Депрессия отвергнутости: алхимические аспекты и аспекты развития

Шварц-Салант Натан

Депрессия отвергнутости: алхимические аспекты и аспекты развития

 Натан Шварц-Салант

Впервые опубликовано в "International Congress of IAAP", Paris, 1989 Читать аннотацию

 

Два качества мышления отличают нашу работу как юнгианских аналитиков. Одно качество позволяет нам переживать события в матрице пространства и времени. Через эту модель мы можем воспринимать отдельные, дискретные события, такие, как прошлые травмы. Второе качество мышления позволяет нам охватывать события внутри области (поля), характеризующейся чувством символической тождественности. Через это качество воспринимаемые нами в пространственно-временном режиме вещи становятся частями воображаемого мира мифических форм, а не отдельными событиями и историческими последовательностями. Единственный способ, которым мы можем узнать эту форму сознания в психотерапии, состоит в понимании интерактивного поля между анализируемым и аналитиком. Мы оба являемся и участниками и наблюдателями, взаимодействующими внутри этого поля с его энергиями и структурами.

 

Эти два качества мышления комлементарны. Постигая аналитический процесс только через одно, мы ограничиваем наше сознание в другом. Если образное восприятие не будет связываться с историческими данными развития анализируемого, а последние – с его фантазиями, то воображение будет иметь скорее вымышленную, а не реальную ценность. И если мы фокусируемся в первую очередь на последствиях раннего развития, отражающихся на страданиях индивидуума, то интеграция аффектов и структур, происходящих из ранних объектных отношений, становится главным бременем в жизни человека, сокращая чувство смысла.

 

Юнг говорил о душе как о "живой вещи в человеке, которая живет сама по себе и обусловливает жизнь" (CW 9-1, пар. 56). Однако существуют глубоко отчужденные области души, кажется, ставшие безжизненными. Интеграция этих областей требует связывания двух типов сознания, и с ними личных и архетипических измерений внутри переноса и контрпереноса. Эти два измерения нельзя разделить, это взаимосвязанные аспекты нераздельного процесса. Используя метафору Юнга, "море – носитель отдельной волны" (CW 16, пар. 354).

 

Отчуждение некоторых областей души – это результат отвергнутости – катастрофического переживания. Брошенный человек страдает вдвойне – его мучает доведенное до конца предательство, потеря любимого и нужного человека и преследование тем же человеком. В результате в опасности оказывается его чувство реальности. Хороший становится плохим, воспитывающий – преследователем. Хаотическое состояние паники становится угрожающим, потому что весь механизм восприятия реальности теряет стабильность.

 

Хотя им предпринимается неистовый поиск хорошего объекта, отчаяние преследования становится таким интенсивным, что поиск обрекается на неудачу, невыполнимый при хаосе и боли, которая не поддается попыткам возмещения. Каждая дополнительная возможность отвержения угрожает сдвигом реальности индивидуума. Во внутреннем мире доминирует глубоко засевшая депрессия.

 

Обычно трудный процесс работы с этим депрессивным качеством внутренней жизни анализируемого должен включать сконцентрированную на сердечности работу воображения, в котором он может пережить мучающий его страх. Однако в начале оба должны путешествовать по извилистому пути, где недостает эмпатии или любого реального контакта.

 

Когда мы страдаем, брошенные любимым и нужным человеком, переживаем ли мы только боль и страх, связанные с ранними этапами развития? Или также работает другой тип внутреннего процесса, создавая бoльший контекст? Как Юнг (CW 14) заметил, в опыте отвержения (известном в алхимии как нигредо) на адепта воздействует глубокая меланхолия, но через это опасное состояние внутренний мир трансформируется. Т.о., под влиянием переживаний отвергнутости актуализируется внутренний процесс, личностный миф.

 

Чтобы эта трансформация произошла, нужно переживать отвержение сознательно, как часть целенаправленного архетипического процесса.

 

Архетип вливается в нашу реальность со своим порядком и беспорядком, воображаемой жизнью, паттерном поведения. Вступая в его реальность, мы встречаем другое ощущение времени, места и протяженности пространства. Например, мы переживаем размер и мощь архетипа, когда мы узнаем conjunctio (слияние) по его способности сводить вместе и затем разделять аналитика и анализируемого. Этот опыт, такой важный по Юнгу, в сущности, является религиозным и таким образом открывает непознаваемое, и не ограничивается каузальностью, которая заключает в себе теневую сторону модели развития.

 

Сила переживаемых эмоций при отвержении снижает способность индивидуума соотноситься с архетипическим уровнем. Но если человек теряет осознавание этого уровня, то опыт отвержения будет ужасающим и требующим подавления, как способа защиты от боли. Элевзинские мистерии имели дело с возвращением Персефоны, архетипического образа отверженной души. Как часть церемонии инсценировалось рождение божественного ребенка Бримоса. Это объявлялось криками: "Бримо родил Бримоса!" Brimo, как объясняет Кереньи (1949), означает "сила действия террора и гнева" (c. 142). За хаотичным, полным гнева и ужасающим переживанием отвержения возникает рождение нового Я. В части обсуждения нигредо, проиллюстрированного в седьмой гравюре "Rosarium", Юнг также говорил, что "рождение божественного ребенка или... внутреннего человека" (CW 16 пар. 482) может быть имплицитным результатом. Как показывают эти мифы, из опыта отвержения может возникнуть нечто творческое, в том числе способность растворять старые структуры и позволять формироваться новым. Мы не можем согласиться, что наши анализируемые будут извлекать многое из наших разговоров о мифических образах типа элевзинских. Однако, возможно, сам аналитик, страдающий от контрпереносных реакций, касающихся его собственных хаотичных и навязчивых последствий отвержения, сможет размышлять о большем смысле этих переживаний и таким образом усилить свою позицию для изменений в анализируемом.

 

Депрессия отвергнутости и алхимическое нигредо

 

В исследованиях алхимии Юнг обнаружил, что нигредо "служит причиной деформации и психических страданий, которые сравнимы с вынужденной неприятной работой" (CW 14 пар. 494). Если алхимики правы, то исследования глубин отвержения будет причиной психотического переноса и контрпереноса. Именно таким образом мы переживаем внутренне присущий ритм личностного и архетипического уровня, когда самость не функционирует компенсирующим способом. В то же время мы чувствуем себя в опасности быть раздавленными, и мы по меньшей мере потенциально психотичны. Симптомы такого поведения следующие: ослабление символической способности под влиянием тревоги преследования, искажение реальности и неспособность дифференцировать внутреннее от внешнего.

 

Когда я говорю о психотических уровнях или безумии, я подчеркиваю, что эти уровни есть в любом человеке. Мы как аналитики можем знать ритм личных и архетипических уровней из опыта позитивной связи с самостью. Но познание этой связи через переживание "границы нашей свободы", к которой нас подводят наши анализируемые, имеет особенный исцеляющий потенциал.

 

Алхимия утверждает, что нигредо следует за conjunctio (слиянием). Состояние союза часто предшествует темным и опасным аффектам депрессии отвергнутости, как мы часто встречаем в анализе. Если мы не знаем об этом, то можем всегда рассматривать такие состояния психики как отыгрывание вновь детского опыта. Но иногда они являются скорее частью нового процесса. Состояние слияния может быть воспринято в воображении здесь и теперь в течение аналитической работы. Но если оно ускользает от нашего восприятия, можно обнаружить его только ретроспективно, например, через серию сновидений.

 

Союз, алхимическое conjunctio – это не просто связь бессознательных содержаний аналитика и анализируемого, через это переживание также высвобождается энергия. В негативных бессознательных состояниях проективной идентификации высвобождение энергии имеет тенденцию к компульсивности и отреагированию. Позитивная форма слияния – это состояние, которое может быть использовано сознательно без того, чтобы эго человека кооптировало освобождение энергии для своего усиления или в защитных целях.

 

Юнг воспроизвел алхимические тексты, которые описывают conjunctio и его результаты. Алхимическое воображение может быть уподоблено рентгеновским лучам, показывающим нам, что лежит далеко позади личностных исторических явлений. В начале Юнг писал, что слияние имеет негативные результаты. Он исследовал природу одного из этих образов – бешеной собаки – в тексте, который я считаю особенно полезным для клинического материала, который я буду обсуждать.

 

"Ребенок-гермафродит был заражен еще в колыбели укусом бешеной собаки Корасцен, из-за чего он обезумел и постоянно страдал от гидрофобии. Хотя из всех природных вещей вода нужнее всего ему, он все же ужасался и убегал. О судьба! Однако, в роще Дианы находится пара голубей, которые успокаивают его бредовое безумие. Затем из-за нападения злой бешеной черной собаки он не может больше страдать от гидрофобии и умирает после погружения в воду, выйдя на поверхность полузадохнувшимся... Держитесь от собаки в стороне, и темнота рассеется. Когда луна станет полной, дайте ей крылья, и она полетит как орел, оставляя птиц Дианы далеко позади себя" (CW 14 пар. 182).

 

Мы видим, что источник безумия – бешеная собака – видится как опасность, но также и как источник нового духа, орла, поднимающегося из ее трансформации.

 

Как заметил Юнг, тексту предшествует ремарка, которая связывает бешеную собаку с хаосом, prima materia, первичной материей, или свинцом, содержащим того демона, который ведет адепта к безумию (CW 14 пар. 183). В другом тексте враг нового рождения называется "вором" (CW 14 пар. 193). В клинической практике это опасное качество имеет различные корни, но в том случае, который я приведу, отвержение души произошло из-за инцеста. Алхимический символизм трансформации бешеной собаки или вора может отражать трудный процесс создания алхимического контейнера для ранее несвязных инцестуозных энергий. Этот процесс особенно труден в случае действительного инцеста. В моем опыте трансформация, представленная собакой, становящейся орлом, может отражать возникновение творческого идеализирующего переноса в смысле Когута (1971). Но более важно то, что символика орла может отражать другую возможность: после проработки безумия, связанного с отвержением души, человек сможет начать переживать вновь открываемую интеграцию духа и, неизбежно, порыв к индивидуации. Когда мы боремся, часто годами, с несвязанными, хаотическими и полными недоверия состояниями, к которым относится такой образ, как бешеная собака, то такие трансформации воспринимаются как чудо, как было, когда собака стала орлом.

 

Клинический пример

 

Я обращаюсь к материалам четырех из шести лет моей работы с сорокапятилетней женщиной-анализируемой. В течение первых четырех лет тема инцеста едва упоминалась. Это осталось незамеченным в течение ее предыдущей терапии. Одна из ее начальных жалоб заключалась в том, что предыдущий терапевт сказал ей, что считает ее духовно, но не сексуально привлекательной. Это всерьез обидело ее. Но было также нечто странное в ее аффекте, проявившемся, когда она рассказывала об этом. Она пребывала в состоянии расщепления тела и ума и была ментально опустошенной. Но что было самым важным, это мое согласие обойти эти диссоциированные состояния ума и принять ее слова как предписание мне не отвергать ее подобным образом.

 

После четырех лет анализа она стала вспоминать сексуальный абьюз со стороны своего старшего брата, когда ей было шесть лет, и гораздо раньше со стороны ее няни. Когда мы исследовали ее инцестную травму в отношениях с братом, мы обнаружили садомазохистическую природу ее внутренней жизни. Она выражалась в брутальных нападениях на себя за ту роль в инцестных эпизодах, которую она принимала, и даже в суровом осуждении себя за то, что она сама виновата в создавшейся ситуации и стала действительно сумасшедшей.

 

Когда тема инцеста в нашей работе стала более центральной, я обнаружил, что внутренне сопротивляюсь идее, что это с ней произошло в действительности. Однажды она начала сессию вопросом: "Что я такое делаю со своими чувствами, что не чувствую связи с вами?" Аффективное поле, сопровождавшее задавание этого вопроса, было заражено враждебным и обвиняющим вызовом, приведшим меня в замешательство. Я подумал, что она сказала: "Что происходит в наших отношениях?" Чувствуя себя задетым и раздраженным, я был озадачен интенсивностью своей реакции, но оставил это в стороне и сфокусировался на ее раздражении. Я рассматривал это чувство вместе с моей тенденцией пропустить этот вопрос как неважный, как реакции, индуцированные ее мазохизмом. Я задевал ее, настаивая, что связь между нами существует на садомазохистическом уровне, и сфокусировал сессию на исследовании этой динамики. Я думал, что уже все закончилось, как вдруг возник психотический перенос.

 

На следующей сессии пациентка была опустошенной, ушедшей в себя и напуганной. Она восприняла мои слова очень конкретно, веря, что я ненавижу ее и сказал ей именно об этом. Например, в один момент предыдущей сессии, работая с тем, что я принимал за ее внутреннюю фантазийную жизнь, переживаемую через проективную идентификацию, я сказал: "Вы думаете, что я ненавижу вас и считаю отвратительной проституткой". Мой стиль языка лишь отражал ее собственный, производный от многих предыдущих сессий, в которых мы имели дело с ее атаками на себя, происходящими из воспоминаний о сексуальном абьюзе со стороны ее брата. Я начал думать, что теперь она знает, что была жертвой инцеста. Но это знание, которому я только что научил ее, было ассимилировано в лучшем случае ее нормально-невротическим эго, и вообще не ассимилировано ее более психотическими частями. Когда интерактивное поле оживилось, я поверил, что переживаю садомазохистическую пару с анализируемой, в которой ее внутренний садист обвиняет ее за инцест и, следовательно, обвиняет ее, что она проститутка. Я думал, что вызвал эту динамику вне и внутри сознания, высказав эти обвинения.

 

Анализируемая главным образом из-за моей грубой ошибки вступила в свою психотическую часть, но пока еще с некоторой степенью ее контролирования. Она начала испытывать недоверие и враждебность ко мне. Тем не менее она понимала, что должна проработать со мной эти моменты: альянс существовал. Она записала сессию, которая началась с вопроса о ее чувствах по поводу связи со мной и ее убежденности в том, что я ей сказал, что я ее ненавижу. Теперь я был обязан помочь ее более нормальным сторонам эго распознать искажение ее психотической части. Я рассматривал ее (не мое или наше) безумие и пытался помочь ей отсортировать реальность. Когда мы в конце концов вернулись к ее первоначальному вопросу, я вспомнил, как его услышал и сказал ей, что я тогда почувствовал раздражение от ее вопроса, который я воспринял как нападки на нашу работу. Я таким образом искал, где мы действительно должны иметь связь, и это, как я мог бы заметить, было враждебным действием с моей стороны. Только после такого типа исследования, в котором я начал размышлять над значимостью ее чувств, она несколько успокоилась. Теперь это было аналитическое пространство, в котором она сама могла работать над своими инцестными последствиями и психотическими качествами, которые проявлялись как чрезвычайное расщепление, уход, искажение реальности и суицидальные попытки.

 

Если мы должны заниматься доступным для нас потенциалом интеграции психотической части анализируемого, а не укреплением его нормально-невротического эго, то необходимо признать справедливость чувств анализируемого, которые происходят из психотического сектора, даже если они кажутся искаженными и частичными. Это может помочь анализируемому рискнуть распознавать верования, подобные убеждению, что аналитик его ненавидит. Эта женщина, как я убедился позже, была испугана тем, что такая защита может навредить мне или привести к тому, что она будет выброшена из анализа.

 

Признание истинности ощущений анализируемого может быть очень рискованным. Однако опасность не в том, что анализируемый может воспользоваться этим, чтобы еще больше подкреплять свои искаженные восприятия. Проблема обычно заключается в интроекции аналитиком страха отвержения анализируемого, что становится причиной конфронтации.

 

Однако существуют важные основания, чтобы не принимать такие ощущения за истинные. Их признание может подорвать способность анализируемого быть честным, и таким образом соблазнить его начать заботиться о чувствах аналитика. Этот соблазн является теневой стороной придания важности правильности восприятий анализируемого, и этот мотив следует принять серьезно и проанализировать позже. Если мы все же не найдем способ отразить правильность видения души, то нам не удастся помочь анализируемому интегрировать глубину его бытия, пойманную в ловушку психотического искажения.

 

На следующей сессии анализируемая сказала: "Я никому не могу доверять. Я в холодном одиноком состоянии и боюсь власти, которую вы имеете надо мной. Если я расскажу вам, о чем я думала прошлой ночью, вы можете мгновенно уничтожить меня. Никто никогда раньше не имел такой тотальной власти надо мной, какую имеете вы, и это приводит меня в ужас. Мне хочется убежать и все бросить – этот процесс и саму жизнь".

 

Чувства, причиняющие ей такую боль, теперь центрировались на том, что я сказал в конце сессии – что она услышала мои слова так, будто я считаю ее отвратительной проституткой. Я объяснил ей, что так не считаю, что это игра ее фантазии – процесс, который, как я думал, она осознавала, когда он происходил. Она слушала внимательно, и я подумал, что достигаю прогресса в помощи ей увидеть искажения реальности. На следующей сессии я понял, что это не из-за того, что до нее дошли мои объяснения по поводу "проститутки", но скорее потому, что я сказал ей, что она "так услышала мои слова", подразумевая, что я на самом деле не говорил этого вообще, просто у нее психоз. Она почувствовала, что я просто уничтожил ее мнения, и ушла, не зная, чему верить и доверять.

 

Она была особенно напугана возможностью того, что я считаю ее безумной. Она чувствовала, что мои старания утешить ее были обманом. Я объяснил снова, что действительно говорил то, что, как она считает, я сказал, но она поняла мои слова неправильно. Мне стало ясно, что мои абсурдные нападения на психотические элементы между нами имеют слабый эффект. Я затем спросил себя: "В чем она права?" Она считала, что я произнес мои слова, потому что действительно чувствовал, что она грязная отвратительная проститутка, но что теперь я отрицаю это чувство. Это убеждение могло быть следствием ее психоза. Или оно могло быть результатом силы, подобной трикстеру, доминирующей в нашем процессе (Меркурий в его демонической форме типа бешеной собаки). Или ее вера уходит корнями в восприятие моих собственных сумасшедших частей, проявлявшихся, когда с этой анализируемой я имел слишком мало осознавания?

 

Очевидно, что временами я искажал ее слова, как было, когда невнимательно слушал ее вопрос относительно того, что она такого сделала со своими чувствами, что не чувствует связи со мной. Когда я настаивал, что имеет место только изменение формы этой связи, я отрицал ее восприятие и то, что она переживала, а именно, то пространство, где она абсолютно не имела связи со мной, или с собой. После другой сессии, чувствуя напряжение от работы с ней, я записал следующий воображаемый процесс: "Мне хочется бить ее, топить в штормящем море, бросать ее тело на волны, пока она не прекратит эту пытку с ее уходами и мазохизмом, оставляя меня всякий раз с чувством вины. Все сильнее я чувствую, как будто бы совершил инцест с ней. Я чувствую себя как ее обвиняемый брат, который сделал это с ней, а затем отрицал свою вину. Я чувствую границу потери "как если бы": сделал ли я это или нет?"

 

Я затем осознал, что бессознательно я мог чувствовать эту идентификакию некоторое время, а именно, с ее старшим братом, который инцестуозно изнасиловал ее. Как следствие отрицания этого уровня психотического контрпереноса я навязывал интерпретации, пытаясь настраиваться эмпатически и поддерживать контакт вместо того, чтобы почувствовать атмосферу нереальности и разобщенности, которая в действительности пронизывала нашу работу.

 

После этих попыток разобраться в нашем процессе вместе она задала неизбежный вопрос: "Не означает ли это, что именно я заставила вас так реагировать?" Как легко это было сказано! Очевидно, что-то вроде этого происходило, но я также чувствовал, что, осознавая психотический контрперенос, я открывался гораздо большей реальности, которая, по-видимому, имела цель и смысл; классический подход проективной идентификации отрицал бы это осознавание. Эта область включала не только инцестные фантазии о моей матери и сестре, но и переживание большей области, интерактивного поля, и ощущение, что мы проходим через процесс вместе – процесс, детерминированный этим полем – именно это давало чувство смысла.

 

Эта большая область нуждалась в исследовании, хотя она сразу начала чувствоваться как слишком ментальная и не-вещественная. Поэтому я вернулся к взгляду через проективную идентификацию: я вкладываю свои части в нее, а она – в меня. В свою очередь, этот взгляд казался слишком ограниченным, как убиение реальности смысла. Далее пришло осознавание осцилляции между личным – историческим и мифическим – архетипическим. Это осознавание имело переменчивую форму в соответствии с двумя режимами сознания; один ориентирован на восприятие дискретных частей внутри пространственно-временной структуры, другой направлен на единство процесса и воображаемых форм. Таким образом, существовал как субъективный элемент, переживаемый как различные режимы сознания, так и объективный элемент – взаимопроникающие личные и архетипические элементы интерактивного поля.

 

Наше взаимодействие можно было понять как содержащее "третье", мифическую реальность, которая направляет и сплетает вместе психотические части нашей психики. Чтобы его рассмотреть, мы могли бы посмотреть на фон наших психотических эпизодов. Им предшествовало бессознательное состояние единства, обычно проявляющееся в снах о свадьбе и венчании, после чего приходило опустошающее нигредо. Например, сны о венчании предшествовали сессии, на которой я настаивал, что у нас есть связь. Я осознал, что всем моим трудным периодам с этой анализируемой предшествовали эти сны. Я смог засвидетельствовать три сна.

 

Символизм conjunctio, как достаточно продемонстрировали исследования Юнга, переменчивый и тонкий. Обычно он проявляется не так открыто, как в образах брака и венчания, появлявшихся в этом случае. Можно не заметить, что наличие conjunctio подразумевается в таких образах сна, как борющиеся животные, огонь, разгорающийся в подвале, вламывающийся вор или смерть отца сновидицы. Эти образы легко могут быть приняты как представляющие внутрипсихическое состояние пациента, или как отражения детского материала, возникающего в переносе. То, что видится блоком в развитии, часто является результатом conjunctio между двумя психиками.

 

В этом случае в результате травматических для нас обоих переживаний мы открыли и контейнировали нигредо. В его черноте могла быть трансформирована бессознательная инцестуозная пара. Могли ли мы, испытывая наше терпение, играть с материалом, который так сильно пожирал нас – не теряя восприимчивости?

 

Анализируемая и я, временами по ее настоянию, часто возвращались к той роковой сессии, на которой я искал, как обращаться с нашими взаимоотношениями в терминах садомазохизма. Я был сбит с толку и временами чувствовал себя настойчиво ею преследуемым в том, что мы еще имеем незаконченное дело, хотя теперь я научился уважать ее скрытность и умение продолжать, как если бы мы уже прояснили, что произошло на той сессии.

 

Затем произошел другой сон о conjunctio. Тогда не было сознательного ощущения союза между нами. Было только некоторое ощущение успокоенности, что было необычным – и все. Если раньше она протестовала при моих словах, что "она вынудила меня сказать" то, что я действительно сказал, то после этого сновидения она была глубоко расстроена его содержанием. Она думала, что я действительно считаю ее отвратительной проституткой. Я тревожился, чтобы она не ушла глубже в психотическое состояние; суицидальные влечения поднимались из-за ее отчаяния по поводу потери способности понимать и страха, что она никогда не выберется из этого состояния.

 

Я уважительно напомнил ей, что считаю нас сонастроенными, что она понимает, что я играл роль с ней, и что я не считаю ее отвратительной. Фактически я чувствовал противоположное – глубокое расположение к ней, обычный эффект conjunctio – как будто она была хорошо знакомой сестрой, с которой я мог бы говорить обо всем, о чем хочу. Я только сейчас понял, что эта вера была моей собственной и не разделялась ею. Она не чувствовала за собой таких прав и, если что, была целиком в моей власти. Она могла ощущать внутри себя (но только чуть-чуть давать почувствовать) сильный гнев. Через эти так называемые дружественные чувства наши психотические части были секретно запущены, и садомазохистическое поле отреагировано, но не проработано. Так что я должен был спросить себя: верю ли я, что она отвратительная проститутка? Я должен был признать, что в некоторый момент мог бы сказать "да" до такой степени, что чувствовал себя ее братом в ситуации инцеста, и также воспринимал ее как соблазняющую меня.

 

Образ проститутки отвергается в алхимии. В нигредо, например, темная сторона луны ранит солнце. Постепенно я смог распознать, что такое воображение подходило моему собственному психотическому сектору, структурированному такими мифическими формами, как ближневосточный миф об Аттисе и Кибелле. Аттис – любимый сын Кибеллы, Великой Матери. Из-за безумия материнской божественной любви к нему и его неспособности освободить себя от страданий по ней его убивает дикий боров, или во многих других версиях он кастрирует себя под сосной.

 

Я обсуждаю здесь свое отношение к такому материалу, в котором, как Юнг сказал, "человек является только сыном матери" (CW 5 пар. 392), потому что вижу его присутствие во многих аналитиках. Безусловно, этот архетип сына-любовника доминировал в психике Юнга, как было видно из его романа с Сабиной Шпильрайн. Я считаю, что эта архетипическая констелляция до той или иной степени существует как доминантная структура в любом человеке сегодня как результат патриархального доминирования на протяжении тысячи лет, усиленный персональными инцестными последствиями. Из-за нее мужчины обречены на нарциссические нарушения.

 

Когда на мое нормальное состояние эго влиял этот архетипический паттерн, я чувствовал себя в опасности быть захваченным потребностями и желаниями анализируемой. Из-за почти тотальной природы этого переживания поглощение и потеря моей автономности чувствовались очень реально. Но через способность соотноситься в воображении с присутствием этого архетипического сектора и ассоциированного с ним эго-состояния я мог теперь начать видеть мою проекцию на анализируемую, даже когда не воспринимал ее как соблазняющую или опасную. Потом мне стало ясно, что именно из-за констелляции этого архетипического паттерна я видел ее как проститутку, ненавидя ее за власть надо мной и желая слиться с ней, чтобы нейтрализовать эту власть и достичь ощущения безопасности.

 

Пока я сознательно не совладал с подобными Аттису уровнями себя, моя анализируемая оставалась с чувством обманутости – ее воображаемое восприятие и реальное виденье отрицалось. Она не имела ясного представления о том, что случилось между нами. Ее видение проявлялось через телесные боли и стрессовое состояние, оставшиеся от той особенно садомазохистической сессии. Я попытался помочь ей справиться с замешательством и дискомфортом, помочь не отказаться от своего восприятия, а самой стать более устойчивой и компетентной. Осознавание этого архетипического уровня и его захватнической природы стало для меня ключом, чтобы войти в сердечно-центрированную связь с ней, которая могла бы воспринимать целостный процесс. Я должен был признать, что я сказал то, что сказал (не просто как актер в ее драме), а не редуцировать ее проблемы до паранойи.

 

Качества, которые часто создают огромные трудности в анализе психотических частей человека, точно те же, что возвращают нас к древним основаниям психики, таким, как мифологема сына-любовника. Здесь мы сталкиваемся с теневыми качествами, которые не способны интегрироваться в сферу эго. Вместо этого они должны быть увидены, прочувствованы и пережиты так, как поклонники богов или богинь переживали бы обряды и церемонии своих божеств. Диапазон этих явлений гораздо больше, чем эго, но их можно воспринять и прожить в воображении.

 

Ближе к концу двухлетнего периода я считал, что гнев анализируемой был мобилизован тем, что она воспринимала как мой недостаток связи с самим собой. Этот результат проявился после другого сна о венчании. Мы оба удивились тому, что потом произошло. Две недели спустя ее гнев усилился, как никогда раньше, и с ним пришло глубокое отчаяние. Она была полна ненависти ко мне за то, что я еще не позволил ей умереть, за мою роль в ее процессе и за то, что (как она считала) я ее мучаю. Я боялся, что возникнет делюзивный перенос, т.к. ее безумие не имело формы потери, переживаемой ребенком, с захлестывающей тревогой и гневом, но чувствовалось так, будто масса бесформенных фурий нацелена на меня.

 

Затем она видела во сне страхового агента по имени Хинкли. Она идентифицировала Хинкли с помешанным, который пытался убить президента Рейгана. Очевидно, состояние безумия страховало ее от потери и отвержения. Боль от потери связи со мной стала еще сильнее. Она чувствовала, что познала союз – со мной и собой – в моменты, вероятно, связанные со снами о венчании. Но не было продолжительности и воплощенного чувства связи. Ее мучило бездушное состояние, и эта нехватка содержания временами провоцировала тревогу во мне. Работал ли здесь, как предполагает алхимическое исследование Юнга, тот бессознательный процесс, в котором искалась бы и, возможно, выражалась желанная сердечная связь?

 

Несколькими месяцами позже был другой сон о венчании, и в результате нигредо было самым опустошающим; она говорила теперь о "целиком несвязном" чувстве. Несмотря на его силу, хотя суицидальные мысли и эмоциональная изоляция все еще присутствовали, она была теперь гораздо менее шизоидной. Как будто ее нарождающаяся часть, прятавшаяся, как ребенок, в надежде, что ее найдут, теперь интегрировалась в аналитический терапевтический процесс. Это новое спиральное погружение содержало предыдущий материал, но также включало важные структурные изменения. Чувства ухода и несвязности еще досаждали ей, но они были менее интенсивны как в жизни, так и на наших сессиях.

 

На следующей сессии она сказала, что в течение предыдущего часа она была другой. Я ответил ей, что также чувствую, что она теперь другая, интровертированная и рефлексирующая, а не уходящая. Она сказала, что заметила такие же изменения. Покидая мою приемную, она сказала: "До свидания!" Раньше она не говорила ничего, просто уходила.

 

В момент ее ухода я почувствовал, что она окончательно отделяется от меня и чувствует свое собственное внутреннее пространство, а не расщепляется из-за аффектов. Но быстро этот оптимизм уступил место другим мыслям: что она имела в виду, говоря "до свидания"? Не покончит ли она с собой? Фактически эта стадия нашей работы вводила вновь созданную способность анализируемой сознательно решать, будет ли она жить или умрет. Теперь вместо захватывающего ее побуждения умереть и борьбы с расщепляющими защитами маниакальной природы, она могла бы встретить смерть активно. Этот отступник, который таился в суицидальных намерениях, стал более видимым для нее, и пугающая уязвимость принятия жизни стала отчетливым результатом, стимулирующим ее храбрость.

 

Выздоровление сердца

По мере того как анализируемая стала более способна связываться со своей расщепленной душой, ее уходы уменьшились, и центрированное на сердце воображение стало возможным. Я смог почувствовать оживление в своем сердце и меньше побуждения усиливать контроль и связь через знание и интерпретирование. Процесс трудно описать, потому что он существовал в воображаемой реальности, в которой внимание течет через сердце к другому человеку. В этом процессе возникло воображаемое видение, качество сознания, которое воспринимает присутствие архетипического уровня. Эти видения можно пережить через глаза, тело или эмоции, но оно является тем уровнем восприятия, который мягко проникает способами, недоступными дискурсивному процессу. Для отверженной души знание без сердца переживается как отвержение. Сердце предполагает способ связи без насилия над душой.

 

Состояния нигредо, которые продолжали возникать, были трудноуправляемыми, особенно когда они погружали анализируемую даже глубже в состояние недоверия. Тем не менее, эти состояния всегда оказывались ускоренными в процессе создания нового аналитического контейнера; например, для инцестного насилия со стороны других членов семьи – абьюзы, которых она боялась, я думаю, на самом деле не происходили. Для этой женщины работа со страхами преследования была подобна мотиву в алхимическом тексте, на который я ссылался – держаться подальше от бешеной собаки.

 

Моя анализируемая ужасно страдала, когда ее сердечная связь со мной и моя с ней отсутствовали. Потеря сердца была основным результатом отвержения в нашей работе, как это всегда было в ее жизни. Гантрип (1961) описывал "потерянное сердце я" (c. 89) в шизоидной личности; эта метафора описывает шизоидное качество в каждом. В этом процессе слияний и последующих состояний нигредо замечательным было то, что этот процесс постоянно интегрировал сердце, уменьшая в то же время шизоидные уходы моей анализируемой.

 

Юнг цитировал другую максиму: "Возьми грязный осадок, оставшийся в алхимическом сосуде и сохрани его, т.к. это корона сердца" (CW 16 пар. 96). Я считаю, что мы имплицитно следовали этому высказыванию. Грязный осадок боли и горя в наших взаимодействиях, особенно тех, которые отрицали отсутствие взаимоотношений и стремились навязать некоторые связи, и тех, в которых доминировали психотические уровни переноса и контрпереноса, стал короной, под которой смогла прорасти новая сердечная связь.

 

Ссылки

 

  1. Jung, C.G. The Collected Works. London. Routledge and Kegan Paul.
  2. Guntrip, H. (1961). "Personality Structure and Human Interaction", London, Hogarth
  3. Kerenyi, C. and Jung, C.G. (1949). "Essays on a Science of Mythology", N-Y: Bollingen series XXII
  4. Kohut, H. (1971). The Analysis of the Self: A systematic Approarch to the Psychoanalytic Treatment of Narcisstic Personality Disorders, N-Y: Internat.Univaers. Press.

  

 Аннотация к статье Натана Шварц-Саланта "Депрессия отвергнутости:
алхимические аспекты и аспекты развития"
 


Лев Хегай
 


Натан Шварц-Салант – доктор философии, обучающий аналитик Нью-йоркской Ассоциации Аналитической психологии, автор книг "Нарциссизм и трансформация характера", "Пограничная личность", со-редактор серии Chiron Clinical. Он один из самых известных юнгианских исследователей психопатологии личности.

 

Данная статья примечательна тем, что представляет блестящую иллюстрацию новой теории интерактивного поля в психоанализе. В ряде случаев взаимодействие бессознательных частей психик клиента и терапевта оказывается настолько глубоким, что его уже трудно описать только в привычных терминах переноса-контрпереноса или проективной идентификации. Представление об интерактивном поле отсылает к такому уровню связанности, общности людей, когда можно говорить о взаимодействии на уровне самостей – в трансперсональном слое, где происходит (как можно фантазировать) переход от дискретных к полевым эффектам. В этом поле, индуцированные психотическим расщеплением пациента, актуализируются автономные архетипические силы, хорошо соответствующие образам древних мифов и алхимии, и люди становятся каналами их выражения.

 

Один американский психиатр Уолтер Уейнтраут в книге "Вербальное поведение: адаптация и психопатология" (1981) развил теорию, что личность наблюдаема в речи, стиле и синтаксисе субъекта еще в возрасте трех лет. Психоаналитик, ограничивающий себя строго рациональным методом, рассматривает клиента, фактически, как текст, языковый эквивалент индивида, противоречивость и фрагментарность которого, обусловленную ранним развитием, следует нормализовать. Однако, по Шварц-Саланту, в психопатологии мы сталкиваемся с живым опытом психических процессов, едва ли доступных дискурсивному мышлению. Признание природы интерактивного поля требует выдвижения на первый план исцеляющего потенциала сердечности отношений клиента и терапевта. Конечно, речь ведется не о призывах к гуманистической этике и не об особой религиозной установке, сопровождающей аналитическую работу, но о необходимости изучать иррациональные факторы, обуславливающие ту поразительную связность всех явлений, которая и составляет вечную тайну жизни.