Харуки Мураками и современный опыт нуминозного

Каваи Тошио

Харуки Мураками и современный опыт нуминозного

Тошио Каваи

 
Опубликовано в «The Idea of the Numinous» ed. by Ann Casement and David Tacey, London: Routledge, 2006
(Комментарий Льва Хегая)

 

Об авторе: профессор клинической психологии университета Киото, юнгианский аналитик, член IAAP. Его отец Хаяо Каваи был первым японским выпускником Института К.Г. Юнга в Цюрихе в 1965 г. и основателем юнгианского общества в Японии, в котором в настоящее время более 400 (!) членов. Хаяо Каваи является президентом Международного Общества Сэнд-плэй терапии и министром культуры Японии, автором многочисленных книг по аналитической психологии. Он рассказывал, что на выпускном экзамене Иоланда Якоби спросила его, что является символом Самости. Доктор Каваи  сказал, что все, что угодно, может быть символом Самости – «вот эта доска, к примеру, или это кресло». Иоланда Якоби, будучи самой ортодоксальной юнгианкой первого поколения, возразила, что по Юнгу символом Самости является мандала. Завязался долгий спор, Каваи не хотели засчитывать экзамен, но в конце концов, согласились, как первому японскому студенту. Удивительно, что Якоби пыталась учить символизму мандалы японца и буддиста, который понимал ее гораздо глубже и аутентичнее, чем она.

Нуминозное как простое действие у Харуки Мураками

Можно характеризовать опыт нуминозного в современном или постмодернистском контексте, анализируя различные социальные явления, а можно использовать клинический материал, иллюстрирующий диссоциацию и отреагирование (Каваи, 2006). В этом разделе я хочу проиллюстрировать черты современных опытов нуминозного, интерпретируя романы Харуки Мураками, одного из самых известных в Японии, да и во всем мире, современных писателей.

Большинство его книг переведено на английский, и существуют переводы на почти двадцать языков. Упомяну только самые известные его книги:Норвежский лес, Охота на овец, Дэнс Дэнс Дэнс, Страна Чудес без тормозов и Конец Света, Хроники Заводной птицы, Мой любимый Sputnik, Кафка на пляже и самое последнее Послемрак. Хотя его истории часто загадочные и трудные  для понимания, они очень популярны и продаются миллионами. К. Оэ, удостоенный мировыми премиями писатель, сомневался, что работы Мураками станут известны за пределами определенного слоя молодежи (Рубин, 2005). Но я считаю эту критику односторонней и вижу, что работы Мураками глубже поверхностного стиля поп-культуры.

Причины, по которым эти книги популярны, в том, что они показывают глубины коллективного сознания, которые люди не осознают или едва улавливают. Я упоминал, что патология сегодня смещается от невротических симптомов и конфликтов к диссоциации и отреагированию. В романах Мураками тенденция к диссоциации или отчуждению очень явная, и в этом смысле они дают материал, иллюстрирующий современную ситуацию. Интерпретируя Мураками, мы можем показать типичную ситуацию в Японии и универсальный аспект опыта нуминозного в наши дни.

В его романах герой или героиня пребывают в диссоциации и отчуждении или отстраненности. Они как будто живут в больше чем двух мирах или двух контекстах. Из-за этой диссоциации их межличностные отношения часто разрываются или осложняются. Во многих историях жена или подруга героя неожиданно исчезает и никогда больше не появляется. Например, в Хрониках Заводной птицы жена писателя неожиданно покидает дом, в Моем любимом Stutnik Сумире, по которой тоскует главный герой, пропала на греческом острове. Очень часто два мира или две истории развиваются независимо и параллельно в романе. Страна Чудес без тормозов, Кафка на пляже и недавний Послемрак сконструированы подобным же образом. Например, Страна Чудес без тормозов, как показывает название, -  про Страну Чудес и имеет странно пронумерованные главы. Хотя у читателей появляется идея, как связаны параллельные истории, они вынуждены следовать каждой истории отдельно. Таким образом, они вынуждены переживать собственную диссоциацию.

В этом обсуждении я не хочу удаляться в интерпретацию всего Мураками, но хочу сфокусироваться на теме насилия. В его романах много описаний сексуальности и насилия. Хотя есть исключения. В Дэнс Дэнс Дэнс сексуальность не имеет ничего общего с человеческими отношениями или сакральным единением, что указывает на недостаток связи с реальностью и доминирование диссоциации. Типичным романом в этом смысле являетсяМой любимый Stutnik, о котором я писал раньше (2004). Более впечатляющими являются многие сцены насилия и пугающие образы его романов. ВХрониках Заводной птицы многие животные из китайского зоопарка застрелены в конце Второй мировой войны. В Моем любимом Stutnik описан китайский ритуал строительства ворот. На входе в город китайцы воздвигали большие ворота, куда закапывали кости с полей сражений. «Когда строительство завершат, они приведут несколько собак, перережут им глотки и польют ворота кровью. Только от смешения свежей крови и высохших костей души древних умерших людей волшебным образом активизируются».

Более шокирующим и ужасным описанием является пытка японских солдат в  Хрониках Заводной птицы. Лейтенант Мамия рассказал главному герою о своих переживаниях во время Второй Мировой войны. Его поймали монгольские и советские солдаты и заставили смотреть, как с офицера Ямамото живьем сдирали кожу, и он умирал. Я хотел бы процитировать несколько пассажей, которые, надо предупредить читателя, довольно шокирующие.

 

Этот человек начал с надреза на плече Ямамото, затем стал сдирать кожу правой руки сверху вниз – медленно, тщательно, почти любовно. Как сказал русский офицер, это искусство. Если бы не крики, и подумать нельзя было о какой-то боли. Но эти вопли говорили об ужасающей боли, сопровождающей работу.

Наконец, вся кожа правой руки Ямамото была снята, и получился один тонкий лист. Свежеватель передал его человеку позади, тот раскрыл его пальцами и повертел перед другими, показывая хорошую работу. Все это время кровь продолжала капать с кожи. Затем офицер принялся за левую руку Ямамото, повторяя процедуру. После этого он снял кожу с обоих ног, отсек пенис и мошонку, удалил уши. Затем он снял кожу с головы и лица. Ямамото терял сознание, возвращался и терял снова. Крики прекращались, когда он отключался, и возобновлялись, когда он приходил в себя. Но голос его постепенно слабел, пока не исчез окончательно.

 

Без сомнения, это жестокие и ужасающие пассажи, и читатель окажется под воздействием такого детального описания. В этой жестокости есть нечто античеловеческое, что превалировало во времена Второй Мировой войны. Она кульминировала в геноциде, устроенном фашистской и японской армиями. Темное и окрашенное насилием прошлое Японии является важной темой для Харуки Мураками (Рубин 2005). Однако надо взглянуть на эту сцену не только в контексте войны. Сдирание кожи не только жестокость, но и имеет символическое значение. Как смена кожи у змеи является символом перерождения, так и здесь сдирание кожи может выступать символом перерождения и трансформации.

  Юнг изучал символическое значение смены кожи в некоторых работах. В обсуждении символизма мессы Юнг цитирует видение Зосимы, алхимика третьего века, и находит параллели с трансформацией в мессе. В его видении священник сам приносит себя в жертву и проходит через трансформацию. Аналогия с мессой может быть усмотрена в образе священника, который сам разрывает себя на куски и поедает себя. Видение Зосимы производит странное и ужасающее впечатление при первом прочтении, но оно содержит истину о символическом назначении трансформации. Интересный пассаж есть в видении: «И снимает скальп со своей головы с помощью меча». Юнг пишет, что «Здесь скальпирование тесно связано с древними ритуалами сдирания кожи или свежевания и их магическим назначением»  (1942/1954: 228). Юнг ссылается на древние аттические земледельческие ритуалы, в которых с быка сдирают кожу, набивают ее и ставят чучело на ноги (там же 228). Юнг упоминает сообщения Геродота о распространенности ритуалов сдирания кожи у скифов.

В толковании Юнга сдирание кожи означает «трансформацию из худшего состояния в лучшее и, следовательно, обновление и новое рождение» (там же 228). Юнг также видит прототип этого обновления в смене кожи змеей каждый год. Так что существует символическое значение сдирания кожи, относящееся к обновлению и трансформации. Но видение Зосимы содержит не только сдирание кожи, но и расчленение. Мне хотелось бы процитировать следующий пассаж: «Для этого некто явится внезапно рано утром, схватит меня и разрубит мечом, разделив на члены, но сохранив их порядок» (там же 227). Это описание видения Зосимы похоже на инициацию шамана. При инициации шамана расчленение и отсечение головы встречается довольно часто. В мифологии этот мотив мы находим в истории Осириса и Орфея. Так что видение Зосимы имеет отношение к шаманской инициации и трансформации.

Хотя и сдирание кожи, и расчленение могут быть интерпретированы как символы обновления и нового рождения, есть существенная разница в исполнении ритуалов. Второй – более проникающий, радикальный и мгновенный, а первый – более поверхностный и занимающий много времени, оставляющий тело целым. Так что сдирание кожи менее агрессивно и мягче, чем расчленение. Потому что кожа, как считал Фрейд, относится к эго, ближе к сознанию и человеческому. Этот человеческий аспект проявляется в боли, хотя опыт боли кажется таким бесчеловечным. Так что в сдирании кожи время, боль и пытка играют важную роль. Но боль как эмоция и чувство помещает фокус внимания на человеческом бытии. Хотя нуминозное в до-модернистском смысле было чистым актом (действием или исполнением), значимым самим по себе, боль помещает нуминозное в переживающего субъекта. Поэтому Юнг сказал: «Аспект пытки соотносится с отстраненным и наблюдающим сознанием, которое еще не поняло реальное значение расчленения» (там же 272). Если усилить аспект боли, то современный и человеческий нюанс становится более заметным.   

Из предыдущей дискуссии можно сделать вывод, что сдирание кожи является символическим нуминозным ритуалом, имеющим корни в древних традициях. В этом ритуале само его исполнение является важным и нуминозным, а не эмоциональный опыт или боль. Как сказал Юнг, «Ритуал не имеет практической ценности» и «все божественное ценно само по себе» (там же 250). Если личность вырастет из невротических симптомов благодаря психотерапии, страх свежевания и ощущаемая боль, возможно, станут центральными темами для нуминозного. Юнг придавал нуминозному до-модернистский смысл, интерпретируя символизм действия и образа.

Теперь, после обсуждения символического смысла свежевания, вернемся к романам Мураками. Хотя там есть сцены свежевания, в них нет символического содержания, нет явного символического смысла. И нет субъективного переживания, потому что образ не интернализируется, а просто отреагируется как вспышка насилия. Нет смысла перерождения для офицера Ямамото, и нет символического смысла для наблюдающего Мамаи и совершающих зверства монгольских солдат. Монголы - кочевой народ, и свежевание должно быть укоренено в их шаманских древних традициях. Но читатель не ощущает и намека на символический смысл. В ритуале важна идентификация между принимающим жертвы и жертвой, как Юнг пытался показать на примере мессы и видения Зосимы. Эта идентификация между богом и человеком, между жертвой и принимающим жертвы. Но у Мураками нет такой связи. Человек утратил связь с Богом. Ямамото и монголы не принадлежат одному обществу или мировоззрению. Они не живут в эпоху, когда война также была частью ритуалов. Теперь не существует внутреннего мира и внутренней жизни. Вторая Мировая война, возможно, была последним вкладом в разрушение нашего внутреннего мира.

Это чистое действие и чистое насилие не следует отвергать или обесценивать как совсем бессмысленное и отвратительное. И не надо интерпретировать его как потерю нуминозного. Напротив, это чистое насилие сегодня является местом проявления нуминозного, как отмечал Гегирих. Нуминозное сегодня не может быть категоризировано как субъективный чувственный опыт и осмысленные переживания. Нуминозное ушло из своего исторического места в чувствах и смыслах. Если насилие имеет значение или контекст, например, из-за ненависти, обиды или по прагматическим причинам, оно не является жутким и не является нуминозным. Событие будет нуминозным, когда у него как раз нет смысла, нет причин.  «Неодолимость» нуминозного сегодня частично выражена в поражающем отсутствии смысла, нашей неспособности охватить, постичь numen (нумен).

До-модернистское исполнение и постмодернистская акция

Романы Мураками показывают, что нуминозное в современном мире является чистым действием, чистой фикцией без всякого смысла. Но эта характеристика мира Мураками и, возможно, японского сознания предполагает следы прошлых религиозных значений. Это можно наблюдать в том, что автор выбирает не чистое бессмысленное насилие, а насилие, напоминающее нам древние ритуалы и жертвоприношения, как в упомянутой выше сцене сдирания кожи, которая напоминает нам шаманские инициации. Есть и много других сцен в его романах, напоминающих нам в определенном смысле древние ритуалы. Так, я обсуждал выше сцену с китайским строительством ворот из Спутника. В том случае в жертву приносились собаки. В Кафке на пляже есть персонаж Джонни Уокер, отец главного героя мальчика Кафки, который вынимает и съедает кошачье сердце и затем отсекает кошке голову. Эти действия не только жестокие и извращенные, но ассоциируются у нас с некоторыми ритуалами.

Джонни Уокер говорит, что он убивает кошек, чтобы собрать из их душ специальную флейту. А играя на этой флейте, он сможет собирать и большие души. Так что здесь есть поиски души и почти религиозное рвение. Намереваясь изобразить чистое бессмысленное насилие, Мураками выбирает сцены, не имеющие общих образов с известными ритуалами. Но многие сцены относятся к убиению животных и поэтому вызывают ассоциации с древними ритуальными жертвоприношениями. Вероятно, можно предположить, что все насилие внутренне ритуалистично, что любое насилие прочно связано с нуменом.

 В этой связи можно рассматривать многие образы старого мировоззрения. В романе Охота на овец герой ищет особую опасную овцу с отметиной в виде звезды. Эта овца обладает особой силой и может  овладевать человеком, ее можно рассматривать как животный тотем или как дух-хранитель в тотемистической культуре. Образ другого мира или другой страны часто играет большую роль в романах Мураками. В Дэнс Дэнс Дэнсдругой мир открывается из лифта на шестнадцатом этаже отеля «Дельфин», или когда герой проходит через стену. Я говорил, что диссоциация играет существенную роль в его романах. Однако это не непроизвольная диссоциация личности, а диссоциация мира или мировоззрения. Персонажи Мураками живут между до-модернистским миром ритуалов и души, с одной стороны, и постмодернистским миром чистого действия – с другой. Интересно заметить, что черты современного сознания отсутствуют у Мураками: конфликты, чувства, смыслы там трудно найти. Это связано с тем, что нехватка религиозного мировоззрения прямо приводит к отсутствию морального сознания, т.е. как сказал Ницше, к смерти Бога, мораль исчезает и как будто все становится возможным.

Описание ритуалистических образов и другого мира не следует понимать как возвращение к старому мировоззрению и смыслам, когда эти ритуалы имели хождение. Мураками рисует не мифический мир в индивидуальной человеческой психике, как это делал Юнг в своих работах. Мир кошек в Кафке на пляже ясно это показывает. То, что делает Джонни Уокер, называют извращением. Эти убийства в современном мире только извращенные и преступные. И хранитель Овца в Охоте на овец не интегрируется в конце романа, а теряется навсегда. Важно отметить, что мы уже не вернемся в старый мир, в котором  ритуалы и символы были чем-то очевидным. Но он еще остался в памяти.

Однако описание следов ритуалов дает нам впечатление, что Мураками все еще привязан к старому мировоззрению. Во-первых, чем больше утраченный мир описывается как утраченный, тем больше он присутствует в конкретном содержании. В Кафке на пляже есть обязательство старика Наката, который мог общаться с кошками, закрыть дверь в другой мир. После смерти Наката молодой человек Хошино наследует эту миссию. Но эти усилия подчеркивают, что другой мир за дверью есть нечто живое и существующее. Или другой мир логически существует лишь как утраченный. Во-вторых, Мураками сохраняет фокус внимания именно на этом утраченном мире. Как если бы пустая комната, покинутая обитателями, все еще сдавалась им. Семантически старый мир уже потерян, но синтаксически в качестве логической структуры он еще тайным образом сохраняется. Этими двумя способами старый мир тонким образом присутствует.

Возможно, книги Мураками так хорошо продаются, потому что в них обозначаются обе – до-модернистская и постмодернистская – стороны психики, что соответствует современному состоянию особенно в Японии. Насилие может быть осмысленным шагом и совершенно бессмысленной акцией. Но с исторической и психологической точек зрения, амбивалентность автора оставляет многие проблемы открытыми. И покуда он писатель, производящий все новые романы, находящийся «в процессе»,  есть несколько возможных направлений, обозначенных в его романах для описания нуминозности насилия. Одна возможность лежит в конфронтации с насилием. Мураками пытается показать, как можно оставаться отстраненным перед лицом бессмысленного насилия, как в его ранних романах. Другая возможность для сообщения с реальностью и политикой наблюдается в Хрониках Заводной птицы. Весь роман можно понимать не только  как поиски потерянной жены, но как столкновение с жестоким прошлым Японии во времена Второй Мировой войны. Герой Тору борется с Нобору своим двоюродным братом-политиканом. Другой вопрос, насколько эти обязательства и ответственность убедительны или нет.

Еще одну возможность можно увидеть в свежей повести Послетьма. В ней китайскую проститутку грабит, отбирая одежду и деньги, таинственный мужчина. В главах с четными номерами этот мужчина наблюдает за спящей молодой женщиной Эри снаружи. Происходят сложные коллизии в отношениях и удивительные совпадения, но я не буду вдаваться в детали. Я только хочу сказать, что нуминозное здесь не бессмысленное насилие, оно интернализируется, как некоторый взгляд снаружи. Итак, я хочу остановиться на сделанных предположениях и ждать дальнейшей эволюции творчества Мураками в отношении нуминозного как чистого действия без всякого смысла.

Ссылка: Рубин Дж. (2005) «Харуки Мураками и музыка слов».

Опубликовано в «The Idea of the Numinous» ed. by Ann Casement and David Tacey, London: Routledge, 2006

© Перевод с англ.: Хегай Л. А.

  

Комментарий Льва Хегая

 Для японского профессора Каваи творчество Харуки Мураками явление в большей степени национальное. Для нас же Мураками, судя по огромной популярности этого писателя,  – симптом поколения. Его не только активно читают люди самых разных возрастов – дома и в метро, в приличных изданиях и на экране компьютера; о нем спорят, пишут литературно-критические и философские статьи, по его книгам  снимают фильмы. Почитайте, например, своего рода путеводители по мирам Мураками в виде «Суси нуар» Коваленкина или «Х.М. и музыка слов» Рубина.

Но не сценами насилия, которые выделяет профессор Каваи, интересен нам Мураками в первую очередь, а отражением современных поисков души. Его герои заблудились в пространстве и во времени. Сквозь обыденную реальность, в которой они много слоняются, едят, выпивают, курят, в общем, предаются безделью и пребывают в одиноком, подвешенном, дезориентированном состоянии, нет-нет да проступает другая волшебная фантастическая реальность. Является человек-овца, кошкодер изготавливает флейту-приманку для душ, в посылке приходит череп единорога.  

Эта внутренняя символическая реальность не подается нам как у писателей модернизма, как настоящая и истинная (например, как у Гессе или Майнринка). Для Мураками, принадлежащего поколению постмодернизма, не существует одной единственно правильной реальности, нет веры в какую-либо идеологию, традицию или религию.  Я не согласен с профессором Каваи, что налицо расщепление или диссоциация психопатологического типа. Это слишком очевидный и распространенный литературный прием в наше время, чтобы быть личным психозом Мураками или его героев. В психозе, например, при параноидальной шизофрении, человек уверен, что за ним следят, и реальность слежки становится для него единственной и истинной реальностью, поглощающей все его чувства и замещая обычный мир, который часто является скучным и серым,  в котором человек не способен себя найти.

Для героев Мураками жизнь течет параллельно в обоих мирах. Один не замещает и не уничтожает другой. Эти миры просто соседствуют и касаются друг друга каким-то легким скользящим касанием,  оставляя нам возможность выбора, какой нравится больше, в каком находиться в данный момент. Существование этих разных миров не обременяет его, не заставляет сделать выбор, а как будто расширяет, размывает его, оставляя его свободным, может быть, слишком свободным в  своей индивидуальной субъективности. Главный герой не обретает дом или убежище в одном из миров. Он, как и многие персожи постмодернистской литературы, остается подвешенным, остается между, в вечном отчуждении или вечном приближении, замкнув вневременные связи у себя в мозгу, как в «Стране чудес без тормозов», чтобы умереть не умирая. Это какое-то бесплотное, почти виртуальное состояние ни жизни, ни смерти, без существования, но и без не-существования. Другая символическая реальность обозначается, но никуда не ведет и не оставляет следа. Это как контактировать с водой. Контакт легкий, но про него нельзя сказать,  поверхностный он или глубокий, и всякие следы его все равно исчезнут. Можно заметить, что главные герои всех книг Мураками удивительно легко вступают в контакт с другими людьми – с водителями, соседями, проститутками, случайными прохожими. И хотя все эти встречи отмечены откровенностью (возможно, для автора здесь сыграл роль опыт бармена, когда приходилось выслушивать самых разных людей, зашедших пропустить стаканчик), герой живет в очень пустом мире без опор в настоящем, без прошлого и без будущего.  

Перспектива для главного героя находится не в ритуале и не в насилии, где может переживаться опыт нуминозного, как в версии профессора Каваи. Постмодернистская перспектива в ее отсутствии, в неопределенности, в откладывании и отсрочивании, в дразнящем, но вечно фрустрирующем намеке.  Ритуал или опыт нуминозного в модернистском понимании указывают на истинную или высшую реальность, законы которой непререкаемы и стоят над человеком. Одним из наиболее ярких примеров модернистского текста является знаменитая сага Р. Толкиена «Властелин колец». Герои  трилогии должны постепенно расстаться с наивным мировоззрением, увидеть  истинную суть происходящего и сделать свой выбор, разрешить извечную моральную дилемму добра и зла. Хотя от главных героев зависит судьба мира, они в сущности являются лишь пешками в игре высших сил. Бог, Судьба или Историческая Необходимость, или трансцендентное означаемое в терминах современной лингвистической философии, находясь за фасадом повествования, задают всю его динамику. Фрейд в свое время добавил Инстинкт или Сексуальность в качестве такого перводвигателя, изменив адрес, но не изменив ни содержания, ни стилистики модернистского письма. Герои Мураками, как и  других произведений постмодернизма, не сводят все смыслы к этим трансцендентным сущностям, но умудряются каким-то образом играть с ними, иронизировать или деконструировать их, или просто сосуществовать с ними (последнее ближе к Мураками), позволяя этим глубоким символическим реальностям быть параллельно и в равном статусе с реальностью обыденной и поверхностной, так что граница между обыденным и экстраординарным, профанным и сакральным релятивизируется.  Самое обычное, утилитарное и обывательское, поднимается до сакрального, наполняясь душевным, трогательным, чуть грустным, лирическим, почти музыкальным голосом автора. А сакральное (напоминающее профессору Каваи до-модернистские ритуалы) растворяется в повседневности, становясь простым действием.

Эти простые действия не есть некие выродившиеся ритуалы, как считает профессор Каваи, жалкие подобия, остатки или симулякры до-модернистских практик. В современном мире, точно также  как и в романах Мураками, новость, что с кого-то содрали живьем кожу, ставится в один ряд с продвижением нового сорта пива или сообщением, что собака президента принесла выводок щенят.  И неясно, где здесь больше нуминозного или символического. Может быть, нуминозное заключается как раз в возможности свободного и параллельного существования в разных реальностях. Самымнуминозным символом современности, вероятно, является пульт дистанционного управления, позволяющий простым кликом мгновенно переключаться из одной реальности в другую. Что нам сказал бы Юнг, будь у него в руках такой пульт? Может быть, то же, что и Харуки Мураками.

  

Цитата: «ПОНИМАНИЕ – ВСЕГО ЛИШЬ СУММА НЕПОНИМАНИЙ.
В этой мысли (только между нами!) – суть моего скромного способа познания мира.  Ведь в нашем мире “знаю” и “не знаю” на самом деле напоминают сиамских близнецов – так же фатально неразлучны и хаотично перемешаны между собой» (Мой любимый Sputnik).