Литературные сиблинги

Лосева Мария
Литературные сиблинги

Мария Лосева
 
 
Архетипическое воздействие литературы на читателей всегда связано  с тем, на какой стадии нашего собственного пути застало нас столкновение с тем или иным произведением. Один из важнейших аспектов индивидуации -  тайная власть над нами подчиненной функцией и попытки совладать с тем, что она там протаскивает вопреки нашим ожиданиям, в какую область неизведанного направляемся мы на данном перекрестке. Эта область неизведанного, с головой накрывающая нас, является той самой энергией сюжета, тем образом, который рушит привычное и устоявшееся, чтобы на руинах построить собственное царство. В жизни эта подчиненная теневая часть проецируется в первую очередь на сиблинга.
Сиблинг – это часть меня, но отщепленная, которая все время ведет себя не так, как должна, и этим страшно разочаровывает меня. Это ведь я и есть, но отделенный (отделенная) от себя возрастом и полом. Но именно эта часть должна и обязана меня защищать и поддерживать, она – мой путеводитель в мир людей.
Первоначально – неразделимые я и мать, только осознаешь, что мы с ней – не одно и то же, что я – отдельно, и она – отдельно, как вдруг появляется отец…  Но кто же такие они, вроде бы и такие же маленькие как я, но почему-то не я, хотя мама и их тоже, как они уверяют?
Тема сиблингов – в области сепарации и конъюнкции. Сын моего отца, но не я? – говорится в известной загадке. Конечно, это мой брат или, я знаю эту загадку и анекдоты про Шерлока Холмса и суфия из соседнего города, но все равно непонятно,  как же так может быть, что сын или дочь моих родителей – и вдруг не я? Кто такой этот он (она), у которого мои родители? Все-таки это немножечко и я тоже, иначе не может быть. Это – моя другая возможность прожить жизнь, зеркало, в котором отражаюсь я, но не всегда так, как мне хочется. Это зеркало, вдруг начавшее говорить правду, о которой никто не просил.
Сиблинги, в отличие от единственных детей, создают внутри себя некоторое пространство, куда больше никому нет доступа. Пространство это по своему устройству сродни материнской утробе – безопасно, но невозможно выбраться. Это пространство кажется гораздо более однородным, нежели обычное групповое, но внутри, на дне, никому не видном, действует сильнейшая центробежная энергия, тенденция к расщепленности, тесно переплетенная с путаницей претензий и обязанностей. Обязан ли брат жениться на жене умершего брата? Должна ли незамужняя сестра положить свою жизнь на выращивание детей сиблинга?  («Брату крикнуть успел: Пособи!»). Темень ревности, помноженная на теменос поддержки. По моим наблюдениям, многие сюжеты о трех сестрах или братьях основаны на попытке чужих втиснуться в это темное влажное пространство и захватить его, развалить нерушимость союза сиблингов.
«…ангелы обманули Веничку: обещали херес, но не получил он ни хера. Даже не ожидаешь от ангелов такой неосведомленности и подлянки. Или специально они его подставили? Этим фактом подтверждается гипотеза о том, что ангелы – детки Божьи – могут символизировать братьев и сестер Ерофеева. Отношение к сиблингам всегда амбивалентно, их и любят, ожидая от них заботы и внимания, и ненавидят, воспринимая их как соперников и конкурентов. И они проявляют заботу, рассказывая, где красненькое холодненькое продается, а где – херес, и обманывают, потому что хереса никакого и нет. А может быть, они-то и присвоили херес, выпили весь, забрали себе? И значит Бог-Отец больше их любит, если позволил так нагличать и всем хересом завладеть? А герою нашему хера-хереса не досталось (как и отцовского благоволения), потому и вынужден он общаться только с грудью выменем» (Н.А.Благовещенский. Случай Вени Е. Психоаналитическое исследование поэмы Москва-Петушки. СПб: Издательский центр «Гуманитарная академия»; 2006. С.49)
Сиблинговое пространство столь привлекательно своей однородностью и кажущейся безопасностью, что каждая группа стремится имитировать именно его (неспроста друзья, особенно вип-друзья, охотно называют себя братки, братаны и брателло). И чем теснее групповая сплоченность, тем быстрее возникают центробежные силы, ведущие к сепарации и глобальному одиночеству человека в мире. И снова, выгнанный братьями из теплого чрева дома, младший брат идет скитаться по свету, искать себе счастья. Хорошо еще, если добрые сиблинги  хоть кота с собой дадут, а то и кота пожалеют.
Главное, что в сиблинговом пространстве заключена настоянная на сильнейших чувствах родительская любовь, часто имеющая материальное выражение в предметах, принадлежащим родителям, и в наследстве. Наполненность наследства чувствами – отдельная тема, которой я здесь коснусь только вскользь, постольку, поскольку этого касаются основные сюжеты русской литературы.
Тема сиблингов – для меня жизненно важная, личная. В моей жизни вышло так, что я – единственный ребенок, но до меня в родах умерли двое братьев, а родители хотели много детей, и я должна была быть младшей сестрой. Я росла вместе с двоюродными братом и сестрой (младшими), жила с ними общей жизнью, и мне говорили: «Ты – старшая!» Таким образом я была старшей сестрой, и знаю, что такое сиблинговая ревность и одновременно – что такое тоска по сиблингу (когда мы ложились спать по разным комнатам,  совместность жизнь прекращалась).
Поэтому мне важно раздать «всем сестрам по серьгам» – чтобы каждый литературный сиблинг получил причитающееся из моих рук.
Сиблинг – единственная устойчивая константа нашей жизни, состоящей из череды маленьких смертей. Уходят из жизни старшие родственники, покидают дом выросшие дети, изменяют мужья и жены, предают друзья – и только сиблинги с детства и до могилы сопровождает нас. Они – те, с кем разделяется все от самого начала до самого конца; те, с кем у нас общие корни и общее наследство; те, кто знает нас до наших свершений и достижений и может остаться с нами после всего, если нам повезет...
Литература, посвященная сиблингам, показалась мне холодной и рассудительной (вероятно, для уравновешивания страстной реальности). Очень важную роль психологи, начиная от Адлера, придают порядку рождения: старший, средний и младший по-разному воспринимаются родителями и по-разному от них отделяются.
Темы сиблингов слегка касаются также исследования по антропологии и фольклору, напоминая, что семья не всегда была нуклеарной, как сейчас. Считается, что в народных сказках представлены осколки иных семейных институтов. Через сказочные мотивы память об архаических эпохах  просачивается и в авторскую литературу, подсвечивая ее изнутри бессознательно живущей в нас настоящей древностью.
Единственно возможный путь работы с литературой – интерпретации, ведь никого уже не спросишь о том, чего он там хотел сказать, имел в виду. Интерпретации ложатся на мои личные белые пятна, больные места, а художественные тексты становятся лишь поводом для самовыражения, выкрикивания в мир собственной боли. Есть у этого и оборотная сторона: если художественная литература – прямой продукт невроза своего автора, то когда два невроза (авторский и читательский) резонируют, должно получиться нечто, обладающее воздействием. Каким воздействием и нужно ли оно кому-нибудь? Я не знаю.
Для меня этот текст – возможность рассмотреть литературных героев как образы живых людей, спроецировать на них свое собственное, щедрой рукой раздать диагнозы, не претендуя на провозглашение истины и какое-либо новаторство.
Все тексты, которые эксплуатируют художественную литературу с претензией на объективную оценку – литературоведение, философия, семиотика, психология, критика – разве это не сиблинговые тексты? Разве не безмерная  зависть и одновременно – безграничная любовь к этим текстам и их авторам заставляет и меня сесть за компьютер и писать свои соображения по их поводу?
 
Двое сиблингов: две сестры, два брата, брат и сестра

 

Их – двое. Вечные враги и союзники, готовые оттолкнуть и тут же поддержать. Две близкородственные сущности, два человека, имеющие общих родителей, общее детство, общее пространство, общие воспоминания. Любовь и ненависть: сходство, обусловленное родством, и им же обусловленное неприятие («Один средневековый мыслитель заметил, что Бог, когда отделил на второй день творения верхние воды от нижних, не сказал вечером, как во все другие дни, "что это хорошо". И не было это сказано потому, что во второй день творения Бог создал binarius, двойку, источник всякого зла. Это же соображение встречается нам и в одном персидском источнике, где происхождение Ахримана связывается с закравшимся в душу Ахурамазды сомнением»; К.Г. Юнг "Попытка психологического истолкования догмата о Троице", с сайта Jungland)
Там, где сиблингов двое, на символическом уровне всегда есть место бинарной оппозиции, конфликту, антагонизму. Или же имеет место удвоение сущностей: один сильнее, другой слабее. Это касается и близнецов.
Французский исследователь проблемы сиблингов Марсель Руфо пишет: «Второй ребенок более «настоящий», чем первый. Родители чувствуют себя свободнее, потому что уже знают, каково это – жить с ребенком, общение со старшим многому их научило, и именно на нем лежит вся тяжесть семейного наследия: благодаря рождению первенца продолжение рода семейной паре обеспечено, а если первенец – мальчик, то и имя тоже увековечено. Желание иметь второго ребенка порой раскрывает тайные мысли родителей о смерти: если что-то случится с первым ребенком, им все же будет кого холить и лелеять. Бывает также, что родители пытаются с помощью рождения второго ребенка найти утешение от некоего разочарования» (Руфо М. Братья и сестры, болезнь любви. Екатеринбург: У-Фактория, 2006 г.; с.20)
Нечестность по отношению к старшим состоит в том, что на него падают все родительские амбиции и он больше подвержен опасности стать носителем «семейного симптома». Часто он присоединяется к родителям в деле опеки над младшим, а порой  расширяет свои спасательские возможности до того, что занимается  спасением всех, берет на свои плечи проблемы рода. Это позволяет благополучно пристроить свою агрессивную энергию, направленную на младшего оккупанта. Младшие при этом имеют более благополучную среду для вырастания, но меньше возможностей для развития. Может быть, именно поэтому в русской литературе в качестве героинь преобладают старшие сестры, младшие предстают их тенями, спутницами.
Что касается литературных братьев, то здесь преобладает антагонизм. В качестве примера можно вспомнить Остапа и Андрия (Н.Гоголь «Тарас Бульба»), где старший сын – носитель семейных ценностей (и семейного симптома), младший же, более любимый и продвинутый, с поразительной для своего времени легкостью меняет их на ценность чувства. Расправа отца над младшим – больше, чем примета эпохи:  Андрий, чувствительный к сфере женского, ощущает ограниченность того, что предлагает ему отцовский мир  и обнаруживает свои ценности во вражеском стане («Отчизна есть то, чего ищет душа наша (…)»Гоголь Н.В. Тарас Бульба. Собр. соч. в 6-ти томах. Т.2-й. М.: Худ. лит., 1952 г.с.91-92). Любой отец испытывает боль, сталкиваясь с подобным выбором сына, и столкновение их в любую эпоху чревато непредсказуемыми последствиями…
 
Сестры Локтевы: Анна (Одинцова) и Катя (И. Тургенев «Отцы и дети»)
 
Одинцова – фамилия Анны по мужу, настоящая фамилия сестер – Локтевы. Одной фразой сказано о жизни их отца - «красавца, афериста и игрока, который, продержавшись и прошумев лет пятнадцать в Петербурге и в Москве, кончил тем, что проигрался в прах и принужден был поселиться в деревне, где, впрочем, скоро умер, оставив крошечное состояние двум своим дочерям» (Тургенев И.С. Отцы и дети. -  Собр.соч. в 12-ти т. – М.: Худ.лит., 1954 г. Т.3, с.240. Далее цит. по этому изданию). Кроме состояния, отец оставил сестрам и дурную славу – Анне пришлось иметь дело с бедностью и отвержением соседей. Единственным выходом из этих жизненных тягот показалось ей замужество. Оставшись сиротой с сестрой на руках, она вышла за человека намного старше, после смерти оставившего ей немалое состояние, чем было скомпенсировано ее отвращение к мужу.
Старшая сестра в романе Тургенева  платит суровую дань жизни; за счет ее практичности и самоотверженности младшей  открыт свободный путь к нормальному замужеству. Особенности властного и холодного характера Анны объясняются Тургеневым тем, что она в браке с Одинцовым «получила тайное отвращение ко всем мужчинам, которых представляла себе не иначе как неопрятными, тяжелыми и вялыми, бессильно докучливыми существами» (с.252-253). Добавим сюда и отца, оставившего дочерям плохое моральное наследство. Анна вынуждена самой своей жизнью противостоять тому мужскому, с чем она успела повстречаться к своим почти двадцати девяти годам. Ее реакция – отказ от своих чувств, чтобы выжить. Потому и проваливается попытка Базарова: он имеет дело с женщиной, чьи примитивные защиты – изоляция и отрицание – всегда на страже ее покоя. Ужас перед собственными чувствами не исчезнет чудесным образом под воздействием базаровской влюбленности. Тем более своим тотальным отрицанием всего, что составляет опору культуры, в которой возросла Анна,  он тоже в какой-то мере «аферист и игрок».
Она страдает от своего нарциссизма – хочет всего и одновременно ничего конкретного. Привычная бесчувственность дает ей силы переносить те страдания, которые выпали на ее долю. Заморожены не только ее чувства к мужчинам – вообще к людям: ее «богатое тело», которое Базаров жаждет отправить в анатомический театр, предназначенное природой для деторождения, в полном подчинении у скованного обязанностью жертвовать духа. И едва ли новому человеку Базарову под силу расшевелить эту снежную королеву – он со своим запалом ниспровергателя смешон и мелок перед огромностью женщины, выполняющей свой долг.
Анна Одинцова несет ответственность за младшую сестру, контролирует ее до деспотизма, играет по отношению к ней роль строгой холодной матери: «Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера заметила, что твои прежние совсем износились. Вообще ты не довольно этим занимаешься, а у тебя еще такие прелестные ножки! И руки твои хороши... только велики; так надо ножками брать. Но ты у меня не кокетка» (с.337).
Сестры осиротели, когда Анне было уже двадцать, а Кате лишь двенадцать лет. Они так и остались в отношениях взрослого и ребенка, между ними не проскальзывает ничего сестринского. Соответственно, Катя  - тихая и запуганная: «Но Катя отвечала ему односложно: она спряталась, ушла в себя. Когда это с ней случалось, она нескоро выходила наружу; самое ее лицо принимало тогда выражение упрямое, почти тупое. Она была не то что робка, а недоверчива и немного запугана воспитавшею ее сестрой, чего, разумеется, та и не подозревала»; «Катя всегда сжималась под зорким взглядом сестры» (с.259-251).
Таким же строгим холодом обдает Одинцова и Аркадия Кирсанова: «— Извольте, — сказала она и посмотрела на Аркадия не то чтобы свысока, а так, как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.
Одинцова была немного старше Аркадия, ей пошел двадцать девятый год, но в ее присутствии он чувствовал себя школьником, студентиком, точно разница лет между ними была гораздо значительнее» (с.237).
В конце романа сообщается, что после счастливого замужества Кати Анна Сергеевна тоже вышла замуж «не по любви, но по убеждению, за одного из будущих русских деятелей, человека очень умного, законника, с крепким практическим смыслом, твердою волей и замечательным даром слова, — человека еще молодого, доброго и холодного как лед» (с.367). Тургенев предполагает, что они «доживутся до любви» (с.367), и очень может быть: ключевое слово для Анны – «законник» (уж точно не «аферист и игрок»).
           
Братья Вронские: Алексей Кириллович и Александр Кириллович (Л.Толстой «Анна Каренина»)
 
Подобно братьям Кирсановым, теснейшим образом связаны Александр Кириллович и Алексей Кириллович Вронские – сыновья «блестящей светской женщины» Старший брат, Александр Вронский – «…полковник с аксельбантами, невысокий ростом, такой же коренастый, как и Алексей, но более красивый и румяный, с красным носом и пьяным, открытым лицом (…)» (Толстой Л.Н. Собрание сочинений: Анна Каренина: Роман (ч.1-1У). Коммент. О.Дорофеева. – М.: Мир книги, Литература, 2007 г.; Т.1, ч..вторая, гл.ХХ1У, с.211. Далее цит. по этому изданию)  – женат, имеет дочерей и содержит любовницу. Очевидно, Александр, как и Алексей, учился в Пажеском корпусе. Судя по всему, имущество братьев не разделено и владеют они им совместно с матерью.
Мать доминирует во всех областях жизни Алексея. Ухаживая за Кити, Вронский дает ей понять, что она никогда не будет в его жизни главной женщиной: «Вронский сказал Кити, что они, оба брата, так привыкли во всем подчиняться своей матери, что никогда не решатся предпринять что-нибудь важное, не посоветовавшись с нею. «И теперь я жду, как особенного счастья, приезда матушки из Петербурга», - сказал он» (Т.1, ч.первая, гл. ХП, с.56-57). Кити он использует для достижения удовольствия, не предполагая, что наносит ей ущерб: «Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определенное название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и что это заманиванье есть один из дурных поступков, обыкновенных между блестящими молодыми людьми, как он. Ему казалось, что он первый открыл это удовольствие, и наслаждался своим открытием» (Т.1, ч.. первая, гл.ХУ1, с.68).
До встречи с Анной у Алексея Вронского и в мыслях нет иметь что-то отдельное от матери и брата. В поезде мать Вронского рассказывает Анне о том, что «…он хотел отдать все состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды» ( Т.1, ч. первая, гл.ХХ, с.86).
Лишь когда Вронский возвращается в Петербург из-за границы вместе с Анной и намерен жить с ней семейной жизнью, он собирается «отделиться» («В Петербурге Вронский намеревался сделать раздел с братом, а Анна повидать сына»; Т.2, ч.пятая, гл.ХШ, с.57). После до самого конца романа Вронский осуществляет какие-то манипуляции, чтобы стать владельцем своего капитала, при этом мать, похоже, использует эту волокиту, чтобы свести его с княжной Сорокиной, на которой хочет его женить. Княжна Сорокина завозит Вронскому деньги и бумаги от матери, после чего Вронский едет к матери за подписью на доверенности. Эти действия становятся последней каплей, переполнившей чашу терпения Анны.
 Вся история Алексея Вронского теснейшим образом связана с материнским комплексом. Главное в своей жизни – Анну – он фактически получает из рук матери (Анна ехала в одном вагоне с его матушкой и он, будучи ранее знаком с ней, «увидел» ее лишь тогда, когда она оказалась в одном пространстве с его матерью). Блестящая светская женщина, мать маленького мальчика, горячо любящая его – вот что  оказалось необходимым молодому человеку («Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина, имевшая во время замужества, и в особенности после, много романов, известных всему свету. Отца своего он почти не помнил и был воспитан в Пажеском корпусе»; Т.1, ч.первая, гл. ХУ1, с.68).
Когда Вронский впервые видит Анну, то узнает, что две матери все время говорили «…я о своем, она о своем сыне» (Т.1, ч.первая, гл.ХУШ, с.75). Он сразу же хочет занять особенное место в ее жизни и начинает бороться именно за это. Таким образом, он становится соперником Сережи (соответственно, бессознательно относится к Каренину  как к отцу, потому и заканчивается вся история тем, что дочка Анны и Вронского попадает к Каренину). В конце концов Вронский отбирает эту мать у Сережи (вспоминается, что одним из прообразов Анны Карениной была собственная мать Л. Толстого).
Сережа не знает, какие чувства он должен иметь к Вронскому, и мучается от этого, Вронский же «…вдруг вспомнил то, что он всегда забывал, и то, что составляло самую мучительную сторону его отношения к ней (Анне – М.Л.), - ее сына с его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом» (Т.1, ч.вторая, гл.ХХП, с.203).
Проецируя на Анну свой негативный материнский комплекс, Алексей Кириллович,  по мере развития отношений с Анной, все резче ощущает себя в тисках и начинает бороться за свою свободу. Это состояние начинается уже в Италии: «Он скоро почувствовал, что в душе его поднялись желания желаний, тоска. Независимо от своей воли, он стал хвататься за каждый мимолетный каприз, принимая его за желание и цель» (Т.2, ч.пятая, гл.Х, с.40). Вронский едет на выборы потому, «что ему было скучно в деревне и нужно было заявить свои права на свободу пред Анной (…)»  (Т.2, ч.пятая, гл.ХХХ1, с.250). Разумеется, и с Анной он чувствует себя не понятым.
Второй женский персонаж, чрезвычайно важный для Алексея Вронского, - жена его брата Александра Кирилловича, Варя, к которой он бессознательно относится как к позитивному образу матери. Перед неудавшейся попыткой застрелиться Вронский вспоминает о Варе, у себя возле головы он видит вышитую руками Вари подушку: «Он потрогал кисть подушки и попытался вспомнить о Варе, о том, когда он видел ее последний раз» (Т.1, ч.четвертая, гл.ХУШ, с.454). После неудавшегося самоубийства: «Через час Варя, жена брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого на постель и осталась у него ходить за ним» (Т.1, ч.четвертая, гл.ХУШ, с.456). Именно Варю Вронский просит убедить всех, что стрелял в себя случайно. Только ей он доверяет правду и делится ответственностью.
Отказ Вари принять Анну у себя страшно разочаровывает Алексея Кирилловича. «Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему казалось, что она не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее» (Т.2, ч.пятая, гл.ХХУШ, с.112).  Варя отказывает, мотивируя: «У меня дочери растут, и я должна жить в свете для мужа» (Т.2, ч.пятая, гл.ХХУШ, с.112). Тогда Вронский,  неспособный войти в положение и интересы Вари, говорит ей: «Мне больно еще то, что это разрывает нашу дружбу. Положим не разрывает, но ослабляет» (Т.2, ч.пятая, гл.ХХУШ, с.113).
Когда Анна погибает, потрясенный Вронский не находит в себе сил позаботиться о собственной дочери Ани, и девочка оказывается у Каренина (по словам матери Вронского, «Алеша в первое время на все был согласен» (…)»; Т.2, ч.восьмая, гл.1У, с.374). Ани словно не существует для него без Анны, она для него не живое существо, а лишь нарциссическое расширение (как и Сережа для Анны). Да и сама Анна поначалу во многом была для него нарциссическим зеркалом. Яркая иллюстрация – эпизод, когда Вронский завидует своему товарищу Серпуховскому, сделавшему карьеру, но успокаивается на том, что любовь к Анне уравновешивает их достижения. Таким образом, Анна оказывается средством справиться с завистью в соперничестве с другим мужчиной.
Конечно, постепенно Вронский начинает видеть в Анне человека, он эмоционально вкладывается в нее, жертвует ей, начинает видеть ее сны, он далеко продвигается от нарциссического использования женщины к пониманию ее как живого человека, но до конца этот процесс не завершается, хотя Алексей Кириллович проделывает большой путь от угодного матери светского романа до «вертеровской отчаянной страсти».
Алексей Вронский потрясен способностью Каренина увидеть и признать чужие интересы, разрушающие его собственную жизнь («Он чувствовал себя пристыженным, униженным, виноватым и лишенным возможности смыть свое унижение. Он чувствовал себя выбитым из той колеи, по которой он так гордо и легко шел до сих пор. Все, казавшиеся столь твердыми, привычки и уставы его жизни вдруг оказались ложными и неприложимыми»;  Т.1, ч.четвертая, гл.ХУШ, с.452). Он настолько подавлен великодушием Каренина, что «склоняется» перед ним на физиологическом уровне – физически не может распрямиться в его присутствии; «Вронский встал и в нагнутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него. Он был подавлен. Он не понимал чувства Алексея Александровича, но чувствовал, что это было что-то высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении» (Т.1, ч.четвертая, гл. ХУП, с.452).
Потеряв Анну, Вронский едет сражаться в Сербию, снарядив эскадрон на свой счет. Хроническая неспособность к любви приводит к тому, что скорбь утраты соматизируется, и он страдает от больного зуба. (Холлис рассказывает о болезненных ритуалах инициации, когда истязают тело мальчика, чтобы он узнал, что пути домой нет. Одному из клиентов Холлиса снится, что у него выпадает зуб, который уже нельзя вставить: «…иногда реальное выбивание зуба символизирует принесение в жертву зависимости от матери»; Холлис Д. Под тенью Сатурна. М.: Когито-Центр, 2005 г. С.92. То же рассказывает и М.-Л. фон Франц: «В африканских племенах во время ритуала инициации юношу истязают, выбивают ему зубы и т.п., тем самым обучая его тому, как был создан мир, как появилось зло, что болезнь имеет определенное значение, что мужчины по тем или иным причинам должны жениться на женщинах из определенного клана, - для инициирующего это осознание». Фон Франц М.-Л.. Вечный юноша. Puer aeternus. М.: «Класс», 2009 г. с.294).
Вронский говорит Кознышеву: «Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. Но, как человек, я – развалина» (Т.2, ч.восьмая, гл.У, с.375). Между тем в ощущении себя орудием содержатся ростки возрождения. Алексей Кириллович обрел новую благородную жизненную цель, причем исполнять свое предназначение он будет вдали от матери и домой уже не вернется. Таким образом, он приблизится к тому отцовскому благородному служению другим, какое продемонстрировал ему Алексей Александрович Каренин.
ххх
            Однополые старший и младший проживают свою жизнь почти с самого начала в условиях конкуренции. Если у старшего иногда сохраняется слабое воспоминание о первозданном рае, когда он был один, то младший лишен и этого. Он обречен на вечную погоню за старшим и вечное отставание; старший становится ему ревнивым и завистливым родителем или же уходит в недоступные младшему области интеллектуальных запросов, романтических приключений, неслыханного богатства, мистики, и ревниво охраняет свои владения. Таким образом, между ними всегда присутствует отрицание другого, чаще – старший отрицает младшего.
            Но приближается середина жизни, и смягчаются острые углы конкуренции, поделена родительская любовь, каждый осознает себя собой – и отдает должное сиблингу, невольно способствовавшему  индивидуации. У обоих – неслыханное преимущество перед детьми-одиночками, потратившими драгоценное время на обучение общению и поиск близких дружб, способных хоть отчасти заменить сиблинговое пространство.
Бесценен свидетель нашего детства, с которым мы делим детские воспоминания, кто знал нас маленькими, юными, молодыми, взрослыми, зрелыми… Какой холод одиночества пронизывает выжившего, когда уходит один из них!

 
Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел — куда мы все идем,
И я теперь — на голой вышине
Стою один, — и пусто все кругом —
 
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой — и пусто будет там,
Где я теперь, смотря в ночную тьму
И — что́ со мной, не сознавая сам...
 
Бесследно все — и так легко не быть!
При мне иль без меня — что нужды в том?
Все будет то ж — и вьюга так же выть
И тот же мрак — и та же степь кругом.
 
Дни сочтены — утрат не перечесть...
Живая жизнь давно уж позади —
Передового нет — и я, как есть,
На роковой стою очереди...
Ф.Тютчев
11 декабря 1870

Стихотворение написано Тютчевым по дороге из Москвы в Петербург, куда он возвращался после похорон брата Николай Иванович Тютчев (1801 – 1870). Николай – старший брат поэта, остальные братья и сестра – младшие его сиблинги. Отныне он стал – «передовым»…
 
Литературные сиблинги: брат и сестра
 
В парах «брат-сестра» всегда присутствует глубокое личностное сходство и вытекающее из него сходство в поступках. Часто один из пары жаждет принести себя в жертву – словно привычка к служению своему сиблингу снова и снова требует крови. Между ними всегда столь высокое напряжение, что один из разнополых сиблингов часто погибает: Андрей Болконский, Анна Каренина, Шатов, Раскольников (если приравнять каторгу к гибели). При этом в живых остается тот, кто служит, а не тот, кому служат.  Мне встретились только пары, где сестра отчаянно служит брату, или же оба они влюблены в один «предмет».
В паре брат-сестра непременно обнаруживается тесная связь. Если они рядом – она эротическая, если раздельно - имеется что-то, обусловливающее их сходство. Либо они любят одно и то же, либо вьются вокруг одного и того же ствола. Здесь как в любви, но отношения между братом и сестрой и есть любовь, духовный инцест.
Не подлежит сомнению эротичность отношений между Наташей и Николаем Ростовыми (есть в романе эпизод, когда точно так же, как Николай, влюблен в свою сестру Петя). Брат и сестра в случае их близости по возрасту – это две возможности прожить жизнь, и каждый видит в другом эту несовершившуюся возможность и одновременно невозможность этой возможности, поскольку многое определяет пол. Этим и объясняет инцестуальная близость пары разнополых сиблингов.
Тема инцеста неизбежна при обращении к парам «брат-сестра». «Инцест символизирует союз с самим собой, он означает индивидуацию и становление собой» (Высказывание Юнга цитируется по: Седжвик Д. Раненый целитель. Контрперенос в практике юнгианского анализа. – М.: Добросвет, КДУ. 2007 г. С.219)
 
Брат и сестра Болконские: Андрей и Марья  (Л.Толстой «Война и мир»)
 
В семье Болконских плохо приживаются женщины. Мать князя Андрея и Марьи  вообще не присутствует на страницах романа. Даже смертельно раненный, Андрей погружается в  «самое первое далекое детство» (Толстой Л.Н. Война и мир. - Роман в четырех томах. М.: «Правда», 1986 г. Т.Ш, гл.ХХХУП, с.265. Далее цит. по этому изданию) и там возникает не мать, а няня – «когда няня, убаюкивая, пела над ним» (Т.Ш, гл.ХХХУП, с.265).
Свою первую жену, маленькую княгиню Лизу, князь Андрей мучает совершенно так же, как старый князь Болконский мучает дочь. Перед родами он лишает ее возможности общаться со светом и увозит к отцу в Лысые Горы – к своей родне, с которой она почти не знакома, сам же уезжает на военную службу, предварительно попросив отца не давать матери воспитывать ребенка: «… ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя (…)» (Т.1, ч.1,гл. ХХУ, с.169). Осознавая, что отец мучает сестру, князь Андрей тем не менее считает  того, кто изводит взрослую женщину геометрией, чтобы «дурь из головы выскочила» (Т.1, ч.1,гл. ХХП, с.142), подходящим воспитателем для сына.
В роли отца и воспитателя князь Андрей выглядит печально: «Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике-сыне в то время как он держал его на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и взяв его на колени» (Т.3, ч.1, гл.УШ, с.40). Отцом для сына выбрана сказка о садисте и мазохисте; не есть ли это бессознательное послание князя Андрея: так и относись к женщинам, как Синяя Борода ко всем своим женам?
Мнение старого князя о женщинах: «Они все такие, не разженишься» (Т.1, ч.1,гл. ХХУ, с.168). То есть любую женщину, которая рядом, следует воспитывать и исправлять, потому что все они из рук вон плохи. Женщины для Николая Болконского – область проекций собственного зла: например, он обвиняет княжну Марью, что она «…поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь (…)» (Т.3, ч.2, гл.УШ, с.142). Очевидно, что «отравлять жизнь» и иметь «гадкие подозрения» - специальность самого старого князя. Мучая дочь, Николай Болконский приближает к себе компаньонку и даже обещает «жениться на Бурьенке». В противопоставлении француженки и дочери присутствует скрытый смысл:  княжна Марья исполняет при нем роль жены.
Одновременно княжна заменяет жену и князю Андрею. Некоторое время княжна Марья и князь Андрей жили совместно в Лысых Горах и вместе воспитывали маленького Николушку, совершенно как супруги мучая друг друга. Их сиблинговое пространство столь тесно, что там никому больше нет места. Поэтому княжна радуется расстройству брака Андрея с Наташей, она заранее знала, что «восхитительность» невесты брата имеет оборотную сторону.
Отец и сын Болконские чрезвычайно похожи («Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца» (Т.2, ч.5, гл.ХХ, с.381)  нарциссическим эгоизмом и холодностью, бескомпромиссным присоединением к одной стороне, склонностью к садомазохистическим отношениям, безоглядным доверием к рационалистическому наследию эпохи Просвещения. Свойство всех членов этой семьи - не признавать очевидное (защита отрицанием). Старый князь отказывается признать, что неприятель уже под Смоленском: когда надо уезжать, он вооружает мужиков и дворовых и собирается ехать к главнокомандующему. Княжна Марья отказывается признать своего отца  неспособным на адекватную оценку ситуации: «Преимущественно не понимала княжна Марья всего значения этой войны потому, что старый князь никогда не говорил про нее, не признавал ее и смеялся за обедом над Десалем, говорившим об этой войне. Тон князя был так спокоен и уверен, что княжна Марья, не рассуждая, верила ему» (Т.3, ч.2, гл.П, с.111); «Десаль с удивлением посмотрел на князя, говорившего о Немане, когда неприятель был уже у Днепра: но княжна Марья, забывшая географическое положение Немана, думала, что то, что ее отец говорит, правда» (Т.3, ч.2, гл.П, с.113)
Отрицание фактов,  не вписывающихся в заранее выстроенную схему, свойственно и князю Андрею. Он отрицает, что его отец стар и деспотичен, поэтому рассчитывает на него во всех важнейших жизненных вопросах - не только в деле воспитания сына. Откладывая помолвку с Наташей на год, Андрей также выполняет решение отца, полагается на него, отрицая таким образом  наличие непонятных ему потребностей и право на их удовлетворение  у своей невесты Наташи, как отрицал их у княгини Лизы. При неудачах и разочарованиях князь Андрей падает из нарциссической грандиозности в опустошенность («…тоска жизни охватила его с прежней силой (…)», Т.3, ч.1, гл.УШ, с.40; «Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею»,Т.3, ч.1, гл.УШ, с.42). После Наташиной «измены» он страдает от собственной невозможности принять живую Наташу: «…я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить» (Т.2, ч.5, гл.ХХ, с.382). Эта фраза – более о неполноценности самого князя Андрея, нежели осуждение поступка Наташи, не успевшей стать «падшей женщиной».
Перерождение Андрея начинается за некоторое время до его гибели. Когда он увидел крестьянских девочек, ворующих зеленые сливы в Лысых Горах: «Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его» (Т.3, ч.2, гл.П, с.130)
Княжна Марья – единственная женщина, «выжившая» в этом семействе, не в последнюю очередь благодаря своей жизненной энергии. Княжна Марья остается единственной женщиной для своего брата, равно как и для отца; до самой смерти они жестоко испытывают ее верность и преданность. Способ выживания княжны – нахождение области, где она - в позиции сверху и где для нее есть будущее. Она печется о спасении души атеиста-отца и брата (к отцу приглашает монаха, Андрею дает с собой образок), она принимает странников и мечтает когда-нибудь пойти по святым местам. Это область, где она контролирует отца и брата, отвечает за них. При получении известия о смерти Андрея она беспокоится: «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии» (т.2, ч.1, гл.УП, стр.37).
Когда дело касается спасения или воспитания, «кроткая княжна Марья»  становится по-настоящему агрессивной, а при необходимости делается мучителем. Ее энергия высвобождается в экстремальных ситуациях. В России того времени не редкость – жестокое обращение барынь и барышень с прислугой (так высвобождалась подавленная агрессия), но это не путь княжны. Племянник Николушка – один из тех, с кем она невольно ведет себя агрессивно, в процессе обучения полностью воспроизводя свои взаимоотношения с отцом: «В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца» (Т.2, ч.4, гл.П, с.310)
Когда со старым князем случился удар, «… в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастья, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении»  (Т.3, ч.2, гл.УШ, с.143). Марья ужасается этим мыслям и собственной греховности, но они доведены у нее до сознания, то есть она их признает, знакома со своей теневой личностью.
Когда мадемуазель Бурьен предложила Марье дождаться французов, княжна выгнала ее от себя. Совершать агрессивные поступки ей позволяет интегрированная мужская часть; в этот момент она думала «… не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать» (Т.3, ч.2, гл.Х, с.157).
Когда возникает необходимость поехать к раненому брату, никакая сила не может остановить княжну Марью: «Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю» (т.4, ч. 1, гл. Х1У. с.55).
Идентификация княжны с отцом и братом – источник ее силы, ключ к ее счастливому браку с Николаем Ростовым. Она в контакте с анимусом, она «узнает» Ростова, своего будущего мужа, не только по его благородному поступку – спасению оказавшейся в беде женщины. Между Николаем Ростовым и князем Андреем много общего. Они оба – военные люди, то есть в первую очередь без рассуждений подчиняются авторитетам, отцовским фигурам. Николай также уважает контроль и пытается применить его в своей жизни. Он формулирует жене задачу, которую перед собой поставил: «…работать, чтобы успокоить мать, отплатить тебе и детей не оставить такими нищими, как я был» (т.4, Эпилог, гл. ХУ, с.303), он покупает книги и не начинает следующую, пока не прочет предыдущую. А его мягкость и нежность восполняют Марье недостачу материнской любви к ней самой.
Главная область приложения энергии и агрессии княжны – ее собственная семья. В «Эпилоге» много раз упоминается о ревности Марьи, ее злых чувствах по отношению к Соне («Соня всегда была первым предлогом, который избирала графиня Марья для своего раздражения» (т.4, Эпилог, гл. 1Х, с.275). Племянника Николеньку она «заставляет» любить дядю, мужа учит не бить людей, детям дает по вечерам «билетцы» о том, как они себя вели. Марья руководит своей семьей так, как руководил дочерью старый князь Болконский – по возможности исправляя недостатки. Но эта позиция смягчена ее женственностью и убежденностью, что «…несчастия происходят от Бога и что люди никогда не бывают виноваты» (Т.3, ч.1, гл.УШ, с.41, сноска №1).
В этой некрасивой, с тяжелой поступью женщине бьет ключом жизненная энергия в сочетании с высокими задачами. Ее «неустанное, вечное душевное напряжение» (т.4, Эпилог, гл. ХУ, с.301), которое так умиляет Николая в семье – постоянный разговор со своей тенью. В их способе жизни кроется множество противоречий: Николай живет в Лысых Горах, то есть у Марьи, у него живет его мать и Соня (каково беременной графине Марье ее видеть каждый день и каково это Соне?). При собственных трех детях имеется еще и сын Андрея Николенька, которого Николай недолюбливает, к тому же углубляются противоречия между Николаем и Пьером. Лысые Горы - отличное место для воспроизведения того садомазохистического поля, которое было там при старом князе Николае Болконском. В мазохизме служения и самоотречения Марья и находит свое счастья, и качество ее самоотречения совершенно иное, нежели у Сони.
В графине Марье много одержимости анимусом; она признает это в себе, обсуждает с собой и борется: «…и в душе своей обещала исправиться и сделать невозможное – то есть в этой жизни любить и своего мужа, и детей, и Николеньку, и всех ближних так, как Христос любил человечество» (т.4, Эпилог, гл. ХУ, с.304)
Николай Ростов отлично себя чувствует в этом поле. К садомазохистическим проявлениям он нечувствителен, он восхищается  высокой христианской духовностью жены, тем, чего сам лишен. Ему чрезвычайно импонирует, что она им руководит, как высшая сила, лучше знающая некоторые вещи. В ней он нашел недостающее, чего никогда не смогла бы ему дать Соня – духовное руководство. Отсюда и его мысли: «Боже мой! Что с нами будет, если она умрет (…)» (т.4, Эпилог, гл.ХУ, с.304). Конечно, нельзя не увидеть в этой фразе оборотной стороны – порой княжна Марья по-настоящему тиранит домочадцев. Но здесь начинается пространство Достоевского, а не Толстого.