с этой темой над сном пациента:
«Этот особый свет, порожденный крестом и полумесяцем, является новым пониманием, новым откровением. Соединение истины полумесяца с истиной креста принесло бы такое понимание, общую истину ислама и христианства. Если было бы возможно извлечь главную истину из каждого и соединить их, то от их столкновения появилось бы важное озарение, которое принесло бы новое понимание» (Анализ сновидений, с.418).
Принесли ли недавние события возможность примирения, или они стали еще одним травмирующим повторением крестовых походов? Как будто в насмешку, первый корабль, прибывший в Басру после «освобождения Ирака», был танкером «Сэр Галахад», названным в честь рыцаря, отправившегося на поиски святого Грааля – поиски, которые сейчас превратились в поиски нефти.
Итак, что мы можем сделать как юнгианцы, чтобы способствовать исцелению этой раны? По мнению Роберто Гамбини, который пишет об отношениях между европейцами и индейцами («другими» в Бразилии), мы нуждаемся в психологизации истории: «Психологизация истории – это использование воображения и эмпатии в качестве ресурса для деконструкции позиций, навязанных историографической бюрократией завоевателей» (Роберто Гамбини, «Индейское Зеркало», р.165). Таким образом, нам нужно предпринять психологизацию истории или, как я бы это назвал, символизацию или одушевление истории. Западные люди были самыми активными в ненасытной насильственной территориальной экспансии, истребившей или, по меньшей мере, серьёзно изменившей все другие души, живущие на планете. Выйдя за пределы реального мира, западные люди изобрели виртуальный мир, чтобы продолжить завоевания на новом уровне. Чтобы подчеркнуть важность символического смысла в отношениях между западной и исламской культурами, позвольте мне закончить пророческой цитатой из эссе Юнга о Нострадамусе (1950г.): «…Придут злые события, приписанные полумесяцу, но никто не поймет, что противник христианства живёт в самом европейском подсознании. История повторится». (Собр. соч., т.9, стр.95).
© Sylvester Wojtkowski, доклад на XVII Конгрессе IAAP в Барселоне, 2004г.
© перевод с англ. Татьяны Балиной, 2009г.
Юнгианский взгляд на терроризм
Комментарий к статье Сильвестра Вотковски
«Рана сарацина: мусульманская обида западной души»
Татьяна Балина
«Разрушительная сила нашего оружия превысила все возможные масштабы, и это влечёт за собой психологический вопрос ко всему человечеству: являются ли моральные и умственные качества людей, принимающих решение о его применении, сравнимые с чудовищностью возможных последствий?»
К. Г. Юнг. Борьба с тенью.
Ещё в 1918 г. прошлого столетия К. Г. Юнг заметил нарушения в бессознательном многих его немецких пациентов – проявление архетипов, выражавших первобытные инстинкты, насилие и жестокость. «Белокурая бестия просыпается от тяжкого сна, и взрыв является вполне возможным», - писал он в своём дневнике. Хлынувшая на плодородные нивы человеческая кровь была неминуемой карой человечеству, так долго подавлявшему примитивные инстинкты. Германия стала первой, но отнюдь не последней жертвой в ряду западных стран, жертвой пробудившихся в бессознательном стихийных сил, разрушающих моральные преграды. Силы эти должны были сыграть роль компенсации и восстановить миропорядок, гармоничную связь между главенствующим в то время сознанием и подавляющимися инстинктами.
Вспомним Германию начала XX века и Вторую мировую войну, все ужасы Холокоста, совершенные европейцами. Вспомним красный террор в России и странах Восточной Европы. Это ли не фашизм, это ли не знак препинания в ряду будущих испытаний, предстоящих человечеству? «Мы обвиняем немцев в том, - говорит Юнг, - что они уже обо всём этом забыли, но истина состоит в том, что мы не можем быть уверены, что нечто подобное не могло произойти в каком-нибудь другом месте… и какая- нибудь другая цивилизованная нация не заразилась бы однобокой идеей разнообразия».[7]
К сожалению, европейцы не понимали тогда значение фигуры Гитлера, не понимаем и мы сегодня, что Гитлер и ему подобные фигуры – Сталин-Джугашвили, Буш и многие - многие в их ряду – символизируют нечто, имеющееся в каждом индивиде. И это нечто – чудовищная персонификация всех низменных человеческих проявлений под маской «чистого» арийца, вождя коммунизма или борца за независимость…
Совершенно очевидно, что подобные психопатичные личности, как признаёт доктор Юнг, «совершенно неспособны, неадаптивны, безответственны, наполнены пустыми обещаниями, детскими фантазиями, но одарённы острой интуицией беспризорника и крысы. Они представляют собой тень, низшую сторону личности каждого, в ошеломляющих масштабах».[8] И, тем не менее, мы по-прежнему продолжаем обвинять другого и идти по пути отыгрывания злых и агрессивных аффектов, не признавая собственную агрессию и деструктивность, не извлекая уроков из прошлого.
«История повторяет саму себя» - это аккордная мысль С. Вотковски в размышлениях о конфликте между западным и исламским миром, нашим внутриличностным конфликтом между сознанием и бессознательным. И американская экспансия в страны Ближнего Востока отнюдь не единственный пример в истории, казалось бы, вполне цивилизованной и высокотехнологичной страны, который лишь подтверждает безответственность, слабость и психологическую незрелость.
11 сентября 2001 года чаша терпения «восточного брата» была переполнена высокотехнологичной экспансией США. И, вместо того, чтобы признать это, Америка вновь начала войну в Ираке, позорно бежав от своих внутренних противоречий и слабостей с героической маской борца за свободу, демократию и независимость. Не так ли поступали фашисты, отстаивая идею арийского превосходства или «голубой» крови, не так ли поступали хранители культа вождя в России, расстреливая и репрессируя всех, кто бросал тень на принципы тоталитаризма в России, возведённого в ранг закона и государственности. И сколько предстоит ещё сложить голов на полях брани, чтобы понять и принять ту простую истину, что, прежде чем уничтожать врага, нужно убить врага внутри себя?
Юнг говорит, что события внешние есть отражение внутренних противоречий. Наша внутренняя гармония и осознанность способны предотвратить войны и конфликты вовне. И напротив, страх заглянуть в глаза самому себе, опуститься на дно души вынуждает нас искать «козла отпущения», виновного во всех наших грехах. Перед тем, как развязать войну с соседом и обвинять его во всех грехах, загляните внутрь себя, свою душу и найдите своё собственное противоречие, свою рану, дабы избежать ранения другого.
С. Вотковски ставит перед читателями справедливый вопрос: «Что мы можем сделать как юнгианцы, чтобы исцелить эту зияющую рану?» И высказывает мысль о психологизации истории, её символизации и одушевления, дабы душа смогла избежать выхода за пределы реальности, не выдумывая виртуальный мир, не создавая страшную маску врага соседа.
Одушевление истории есть не что иное, как придание ей священного значения. А так как историю творит индивид, то, следовательно, важно признать, прежде всего, ее нуминозность и значимость, неразрывно связанные с религией и откровением с Богом внутри себя. Подчеркну, не вероисповедание как таковое, имеющее своей целью поддержать церковный ритуал, а глубинное чувство родства с богом, исходящее от сердца, от Центра святости к периферии. Но беда современных государств в том, что религия стала восприниматься ими как институт политической власти, а не как потребность каждого отдельного индивида в общении с Богом. Она настолько далеко ушла от своей первоосновы и заменила священное чувство ритуалом, что не смогла объединить вокруг себя страждущих, не смогла предотвратить многие войны и укрепить сердце человечества в годы отчаянья и безнадежности. Религия «стала опиумом для народа», средством насмешек и недоверия, и поэтому государство лишило её значимости и само заняло место религии. Так обстояло дело в тоталитарных государствах – России и странах Восточной Европы. Но нам, как юнгианцам, важно разделять Институт церкви и глубокую религиозность каждого конкретного человека, помогающую ему пройти непростой путь индивидуации к Самости. И одно из средств помощи, какую мы можем оказать пациенту – признать его нуминозность и неповторимость религиозных переживаний, как нескончаемый ресурс для выздоровления и руководства в пути.
Но, к сожалению, многие современные государства не способствуют прохождению человечеством этого пути, и более того, не хотят видеть в индивиде его сокровенность. Человек – это лишь статистическая единица государственного аппарата, не отличающаяся от других, а потому абсолютно не значимая и заменяемая другими. Юнг в своей статье «Нераскрытая Самость» с нескрываемым разочарованием говорит об огромном раздвоении мира на два лагеря – европейские государства и «иные», другие, противоположные первым или непонятые ими. Эта же мысль сквозь призму мифа о Парцифале красной нитью проходит в статье С. Вотковски.
В силу своей «неполноценности» перед высоко интеллектуальной элитой Европы «иные» государства развивают свой экономический, промышленный, технический потенциал, чтобы гордиться хотя бы этим, и поэтому гуманитарная направленность образования, которая помогла бы человечеству в его нелегком пути индивидуации, здесь не может оправдать себя. Напротив, снобизм современных государств перед «странами третьего мира» достиг в настоящее время своей наивысшей точки. Европейцы, несмотря на гуманитарный и исторический тип образования, настолько «застыли» в своей безукоризненности, этикете и правилах хорошего тона, что стали более искусственными, чем прежде. Они лишили себя живого участия друг в друге и понимания. Рафинированность заменила чистоту помыслов и естественность. Не снимая маски, сейчас они более склонны к проекции своих инстинктивных энергий и Тени на «иных», лишенных «благородства» стран.
«Общепринято и очевидно, что Ислам ещё живёт в варварском, жестоком, примитивном, жёноненавистническом средневековом мире – нашем средневековом мире, – единственном, который мы извратили (лишили естественности)».[9] И тогда не мудрено, что «лицо исламского врага, мусульман, фанатиков Джихада, террористов представлено в общепринятом западном воображении сродни кровожадным крестоносцам, разрушивших Иерусалим, свершивших кровопролитие всем: мужчинам, женщинам и детям, арабам, евреям и христианам в мстительном религиозном порыве. Мы так испуганы этими проявлениями, что сами нуждаемся в базовом, человеческом сострадании и значительном чувстве наивысшей нравственности…»[10].
Мы вновь и вновь совершаем напрасные крестовые походы в поисках чаши Грааля, чтобы найти божественность и религиозность, высший духовный смысл, долголетие и процветание (будь то поиск золотых приисков, гена омоложения или же война за добычу нефти и газа), но нам и не приходит в голову, что чаша Грааля, - это сокровище, священное знание о мире и бессмертии - находится внутри нас, определяя наши помыслы и стремления.
«Разлад между верой и знанием, - говорит Юнг, - является симптомом раскола в сознании, который так характерен для царящего сейчас смятения умов». И, чтобы закрыть эту зияющую рану, мы, аналитики, «должны установить отношения с обеими половинами личности своего пациента, потому что цельного и полного человека он может получить только путём соединения двух этих половин, а не путём подавления одной половины в пользу другой» (Нераскрытая Самость»). Эта ситуация применима и к современному европейскому обществу в целом, преодолеть раскол мы сможем только осознав это расщепление, поняв то, что раскол является следствием отрыва человека от своих инстинктов, от бессознательного, и взяв ответственность на себя. Неизбежная трудность при этом осознании в том, что приходится сталкиваться с фактом, что ужасы, которым повергли человечество многие диктаторские государства, есть не что иное, как кульминация всех тех жестокостей, виновниками которыми были наши предки. Европа также должна ответить за те преступления, которые она совершила по отношению к цветным народам – колонизацию, геноцид, Холокост.
Другая трудность при осознании человеком своего раскола и его преодоления заключается в том, что он недооценивает силу зла, которое и являет картину человеческой тени. Индивид, беспечно рассуждая, что его сознание есть наивысший инструмент самосознания, считает себя безвредным, что выглядит крайне самонадеянно и глупо. Он не отрицает зверств фашизма, нацизма, войн, но приписывает их «другому». И пока человек не признает того обстоятельства, что «другое» - это его же другая обратная, тёмная сторона души, свойство его природы, до тех пор его невежество будет являться орудием зла и приведёт к проекции этого зла другому. Примером здесь может послужить недавний августовский конфликт Грузии и России, имеющий свои корни в далёких двадцатых годах прошлого столетия, где противоборство сторон достигло пика в многотысячном жертвенном костре во имя восстановления справедливости.
«Ещё более неосознанным, - пишет Юнг – является раздвоение современного человека… Мы не можем вынести мысли о том, что нам нужно взять на себя личную ответственность за такое количество зла». Мы склонны верить догме, приписывать зло другим, невинно «умывая руки», оставаясь обезоруженным ребенком против темных сил зла. Но именно ответственность человека есть ключ к открытию двери мира и добра.
Каким образом человечеству предстоит взять на себя ответственность, во многом определяется индивидуально каждой нацией, учитывая своеобразие бытования архетипов в народе. Русской нации, как подтверждали многие мыслители прошлого века – В. Соловьев, В. Розанов, представители славянофильства, – присуща особая жертвенность и бескорыстный путь, путь скорее Марии, нежели Марфы. Мыслитель и философ Л. Н. Толстой высказал мысль «о непротивлении злу насилием», как единственно возможном пути осознать природу зла и взять на себя ответственность за нераспространение его далее, став своеобразным щитом против сил зла. Эта мысль находит свою параллель в Евангелие: «Если бьют по правой щеке, подставь левую». Может быть, спасения искать важно и в соборности русского народа, и едином молении о душах заблудших? Вероятно, ответы на все эти вопросы –ответственности каждого, его нравственный выбор и мера его взрослости. И здесь мы не можем полагаться на решение авторитетов. Это путь индивидуальный, сокровенный, личностный и одинокий, каким бы страшным он нам не казался, но именно он ведёт нас к целостности и индивидуации.
Юнг во многих своих работах, в частности, в «Психологии алхимии», в «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» высказывает мысль о ненапрасном даре зла человечеству, как испытании его духовности. Юнг говорит, что признание человеком своей виновности есть первый шаг к целостности. Познав собственное зло и способность к деструкции, мы открываем и природу своего добра и милосердия, ибо зло и добро всегда в одной связке. И если бы не было столько зла, разве познал бы человек добро, ибо в самом тяжком зле есть зародыш добра, как и в добре есть ложка дёгтя. Не эта ли мысль Юнга, в итоге, гармонизирует противоречивую природу человека, примиряет его с собой и с миром.
Обрести глубокие корни в познании самого себя можно, прибегнув к тщательному анализу своих иллюзий и предубеждений. «Уже сам факт того, что через самопознание,… изучение наших собственных душ, мы приходим к инстинктам и миру их образов, должен пролить определённый свет на дремлющие в психике силы, над существованием которых мы редко задумываемся до тех пор, пока всё у нас идёт хорошо» (Нераскрытая Самость). Эти силы, как далее говорит Юнг, обладают динамичным и мощным потенциалом, направленным на создание образов и идей, и могут направить нас либо к созиданию, либо к разрушению, что, в конце концов, определяется подготовленностью и отношением осознающего разума. Эту мысль Юнга подтверждает в своей статье С. Вотковски, говоря о необходимости символизации истории, наделяя её большим смыслом через осознание своей природы и корней отдельно взятой личностью.
В заключение своего эссе мне хочется привести пророческую цитату Юнга из его статьи «Нераскрытая Самость» о незавидном положении современного человечества, лишённого зрелости и дальновидности, перед которым, как и в начале христианской эры, стоит проблема его нравственной отсталости, не поспевающей за научным, техническим и общественным прогрессом:
«Слишком многое поставлено на карту и слишком много зависит от психологического состояния современного человека. Способен ли он устоять перед искушением использовать силу для того, чтобы раздуть мировой пожар? Понимает ли он, по какому пути он идёт, и какие выводы следует сделать из нынешней ситуации в мире и его собственной психологической ситуации? Знает ли он, что находится на грани утраты сохраняющего жизнь мифа о внутреннем человеке, который христианство сберегло для него? Понимает ли он, что его ждёт, если эта катастрофа действительно произойдёт? Способен ли он понять хотя бы то, что это действительно будет катастрофа? И, наконец, знает ли индивид, что он и есть та самая гиря, от которой зависит то, куда склонится чаша весов?». На эти фундаментальные вопросы, лежащие в основании современной цивилизации, как бы то ни было, придётся отвечать. Но главное здесь – осознание и то, что эти вопросы были заданы, указав нам направление нашего возможного развития к раскрытию Самости.
Возвращаясь к эпиграфу своей работы, я разделю своё мнение с Юнгом, признав ценность индивидуальной личности, находящейся в гармонии со своим разумом и бессознательными инстинктами, её права творить историю и вносить лепту в созидании мира на земле, не прибегая к насилию. Человек, хорошо осознающий свою природу, выдерживающий её напряжение между Тенью и Светом, есть основа всякого созидания – своей ли души, мифотворчества или истории. И что такое терроризм, как не тень истинной демократии, «высшего психологического института, который воспринимает человеческую природу такой, какова она есть, и допускает необходимость конфликта внутри национальных границ».[11]
Литература:
- Вотковстки С. Рана сарацина: мусульманская обида западной души (См.выше перевод статьи).
- Юнг К. Г. Нераскрытая самость, ст. 1957г.
- Юнг К. Г. Борьба с тенью, ст.1946г.
- Юнг К.Г. Духовная проблема современного человека//Сознательное и бессознательное. – АСТ, 1997.
- Юнг К. Г. Воспоминания, сновидения размышления. – М.: АСТ, 1998
- Юнг К. Г. Психология алхимии. – М.: АСТ, 2008.
[1] цит. К. Г. Юнг, Собрание сочинений, т. 6, с.70.
[2] К. Г. Юнг. Воспоминания, сновидения, размышления//Приложение 4.
[3] Примеч. переводчика: Саррас – город, в котором Иосиф Аримафейский обратил в христианство местного короля. См. также следующие сноски.
[4] Хагар (Хагар – Кахан) – «яростный защитник», бог войны в йеменской мифологии.
[5] Сара (др. евр.) – жена Авраама, мать Исаака. Оставаясь бесплодной в течение многих лет супружеской жизни, она родила Исаака в 90 лет через трех ангелов, посетивших её и мужа в дубраве Мамре. Бог предсказал, что у неё родится сын, и что от неё произойдут «народы и цари мира». Согласно легендам, перед рождением Исаака к Саре вернулась молодость, не покидавшая её до самой смерти. Умерла Сара в возрасте 127 лет.
[6] Холокост.
[7] К. Г. Юнг. Нераскрытая самость
[8] К. Г. Юнг. Борьба с тенью
[9] С. Вотковски. Рана сарацина – мусульманская обида в западной душе.
[10] Там же
[11] К. Г. Юнг. Борьба с тенью