Закупоривание и освобождение или упрятанный в бутылку дух алхимии и психологии

 

Вольфганг Гигерих

 

Опубликовано в «Spring» № 74, 2006

  

Об авторе: широко известный юнгианский аналитик из Германии, написавший такие книги как «Логическая жизнь Души» (2001), «Диалектика и аналитическая психология» (2005), «Невроз психологии» (2006) и многочисленные статьи, посвященные философской ревизии идей Юнга

 

 

Перед тем как я смогу начать, я должен прояснить позицию, с которой я говорю об алхимии, и о «какой»  алхимии я говорю. Касательно первого пункта: я говорю как психолог и с определенным психологическим интересом. А алхимия, о которой я говорю,  в основном, это картина алхимии, которая вытекает из юнговского описания ее. Так что то, что я могу сказать, не может претендовать на обеспечение исторически и филологически правильной оценки существующего исторического феномена алхимии со всем ее невероятным индивидуальным разнообразием и с ее лингвистической, так же как и с идейной, неясностью. Моя изначальная цель не в понимании собственно алхимии в ее специфических терминах и в условиях ее времени – Средневековья. Скорее, я хочу увидеть, как психология соотносится с алхимией (как нечто внешнее в составе психологии), что уже Юнгом было освоено и включено в психологию. Я мог бы также сказать: я хочу посмотреть на юнговскую версию алхимии и ее значение для психологии.

 

Конечно, очень значимо и характерно для юнговского опуса, что Юнг почувствовал потребность сделать нечто стороннее для психологии, такое как алхимию, составным элементом его собственной теории психологии. Чужеродность алхимии как минимум двояка. Она скорее касается химических веществ и процессов, материи, нежели людей и ихчувств, идей, конфликтов и т.д. И она полностью устарела для нас, устарела на несколько столетий; мы отделены от нее фундаментальным историческим разрывом; сознание, которое породило алхимию и обеспечило рамки для алхимической практики в лаборатории, так же как красноречие, в лучшем случае, может быть восстановлено нами мысленно, но оно никогда не сможет снова стать нашим. Для нас интересно понять, что, помимо других аспектов, именно чужеродность алхимии сделала ее столь ценной для Юнга. Вероятно, в противоположность всем  другим психологам, он не был удовлетворен клиническим наблюдением (изучением того, что происходило внутри людей) как основой, на которой была построена психология. Юнгу, очевидно, требовалось выйти из непосредственного психологического опыта, повернуть его назад к психологии  в более узком (личностном) смысле, для того, чтобы найти нечто действительно другое, что, на первый взгляд, не могло бы, возможно, быть рассмотрено как психология или имеющее отношение к психологии.

 

Психология, по мнению Юнга, как мы можем интерпретировать эти выводы, требует инаковости, чего-то отличного, хоть и не полностью внешнего иного, чего-то полностью иррелевантного, но его собственного иного. Психология должна отражать саму себя и основываться на истинном (даже если на, в конечном счете, внутреннем) ином. По этой причине Юнг применил алхимию к психологии. Это странный поступок - отвернуться от современной психологии и, в то же время, оставаться достаточно открытым к психологическим интерпретациям иного типа. Причина этой потребности у Юнга, как мы можем видеть, в его инстинктивной открытости к «психологическому различию», в его прозрении, что истинная психология не может быть непосредственной психологией, но должна возвышаться над непосредственной психологией. Это одна их черт, которая ставит его психологию отдельно от всех других психологий его времени. А целью, теоретической причиной этой внутренней инаковости, является необходимость для самой психологии преодолеть весь наивный эмпиризм (тенденцию немедленно повернуться к ее объекту), который неизбежно был бы фатален для этой дисциплины, что характеризуется тем фактом, что в ней душа наблюдается ей самой. Юнг ясно отдавал себе отчет в том, что подобная позиция наивной непосредственности делает структурно невозможным сделать в ней допущение ошибочности «психологического уравнения».

 

Во всяком случае, через алхимию юнгианская психология на теоретическом уровне имеет свое собственное «другое» или чужеродное тело в ней самой. Таким образом, оно существует как внутреннее напряжение. Это напряжение может стать продуктивным, если мы сравним обе крайности, в двух направлениях:  (1) отдает ли должное психологическая теория духу ее собственного внутреннего «другого»? Возвращен ли этот дух, открытый в «другом», и питает ли он теперь теорию?  (2) Задумано ли, постигнуто ли и описано ли это «другое» (алхимия) нашей теорией так, чтобы «алхимический импульс» (внутренняя движущая сила алхимии) смог действительно осуществить свою миссию? Обратите внимание, что вопрос здесь не об отношении между исторической фактической алхимией  и тем, как психология описывает ее, но имманентно о том, доходит ли понимание психологией своего описания алхимии до понимания того, что содержится в самом этом описании. Очевидно, что оба вопроса – это две стороны одной медали.

 

Юнг считал, что алхимия – «предшественник новейшей психологии, идущий ощупью» (CW7 § 360), т.е. невольный предшественник его собственной психологии бессознательного, а также историческая связь, которая связывала его психологию с Гностицизмом. В этом смысле он думал, как он объяснял особенно в «Воспоминаниях, Сновидениях, Размышлениях»^[i], что его психология была живым продолжением вековой традиции, новым  звеном в золотой цепи исторических проявлений истины души.Согласно этому тезису, алхимия всегда была имплицитной психологией, но «встречала помехи из-за неизбежной конкретизации грубого и недифференцированного интеллекта», так что она «никогда не выдвигала какой-либо ясной формулировки…» (§ 361). То, что в алхимии еще только подразумевалось и скрыто под путаницей, созданной грубым, недифференцированным интеллектом, сейчас, в настоящее время, в трудах Юнга, получило шанс стать определенным.

 

Что делает алхимию, как видит ее Юнг, предшественницей психологии или даже имплицитной психологией? Это тождество цели и дела. «Но ее «секрет» должен быть найден в процессе индивидуации, факте трансформации личности через смешивание и связывание возвышенных компонентов  с базовыми, развитых функций  - с низшими функциями, сознательного - с бессознательным» (§ 370). Хотя это утверждение берется не из поздних трудов Юнга, тезис, который оно выражает, он подтверждал к концу своей жизни: именно интерес к трансформации личности является общим для алхимии и психологии.

 

Это тезис предлагает сравнить интерпретацию алхимии в юнгианской психологии с фактическими данными алхимии, установленными той же психологией. Происходит ли то, что, по утверждению психологии, является целью алхимии, из наших знаний об алхимии, взятых из описания ее феноменов самой этой психологией?

 

То, к чему стремились алхимики, было философским камнем, панацеей, красной тинктурой, эликсиром жизни, aqua permanens, философским золотом, если вспомнить лишь наиболее частые названия для конечной цели алхимического делания. Ясно, что все эти субстанции, описание которых в высшей степени парадоксально во всех случаях, на самом деле противоречат сами себе, не относятся к буквальным вещам, которые можно найти или произвести в сфере позитивного. Юнг интерпретирует их как «Проекцию Психического Содержания» (CW 12, p. 242 ff.) и как мифологическую символизацию (там же, § 342). Его точка зрения, что все они – символы (мы могли бы также сказать «метафоры»), хорошо принята, а его интерпретация алхимии как проекции (неких идей на материю), на первый взгляд, также имеет большой смысл, так как очевидно, что алхимик в его ожиданиях видит нечто в материи, чего нельзя в действительности, буквально, с точки зрения позитивизма обнаружить в ней. Но его тезис становится в высшей степени проблематичным, когда мы смотрим на то, что, как Юнг говорит, спроецировано: «Для объяснения тайны материи он проецирует другую тайну – свои собственные бессознательные психические содержания – на то, что должно быть объяснено…» (§ 345). Как заявляет Юнг о проекции вообще, «во тьме некой внешней реальности я нахожу, не признавая его таковым, мое собственное внутреннее или психическое содержание» (§ 346, transl. modif .). Алхимик «переживает свою проекцию как свойство материи; но в действительности он сталкивается со своим собственным бессознательным» (там же).

 

«Его собственный неизвестный психический фон», «внутреннее или психическое содержание, являющееся его собственным», «его собственное бессознательное» - откуда Юнг взял эти описания? Определенно не из алхимических текстов или из духа алхимии как такового, который можно найти в этих текстах. Вполне очевидно, что алхимики не были заинтересованы в своем собственном личностном развитии,  индивидуации или трансформации. Верно, что обычно каждый адепт работал самостоятельно, но тайна, которую он искал, никогда не была «его собственной». Ляпис был определенно камнем философов, во множественном числе. Красная тинктура была бы эликсиром жизни для жизни как таковой, но не для личной психической жизни адепта. Панацея также  не понималась как средство для их персонального излечения или спасения; в качестве пан-ацеи(исцеляющей-всё) она мыслилась скорее как вакцина, открытая в современной медицине, как нечто, обычно подлежащее общему пользованию. Поход к ней как  к вакцине или лекарству, или способу лечения всех видов болезней таков, что это является решением объективных проблем, которые, в принципе, угрожают человечеству в целом, независимо от того, какое целебное средство удалось открыть  или развить на индивидуальном уровне. Медицина как сфера изучения – не частное, субъективное предприятие. Как наука, она борется за то, чтобы найти ответы на общие проблемы, и является, коренным образом, общинным усилием. Подобным образом алхимики, уединившиеся настолько, насколько они могли, в своих лабораториях, участвовали в коллективном проекте, который протянулся через века, и они все разделяли ту же общую  цель – найти (не свой собственный) «камень философов» (или любое другое особое символическое название, которое они могли бы дать этой конечной цели). Одним словом, алхимия пыталась найти нечто, что имело логический статус объективного знания, универсальную «истину». Трансформация личности абсолютно не была их темой  или заботой, и было бы невозможным, чтобы она попала в фокус их внимания.

 

Весьма интересно, что те самые тексты, которые Юнг цитирует в поддержку своего тезиса, что алхимик имеет дело со своим собственным бессознательное, ясно показывают неличностный, несубъективный фокус работы алхимика и могли бы открыть глаза Юнга на неадекватность его индивидуалистической посылки:

 

«…и ты увидишь своими глазами одну вещь за  другой, появляющиеся со временем на поверхности воды, как Бог создавал все вещи за 6 дней…» (§ 347)

 

Целью было достичь мгновенного постижения Божьего творения в роли свидетеля. Несомненно, общий горизонт алхимического делания был космическим, в некотором смысле слова, даже «теологическим». Нет и следа интереса ни к самому себе, ни к эгоцентричности. Единственный интерес алхимии принадлежал к более широкой сфере общей натурфилософии в герметической традиции. В Novum lumen, цитируемом  Юнгом, в той же главе о проекции психического содержания, есть следующий пассаж:

 

«Заставить проявиться вещи, сокрытые в тени, и убрать с них тень – это дозволено Богом умному философу через природу… Все эти вещи появляются, и глаза обычных людей не видят их, но глаза понимания [intellectus] и воображения воспринимают их [percipiunt] истинным и самым истинным видением [visu]».

 

Конечно, это было личным стремлением каждого адепта -  получить такой личный опыт и лично увидеть «эти вещи» глазами понимания [intellectus](что в средневековом контексте не должно быть перепутано с тем, что мы в современное время подразумеваем под [обычно умаляющим] термином интеллект [ср. «интеллектуализм»]; это было наивысшей умственной способностью, изначально присущей только Богу и лишь как производное – человеку). Но в тот момент, когда мы сегодня хотим лично увидеть египетские пирамиды или Большой Каньон, или когда мы желаем лично приобрести некоторые знания, представленные великими умами нашей традиции, мы, в основном, беспокоимся не о трансформации нашей личности,  но о чем-то в реальном мире вовне. Так что индивидуация не является целью адепта. Ее нет среди тех вещей, которые он желает увидеть. Его я не является темой. Тема и интерес были, говоря словами Фауста, узнать и связать с «"was die Welt im Innersten zusammenhalt", т.е. сокровенной тайной или логикой мира или, в алхимической образности, с mysterium coniunctionis как разделение-и-соединение противоположностей. Это секрет творения, творения не как изначального события в прошлом, но как его ежесущей поступательной живой истины. Здесь может помочь аналогия. Каждый римско-католический священник должен лично совершать обряд мессы каждый день, но это никоим образом не намекает на то, что его цель – его собственная индивидуация. Было бы натяжкой заключить, исходя из персональной природы целенаправленного опыта, понимания или усилия, что смыслом усилия и содержанием опыта является его личностным развитие.

 

В то время как трансформация моей личности – совершенно частная, субъективная проблема, которая в конечном счете (1) эгоистична и (2) «практична» (утилитарна: мой прогресс и исполнение), мы видим из цитаты выше, что алхимия взывает к пониманию, которое принципиально общинно, потому что оно нацелено на проницание и истину («истина и самое истинное видение»). Но личность, которой, возможно, случилось постичь эту общую истину –  per se, как таковая – не имеет значения или интереса, важна только истина природы или мира как такового. Алхимик ищет не свое я, а дух Ртути как тайну, глубоко сокрытую в реальном.

 

Так, если Юнг утверждает, что алхимик проецировал «свой неизвестный психический фон», и что его секрет заключался в «факте трансформации личности», он не узнал это из феноменологии алхимии, как это читалось в алхимических трактатах, которые он так старательно изучал. Скорее, это истинная проекция с его стороны. В частности: ретропроекция его современных предрассудков психолога. Идея индивидуации в юнговском персоналистическом или индивидуалистическом смысле навязана алхимии,привнесена контрабандой в нее.

 

То же самое применимо к идее «бессознательного». Юнг утверждает, что визионерские опыты, которые иногда происходят во время алхимического делания, «не могли быть ничем, кроме как проекциями бессознательного содержания» (§ 350).  Мы уже кратко обсуждали тему «проекции», но сейчас должны рассмотреть другой ее аспект. Эта идея связана с серьезными предположениями. Проекция подразумевает, что во мне есть внутренняя сторона, являющаяся обиталищем содержания, которое в «проекции» изгоняется, а затем проявляется субъектом вовне, либо как видения, либо как свойства эмпирических вещей или личностей. Принимая эту концепцию, психологическая теория делает нечто очень странное и противоречивое. С одной стороны, она утверждает скрытое движение изнутри вовне, а с другой стороны, она логически выполняет то, что психоаналитики могли бы назвать «изменение в противоположное», а именно, движение снаружи вовнутрь, утверждая, что феноменологически видимое вовне как нечто реальное или свойство чего-то реального вовне, на самом деле, есть свойство внутренней души субъекта. Но оба движения фантазируются, поскольку мы фактически не видим, чтобы нечто прежде присутствующее в алхимике было действительно изгнано из его внутреннего мира во внешний.

 

Это очень отличается от юнговского теоретизирования, когда идеи «проекции» и «бессознательного содержания» и т.д. являются, в действительности, первоэлементами психологической доктрины и только потом «видятся» вовне в алхимии. Сперва утверждаются современные концепции, а затем говорится, что они уже были действующими в отдаленном прошлом. Здесь слово «проекция» оправдывается феноменологией того, что происходит. Но, что касается визионерских опытов алхимиков, мы могли бы просто пропустить эту выдуманную и самоаннулирующуюся идею двойного движения проекции и остаться с простым феноменом, что нечто действительное было видно вовне.

 

Идея проекции, не являясь результатом эмпирического наблюдения, служит цели психолога - постулированию «внутренней стороны» в личности, привязыванию к личности и уменьшению личностной значимости. Что для алхимика (так же как и феноменологически для непредубежденного наблюдателя) говорит о внутренней истине или внутренней природе природы. Это спекулятивный тип натурфилософии. Воображаемый и фантастический аспект алхимических описаний их опытов с материей мог бы хорошо быть объяснен различием между их интересом к внутренней истине,  действительно тайне природы, и совершенно отличным от этого интересом современных естественных наук (и современного ума в целом) к позитивности природы, к тому, что мы называем фактами. Если мы понимаем историческое различие между средневековым и современным умом с их принципиально различными идеями о том, что есть реальное, мы не должны прикрываться интерпретациями психологов в терминах «проекции бессознательного содержания». Для средневекового ума истина о природе была a priori «метафизичной», по существу, таинственной, непозитивно-фактической.

 

Другая проблема с идеей «проекций бессознательного содержания» лежит в понятии «содержание». Молчаливый намек здесь заключается в том, что проецируемое существовало до проекции, было каким-то образом уже готовой вещью. Фантастический опыт тогда становится просто перемещением готовых предметов из кладовки наружу: теория о переживании с точки зрения  буквалистического позитивирующего мышления.  Но почему не могло бы быть так, что опыты алхимиков были настоящими первыми экземплярами, уникальными изобретениями?  Другими словами, примерами креативной философской мысли? Продуктами активного, живого ума? Постановкой вместо «проекции содержания»? Живой мыслью (в качестве активности или процесса мышления)?

 

Если так, если в этом мыслительном процессе, с которым мы имеем дело в алхимии, нам не нужно понятие бессознательного, подразумеваемое фразой «бессознательное содержание» (которое здесь означает содержание, приходящее из бессознательного). Видения алхимиков являются событиями сознания, продуктами  воображения или визионерского сознания, образами и идеями, продуктами философски мыслящего сознания, их снами – продуктами грезящего сознания. Рационалистическое сознание эмпирика дополняется здесь всеми типами других видов сознания: эмоциями, фантазиями, трезвыми рассуждениями, парализованным и педантичным формалистическим сознанием и т.д.

 

Лишь позитивистский ум постулирует «бессознательное». Логика, ведущая к этому понятию, такова, что если видимое алхимиками в объекте не исходит в действительности из характеристик этого объекта, то оно должно происходить из некоего другого (позитивно-фактического) места – «бессознательное в них». Другими словами, теория «бессознательного» - это сенсуализм наоборот. Сенсуализм настаивает, что «нет ничего в уме, чего не было бы дано ранее в чувствах». Психология бессознательного принимает это, но добавляет второй,  альтернативный источник, из которого может происходить содержание ума: вдобавок к внешнему миру, стоящему перед умом, есть также «бессознательное», стоящее позади ума. Идея о том, что ум не получает все свое содержание (либо из мира чувств, либо из внутреннего резервуара бессознательного содержания), но сначала производит кое-что из него на месте и, таким образом, является поэтическим, оказывается табу. Ум не должен быть мыслящим умом. Он должен быть простым реципиентом и "обрабатывающим данные» умом.

 

Поскольку мир, данный чувствам, подтверждается нашим опытом, понятие «бессознательного», стоящего за видениями и идеями алхимиков, является мистификацией феноменального доказательства, догматической выдумкой, так сказать, «метафизической» сущности  в позитивистски видимом мире! Умственная активность философской и поэтической мысли выставляется как сущность, зона или резервуар, находящийся за умом.

 

Подчеркивая производящий-изобретающий аспект сознательной мысли и ее ситуативную природу, я не хочу говорить, что постановка – это работа того одинокого эго-сознания, в котором она всплывает. Особенно в алхимии мы можем видеть, как фантазии и идеи, даже те, что возникают у единичного адепта, являются не частной стряпней, но коллективными, часто весьма общепринятыми, идеями. Творческое индивидуальное сознание здесь не является частным, но поддерживается чем-то, что ему не присуще, и плавает в вековой интеллектуальной традиции и атмосфере. Это климат целостного герметического духа, не являющийся «я» того, кто осуществляет философское мышление через посредство каждого адепта индивидуально. Однажды Юнг написал, что мы всегда мечтаем изнутри отношений. Мы могли бы расширить это заявление, сказав, что мы всегда мечтаем изнутри реального психологического контекста, в котором мы находимся, так же, как и с более поверхностного или более глубокого уровня реальности, которому открыто сознание. Но это применимо не только к грезам. Это применимо ко всему «не-эго» мышлению. И (а), чем меньше личность психологически эмансипировалась как настоящий индивидуум от ее социальной группы или интеллектуальной традиции, но, скорее, находится в мистическом соучастии с ней (как, например, средневековые алхимики с герметической традицией), и/или (b), чем более корни личности через их внутреннее величие и глубину («гениальность»), достигли основ внутреннего ядра или истины этой традиции (в том состоянии, которое в действительности было достигнуто ею в ее исторической эволюции в своем настоящем), тем более эти продукты сознания будут не просто личным достоянием эго-личности. Во всем великом, в поэзии, искусстве, философии, в (редких случаях действительно великой) государственной деятельности и т.д. мыслит именно исторический локус (все вокруг личности), а не личность сама по себе.

 

(Здесь я должен, однако, добавить, что касательно одиночной личности мы не можем утверждать, что она постоянно принадлежит тому или другому уровню. Действительно великий мыслитель может иногда говорить весьма банальные вещи, которые происходят лишь из его частного эго-сознания, но люди, которые большей частью не кажутся гениальными, могут временами производить единичную великую работу или прозрение, идущее из глубин. Мы можем всё распределить на различные глубинные слои и психолого-интеллектуальные климаты и соучаствовать в них или эмансипироваться от них в разные времена в разной степени. Есть алхимический текст Aurora Consurgens, приписываемый Фоме Аквинскому. Если мы принимаем это приписывание только экспериментально в настоящий момент, мы можем сказать, что Фома, когда он учился или находился в монашеской келье, был великим теологом, который написал свои Summae, но, когда он уходил, метафорически говоря^[ii], в свою «лабораторию красноречия», он тотчас же настраивался или погружался в герметическую традицию и мог создать этот великий алхимический текст).

 

Именно сознание всегда мыслит; и мыслит, когда оно мечтает или задумывается, или фантазирует, будучи поэтически или артистично творческим, или когда оно думает в более узком смысле слова. Иллюзорная концепция «бессознательного» равносильна мистификации, которая понимается как резервуар подавленного или архетипического содержания, или инстинктов и желаний, или как агент позади сцены, производящий мечты и направляющий нашу судьбу, или как область ума. «Бессознательное» – действительно метафизическое предположение, догматическая концепция в юнговской психологии, несмотря на часто выражаемый Юнгом ужас от метафизических предположений и его признание строгого эмпиризма.  Непреднамеренно это служит некой стратегической цели, хотя сознательное намерение выражено в простой констатации «очевидных феноменов». Но этот предполагаемый феномен не существует, и поэтому «бессознательное» - мистификация и метафизический гипостаз.

 

Цель концепции «бессознательного» - во-первых, поддержать идею «своего внутреннего психического фона», то есть связать феноменологию души с личностью и вложить,  замкнуть это в личности. Это остается истинным, хотя Юнг также часто заявляет, что мы находимся в бессознательном, которое, по его словам, вокруг нас, - идея, которая, конечно, совершенно противоположна прежней идее внутреннего. Но эта другая идея не привела Юнга к тому, чтобы совершенно аннулировать идею «своего бессознательного». Он, определенно, более чем на словах  признает идею бессознательного вокруг нас, но он, тем не менее, не порвал недвусмысленно с бессознательным внутри нас. Это подчеркнуто фактом, что последовательно до конца своих дней Юнг придерживался идеи, что индивидуум –  это противовес, который перетягивает чашу весов, что он или она - единственный важный  фактор, делающий историю, единственное место, где возможно спасение или избавление мира (ср. CW 10 § 586, 315, 536). И, конечно, всё его фокусирование на индивидуации и интроспекции указывает этот же путь.

 

****

 

Но более важным и серьезным, чем это замыкание души в «своем внутреннем мире» или в отдельном индивидууме, является другой вид замыкания, осуществляемый понятием «бессознательного». Относится ли это понятие к внешнему пространству  или к воображению, оно, следовательно, также заточает душу лишь во внешнем смысле; закрытие не добирается до сути души. Воображая вещи, душа покидает ее родные края и, улетая, принимает форму отчуждения от самой себя. И хотя наши образы и фантазии появляются в уме и не выходят буквально в материальную действительность «вовне», они, тем не менее, являются разновидностью «проекции» внутри ума. Но вместе с замыканием во втором смысле, производимым понятием «бессознательное», мы остаемся на домашней территории души, и поэтому заточение теперь действительно бьет по дому. Я ссылаюсь на то самое значение слова «бессознательное». Оно логически изгоняет душу из сферы знания, мышления и сознательного понимания, равно как и из того, что является ее природой и истиной. Концепция «бессознательного» - настоящая «проекция», перемещение субъективного отношения или функции в воображаемое «нечто», находящееся вовне в объективной реальности. В конечном счете, это гипостатизация или объективная репрезентация своей воли для того, чтобы удерживать природу психической реальности во тьме, в нераскрываемости, в статусе материальной природы (в отличие от ума). Эта концепция вместо того, чтобы просто давать названия наблюдаемым явлениям, работает как программа, скрытая под видом  (мнимого) факта. И эта программа наилучшим образом сформулирована юнговской цитатой из алхимии:ignotum per ignotius (неизвестное через еще более неизвестное). Это правда, что ни для алхимиков, ни для Юнга эта фраза не означала программу. Нет, субъективно, сознательно она воспринималась более как безропотное признание наших ограничений. Но объективно она выражает в юнгианской психологии спуск глубже в непознаваемость без всякой надежды на свет. Это раз и навсегда лишает возможности какого-либо вида выхода из темницы.

 

В мифологии Даная была заточена ее отцом Акризием, царем Аргоса, во тьму подземелья. Но намерение Акризия было расстроено Зевсом, который, влюбившись в Данаю, проник к ней во тьму ее тюрьмы с небесных высот, приняв форму золотого дождя, который ее оплодотворил и, как мы можем утверждать, озарил ее тьму изнутри. Вот что произошло с тьмой в древнем мифе. Подобным образом, Евангелие от Иоанна (1:14) говорит нам: «И Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати, и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца». «И свет во тьме светит» (1:5), когда, однако, в отличие от хода событий в мифе продолжение говорит нам, что «тьма не объяла его».

 

Но психология, в полную противоположность Акризию, абсолютно успешна в заточении души во тьме и в абсолютном запечатывании ее подземной темницы. «Бессознательное» остается темным по определению. Нет лучшего замка, чем логический замок определения. Никакой золотой дождь с небес не смог бы, возможно, просочиться в то, что определяют как бессознательное. Возможность настоящей coniunctio исключена a priori. Как могла бы осуществиться coniunctio, как мог бы там быть некий вид небесного света, падающего во тьму, если «бессознательное» уже с самого начала поглотило и прикарманило свое другое, тот самый свет с небес, который мог бы пронизать тьму и вступить в союз с ним, и «небеса» как таковые в придачу? «С тех пор, как звезды упали с небес, и наши высочайшие символы побледнели, тайная жизнь господствует в бессознательном»(CW 9i § 50). То, что Юнг здесь заявляет, несравнимо с золотым дождем, проникшим к заточённой Данае. Падение звезд - это эквивалент упразднения самого источника этого дождя, Зевса и его Олимпа. Само место для света в системе мысли просто стало временно вакантным, нет, оно раз и навсегда исчезло из этой мысли, оно стало недиалектически вычеркнутым. Сейчас царит гегемония тьмы. Хотя звезды могли еще сиять в бессознательном, сейчас существуют, принципиально, т.е. логически, не более чем тайные свет и жизнь под тоталитарной властью тьмы. Даже искры в бессознательном, его собственные, исконные искры света, остаются навсегда в нем.

 

Приверженность психологии «бессознательному» выражается в систематическом закрытии того открытия и зазора, который, согласно мифологии, был сделан первобытным культурным героем, когда он разломал тела родителей мира, Небо и Землю, бывших в вечном сожительстве, возводя Небесного Отца. «Бессознательное» как предполагаемый эмпирический факт – это Земля, над которой уже нет Неба, которую действительно не обнимает Небо, как было до того подвига героя: она совсем поглотила Небо со звездами, и весь небесный свет. Сейчас весь миф о разделении родителей мира должен происходить из бессознательного как из его действительного источника. Последнее является окончательной, всеобъемлющей реальностью.

 

С «психологией бессознательного» условие для априорной возможности coniunctio было упразднено. Психология бессознательного – это ясное признание фундаментальной тьмы. Сизигия не может произойти, так как бессознательное потеряло своего другого. Ligamentum (связь), copula (связка), vinculum (узы) были разрезаны. Ум систематически замуровывает сам себя в (психологической) тьме, помещая душу и истину в «бессознательном», как в их подлинное и исключительное месте, избавившись от «небес свыше».

 

Но разве не именно эта психология бессознательного, что, во-первых, заставила нас снова осознать забытые идеи и реальности mysterium coniunctionis, сизигии, vinculumкак жизненно важные и экзистенциальные психологические проблемы и которая пытается привнести новый свет в «наше погруженное во мрак настоящее» {Letters 2, p. 396, toTrinick, 15 Oct. 1957)? Разве не цель психологии и аналитической психотерапии сделать сознательными сокровища в бессознательном? Разве мы не наблюдали внимательно за нашими снами, пытаясь понять их и интегрировать их в наши жизни? Разве Юнг не пытался – в отличие от фрейдовской всеобщей отставки superi (высших богов) в пользуАхерона (подземного мира) – вновь связать нас со светом, содержащимся в мифах и символах, в темах великой души, выраженных в догмах и ритуалах, и вернуть боязнь Бога и богов? Разве не заявил он ясно: «Вместо создания света мы скрываемся во тьме, вместо подъема мы подвергаем осмеянию и презрению» (то же письмо, с. 395) и тем самым показал, какова была его цель?

 

Всё верно. Но напрасно. Это все a priori отменялось фундаментальным замуровыванием души в бессознательном. Вся наша преданность мифам и архетипическим образам, наш «присмотр за снами», как иногда называют это, наша живопись из бессознательного, все наши попытки осознания принадлежат сфере поведения, являются примерами отыгрывания вовне, эго-поступков. Они являются лишь эмпирическими, семантическими событиями и усилиями, которым не давался шанс из-за фундаментального логико-синтаксического погружения всего света во тьму. Архетипы только определяются как архетипы коллективного бессознательного. Никакое эмпирическое, поведенческое «осознание» не отменяет это логическое определение, что они должны быть сделаны сознательными, тогда как принадлежат к «бессознательному».

 

Это важно, называют ли нечто «аддикцией» (зависимостью) или «богом». Служить зависимости отвратительно и недостойно, но служить богу - полно значения и обета, так как это «акт подчинения высшему, невидимому и духовному существу», говорит Юнг CW 13 § 55 (transl. modif.). Подобным же образом, важно, называют ли нечто «бессознательным» или, к примеру, «абсолютным». Назвать его «бессознательным» является актом подавления, решением логически упрятать его во тьму раз и навсегда. В позиции психологической наивности мы обычно думаем, что имеет важное значение то, что мы делаем - анализируем, тщательно наблюдаем наши сны, посвящаем себя мифам и архетипам и т.д. Но психологически, т.е. для души, все это весьма не относится к делу. Все это происходит на уровне эго и относится не более чем к содержанию эго-сознания, его семантике. Но психология лишь начинается там, где поднимается вопрос имплицитной логики или синтаксиса сознания, категории, концепции, определения, пресуппозиции,  которыми сознание скрытым образом оперирует, способ, которым оно мыслит, и, вполне естественно, замечает и понимает семантическое содержание, эмпирический чувственный опыт. По этой причине это действительно дело величайшей психологической важности, допускаем ли мы для себя понятие «бессознательного» или нет.

 

Юнг признавал: «Следовательно, я предпочитаю термин «бессознательное», зная, что я мог бы с тем же успехом говорить о «Боге» или «демоне», если бы я желал выразиться языком мифа». Последние

 

термины имеют большое преимущество, охватывая и вызывая эмоциональное качество нуминозности, поскольку [первый]  - бессознательное – банален и поэтому ближе к реальности. Эта концепция включает факт, который можно эмпирически испытать, то есть, как в обычной реальности – знакомым и доступным нам образом. Бессознательное слишком нейтральный и рациональный термин, чтобы придать импульс воображению. Термин все-таки был создан для научных целей и гораздо лучше подходит к беспристрастному наблюдению, которое не делает метафизических утверждений, как делают трансцендентальные концепции сомнительного характера (MDR,pp.336f, modif.).

 

Мы очень ясно видим, что Юнг осознавал большое значение для души названий, которые мы используем. Но мы также видим две другие вещи.

 

Во-первых, мы видим, что Юнг с полным методологическим пониманием остановил свой выбор на понятии «бессознательное». А почему? Потому что он настаивал на позитивизме современного научного мировоззрения как на своем базовом допущении: на систематическом исключении метафизического и трансцендентального измерения. Он представлял все, что он говорил об архетипах и тайнах души, как позитивные факты, только факты. Логически им придавался статус позитивности, пока под этим все покрывающим зонтиком определения семантически позволяли им быть тайнами, богами, демонами. То, что он делал, было, как он утверждал, естественной наукой. Он не делал, как он настаивал, каких-либо метафизических заявлений, и мог возмутиться, когда чувствовал, что его слова принимаются догматически.  Метафизическое, трансцендентальное измерение было предано анафеме. Или, скорее, предавалось анафеме только, когда это был по-настоящему психологический вопрос использования названий  и логических положений. Тогда как на субъективно-экспериментальном и семантическом уровне (т.е. на уровне эго-сознания и его содержания) Юнг отдавал предпочтение языку, который признавал нуминозность и трансцендентальную природу опыта, например, «Бог» вместо «влечение». То, что он позволял или даже требовал, он одновременно строго запрещал. Психологическое различие между по сути логическим или синтаксическим уровнем и (психологически уже устраненным, подавленным) субъективным и семантическим уровнем было определенно актуальным для его мышления, но он не осознавал это и все последствия. Это второе замечание в отношении вышеупомянутых цитат из MDR, на которое я хочу обратить внимание. Но, прежде чем я подойду к этому, я должен проинтерпретировать современные находки.

 

Если то, что за неимением лучшего термина мы называем здесь «метафизическим» и «трансцендентальным» измерением, систематически исключается и должно исключаться из базового понятия психологии «бессознательное», как мог Юнг надеяться, что мы могли бы «создать свет» и «возвыситься»? Темница абсолютно закрыта, потому что с небесами и светом небес логически покончено. Даже его редакция в цитате, которую я только что упоминал, чтобы показать, что все потеряно: «Вместо создания света мы скрываемся во тьме, вместо возвышения мы подвергаем осмеянию и презрению». Дело никогда не заключалось в том, чтобы творить свет и возвышать.  Был другой способ. Зевс позволил своему золотому дождю пролиться в темницу Данаи с ее согласия, и «люди, бредущие во тьме, увидели великий свет» (из вышеупомянутого); Прометей украл огонь с небес или из колесницы Гелиоса и принес его на Землю. С тех пор, как говорится в мифах, «это никогда не возникало, но всегда было» (Саллюстий), – с момента, когда Прометей украл огонь, закрыв для нас трансцендентальное измерение? Как может света упасть во тьму нашего существования, когда сам источник какого-либо настоящего света мыслится «бессознательным», самой темницей? Когда небеса как прежний источник света, солнца, луны, звезд раз и навсегда были исключены из нашего обязательного знания, нашего «официального» мировоззрения, и когда сознание добровольно поселяется в «банальности» (Юнг) «бессознательного», в слепоте позитивно-фактического? Именно понятие «бессознательного» - тот самый путь, которым психологически (даже если и не поведенчески) «мы скрываемся во тьме» и «подвергаемся…презрению». Почему презрению? Потому что это понятие не дает открытого признания истины, из которой она состоит. Уже логически похищено это измерение, откуда только Прометей смог украсть огонь, или откуда небесный свет мог проникать в нашу тьму.

 

Второе наблюдение начинается из юнговского заявления, что термины Бог или демон «имеют большое преимущество, охватывая и вызывая эмоциональное качество нуминозности». То, что мы здесь имеем, это  metabasis eis allo genos (переход в другой вид). «Бессознательное» - это термин общий или относящийся к целой сфере или области, в то время как Бог и демон семантически представляют индивидуальное содержание. Как мы видели, «бессознательное» - это логический термин, который замыкает содержание, к которому он относится, в статусе неизвестного и принципиально непознаваемого, в статусе содержания, за которое наше сознание не может и никогда не должно принимать интеллектуальную ответственность, признавая его истинность (потому что иначе запретное метафизическое измерение мгновенно снова выскочит из коробки, в которую оно было упрятано). Но Юнг умалил и свел проблему используемых названий к субъективному эмоциональному и экспериментальному вопросу: «банальный, нейтральный и рациональный» против «вызывающий эмоциональное  качество нуминозности и вдохновляющее воображение». Мы видим здесь подтверждение того, что мы видели ранее - что Юнг убегает на семантический уровень, относя и перенося то, что в действительности является вопросом, истинно ли это, к вопросу что это дает нам в позитивном^[iii]субъективном опыте. Эта скотомизация логической проблемы истины, незаметно скрытой редуктивной заменой ее на субъективно впечатляющую категорию позитивно-фактического Erfahrbarkeit (это слово я перевел в цитате из Юнга как «факт, который может быть эмпирически проверен»), является поступком «бессознательным» - логической, «метафизической» самокастрацией, самоослеплением, самозамуровыванием души в невозвратной логической, ментальной тьме, когда не принимается в расчет, сколько субъективных опытов света – звезд, солнц и искр в бессознательном – могло бы быть, и какими бы нуминозными они могли бы быть. Перевод категории истины и знания в категорию субъективного эмоционального и воображаемого - это психологизм, чистый и простой, но психологизм не на обычном поверхностном уровне, а на высоком или глубоком уровне теории, в самом ядре предмета. «Бессознательное» здесь - это рычаг, посредством которого этот перевод постоянно выполняется, нет, всегда уже выполнялся - молчаливо, невидимо, несанкционированно.

 

В алхимических терминах мы могли бы выразить то же самое наблюдение следующим образом: Юнг замыкает и герметически запечатывает дух в материи. Это, в сущности,  его opus contra opus alchemicum (труд против алхимических трудов). Одна их главных целей алхимического труда была в освобождении духа Меркурия из его заточения в материи. Алхимики плохо обращались с первичной материей, подвергая ее всем видам разрушительных и болезненных операций: измельчение, разложение, сжигание, растворение, ферментация и т.д. Алхимический труд был, по сути, великой атакой на образ, на природную образную форму материи, в которой он проявился. Целый образ и природная форма, т.е., status «природной сущности», должен был быть преодолен, чтобы вещество смогло достичь своей духовной формы (или  эссенции). Когда вещество было измельчено или сожжено, или выпарено, его воображаемая форма исчезала. Нужно было получить кое-что иное, пар, дистиллят, эссенцию, во всяком случае, нечто, что уже не имело символической формы. И абсолютно противоречивая природа конечного продукта – перманентная вода или камень, который не был камнем, –показывает, что происходил выход за уровень природного воображения. (Лишь в принципе. Именно в этом и была дилемма, если не трагедия, алхимии, что ее логическая цель, которая открыто утверждалось, была эмпирически недостижимой из-за  все еще образного стиля мышления алхимии и оперирования материально-природным аспектом химического. Ее труд был явным случаем отыгрывания этой работы «против природы» - работы отрицания природного и образного, – которая могла быть завершена только при интериоризации в себя вместо буквализации до поведения, т.е. в случае применения к себе самому вместо отыгрывания на конкретных веществах).

 

Юнг, в отличие от них, является истинным материалистом, а также позитивистским сенсуалистом. Конечно, не в семантике, но на психологическом, синтаксическом уровнях. (На семантическом уровне он, определенно, противоположность. Но то, что он на самом деле делает, и то, как он думает, как его мысль структурирована – более важно, чем то, чему он  явно учит.) Он не дает духу освободиться – я снова должен оговорить: не на феноменологическом, практическом и семантическом, но на фундаментально-теоретическом уровне, - он логически втискивает проблемы души назад, в форму или статус «материи», в статус природного события и эмпирических фактов, и эмоциональных опытов. Он не пытается выпустить их из позитивности в истину, в которой они, наконец, должны были бы «вернуться домой», к самим себе, и, в принципе, больше не были бы заточены в персональном («собственный психический фон»), с одной стороны, но он и не запечатывал их в логическом статусе бесповоротной позитивности, то есть «замкнутости на самих себе», с другой стороны. Термин «бессознательное» все-таки, как мы услышали это от Юнга, «был создан с научными целями, и гораздо лучше подходил для беспристрастного наблюдения, которое не производит метафизических утверждений, чем трансцендентальные концепции, которые являются состязательными». На теоретическом уровне Юнг требовал и настаивал на непреодолимом разрыве, через который внешний беспристрастный наблюдатель мог бы сделать свои нейтральные, т.е. интеллектуально уклончивые, заявления о по определению «бессознательном» психологическом феномене, который,  конечно, был в них самих (но только в них самих, только там, на другой стороне разрыва, в частной эмпирической сфере) при допущении, что этот феномен был, нет, полагалось, чтобы он был, «метафизической» или «трансцендентальной» природы. Феноменам души должно оказать интенсивное внимание, эмоциональную оценку, углубленное понимание, этическое уважение. Но в единственной вещи, которую они действительно хотят, им было полностью  отказано: в интеллектуальном признании их, как относящихся к нашему знанию, (преданному, не «беспристрастному») почитанию их субъектом как имеющих статус истины.

 

***

 

Я сказал, что труд Юнга был трудом против духа алхимии. Но кажется, что Юнг был на стороне алхимии, когда мы слышим следующий пассаж из главы «Проблема освобождения Меркурия»  в его дискуссии о сказке братьев Гримм «Дух в Бутылке» в эссе, озаглавленном «Дух Меркурия». Как хорошо известно, в этой сказке сын, нашедший хорошо запечатанную бутылку, в которой был заточен дух, наконец, после некоторых осложнений, выпустил этого духа из бутылки и был вознагражден за это. Юнг критичен по отношению к этому освобождению духа. Он пишет:

 

Что случится, когда этот Гермес-Меркурий-Вотан, языческий бог, будет освобожден?.. Аvis Hermetis (птица Гермеса) сбежала из стеклянной тюрьмы, и, как следствие, случилось нечто, чего опытные алхимики желали бы, во что бы то ни стало, избежать. Поэтому он запечатал пробку этой бутылки магическими знаками и поставил ее на очень долгое время на очень слабый огонь, так чтобы «тот, что был внутри, не мог улететь». Если бы он сбежал, то весь кропотливый труд не привел бы ни к чему, и нужно было бы начинать все сначала…

Будь так, как могло бы, то поведение юноши – успешное в его случае– должно было бы быть описано как алхимически неправильное…Золотой век алхимии был в XVI  и первой половине XVII вв. В то время буревестник действительно сбежал из духовного сосуда, который демонам должен был казаться тюрьмой. Как я сказал, алхимики были целиком за то, чтобы не позволить Меркурию сбежать, но и за то, чтобы он оставался внутри, и за внутреннюю трансформацию Меркурия…(CW13§250f., transl. modif.).

 

Без сомнения, Юнг прав в том, что алхимики неумолимо останавливали свой выбор на том, чтобы дух оставался в бутылке. Но это не только исторически корректное утверждение об алхимии. Я также  искренне согласен ради психологии с алхимиками и с Юнгом (который, ссылаясь на положения алхимиков, определенно дал нам свое собственное видение вещей). Нужно предупредить убегание принципиально уклончивого духа. Бутылка должна быть запечатана.

 

Что это означает конкретно? Способ работы психолога, как я его понимаю, в том, что нужно быть бескомпромиссно преданным «материалу», неважно, чем он может оказаться: в комнате для консультаций этот сегодняшний сон, эта память из прошлого, которая сейчас должна проявиться, эта эмоциональная реакция, которая должна стать темой сегодняшней встречи, а вне комнаты для консультаций  это любой вопрос или образ, или текст, который кто-то хочет взять в качестве темы для изучения. Наше обязательство, взятое однажды в отношении темы, действует исключительным на срок, пока ею будут заниматься. «Вот оно!» - Закрытие. Ничего больше не должно отвлекать нас от этой темы. Точно так же, например, в интерпретации сна мы должны «прикрепиться к образу», как требовали Юнг и Лопес-Педраза, а именно, в качественном смысле быть ограниченными тем, что мы можем сказать о его точной феноменологии, не сходя на уровень обобщений и абстракций, не отходя от его конкретного вида и «ощущения», так как мы должны и в количественном смысле направлять внимание только на конкретный предмет. Алхимический сосуд и герметическая печать на нем в психологии больше не физические объекты, но мысленное, методологическое отношение, которое с уважением к образу фантазии сформулировано Юнгом в следующем изречении, которое я  цитировал много раз и должен повторить здесь еще раз. Это золотое правило психологии может mutatis mutandis (с соответствующими необходимыми изменениями) быть применено к любым вопросам.

 

Прежде всего, не позволяйте чему-либо извне, не относящемуся к делу, проникать внутрь, ибо образ фантазии имеет «все, что нужно» [omne quo indiget] в нем самом  (CW 14 § 749, modif.).

 

Применение этого методологического изречения не должно происходить педантично  и с буквалистическим, формалистическим намерением. Трудность его использования в том, что нет позитивно-фактических критериев для решения того, что должно быть, а чего не должно быть, что приходит извне (является поистине внешним), а что только поддерживает и увеличивает уже имеющееся. Решение не может быть операционализировано. Скорее, оно требует, тот «более тонкий ум», которого требовал Юнг, ум, который, вероятно, «тоньше» (среди других), потому что он в себе содержит то, что Юнг мог бы назвать дифференцированной «чувственной функцией» и сильной интуитивной, внутренней восприимчивостью к «душе» материала психологического исследования.

 

Этот методологический принцип означает, что нечто вроде свободных ассоциаций, субъективных чувств, объяснения причин того, что могло бы произойти с этим материалом, любые размышления о лучших способах реагирования для эго сна в данном сне или о других возможностях, или потенциале для (хорошего) завершения сна  могли бы быть посторонними и, вероятно, идущим от эго. Феномен является – и этого достаточно. Его нужно уважать – и оставлять нетронутым в его таковости. Психологический труд требует дисциплины и навыка в абстрагировании от своих субъективных чувств, личных взглядов и внезапных идей, которые могли бы  показаться в виде данного мотива. Только тогда можно надеяться, что мы открыты самопроявлению материи в ее внутренней глубине, ее истине.

 

Цель герметического закрытия – «внутренняя трансформация Меркурия». Материю нужно закрыть в алхимическом сосуде, потому что работа состоит в ее работе с собой. Предполагается, что одна и та же материя интериоризуется в саму себя, усиленную и возвышенную. Это работа материи над собой. Тщательно запечатанный «сосуд» необходим для предотвращения того, чтобы материя следовала естественным путем, оставаясь и ведя себя так, как было бы нормальным для нее, то есть путем выражения вовне ее природы. Не должно быть каких-либо внешних влияний на нее, но также и никаких эффектов, производимых изнутри нее наружу, на другие вещества, абсолютно никаких взаимодействий. Она не должна истощаться, тратить зря свой потенциал, лишь «делая свое». Ее самостоятельное движение, такое как естественное разложение некоторых веществ, что и говорить, не должно быть предотвращено, но должно быть прервано и задержано с тем, чтобы снова вернуть процесс в нее саму, применить к ней самой.

 

В качестве образной иллюстрации этого самоприменения и сопутствующего усиления через интериоризацию в нее саму я упоминаю даосскую ритуальную практику, в которой это самоприменение буквально разыгрывается в форме сексуальной техники. Цель ритуала – напитать «жизненный принцип» и, в конце концов, достичь бессмертия. Процедура такова. Даос сначала совокупляется так, чтобы сильно возбудить «эссенцию» (сперму). Но затем, когда он уже близок к эякуляции, он должен быстро схватить и потянуть пенис, неким образом, за мошонку, в то же время энергично выдыхая  ртом и стискивая зубы. Если затем он позволит сперме вытечь, она не сможет выйти наружу, но вернется из пениса и поднимется (через спинной мозг), войдя, в конце концов, в мозг (согласно древней медицине, локус души и место, где семя зарождается в теле). Это процедура, которой бессмертные обмениваются между собой, но клянутся не разглашать никому.^[iv] Позвольте нам поближе рассмотреть эту практику. Жизненная эссенция сначала возбуждается так, что становится каким-то образом доступной. Она пробуждается из спящего состояния. Но затем предотвращают растрату вещества и реализацию ее природного предназначения (удовлетворение желания и репродукция) естественным путем (эякуляция). Взаимодействие с партнером прервано, перехвачено, и самость замыкается на саму себя. Жизненную эссенцию заставляют против природы путешествовать назад к ее источнику, мозгу, локусу души. Это изменение направления становится возможным  благодаря двум мерам. Во-первых, неотступное закрытие внешнего выхода и предотвращение утечки. Во-вторых, «смещение снизу вверх» внешней тенденции и, одновременно, активация духовного измерения (дыхания), вместо физического, субстанциального измерения. Целенаправленный результат питания жизненного принципа достигается посредством самоприменения жизненного принципа к самому себе. И, в отличие от нормального питания жизненного принципа через что-то иное, пищу или радостный опыт, это противоестественное питание. Эта практика предупреждает жизненный принцип от продолжения его движения вдоль линий естественной горизонтальности (сексуальные сношения, отношение к другим, употребление пищи извне и т.д.) и вталкивает его в вертикальность, а именно в принципиально «более высокий» или «глубокий» логический уровень или статус, такой как «бессмертие». По-видимому, это революционное вертикальное движение, которое разрывает горизонт банальности, возможно только через «самоприменение». А это самоприменение предполагает радикальное закрытие, герметическое запечатывание в алхимическом сосуде.

 

Вместо рождения ребенка «оттуда» и, тем самым, самовоспроизводства на том же старом и самом естественном уровне жизни через других, даос «оплодотворил» самого себя или, скорее, заставил «жизненную эссенцию» в нем оплодотворить и усилить самого себя. Мы также должны отметить, что его ритуал был не психологическим ритуалом самоотражения, движения его внимания вовне от его сексуального партнера как чего-то внешнего к нему самому, сдвиг от intentio directa к  intentio obliqua  (от прямого намерения к косвенному). Он не позволил родиться внутреннему ребенку, но был вброшен в совершенно новое измерение или состояние. Другими словами, это не было достижение в области субъективности. Нет, это была сфера объективной «материи» как таковой, или жизненной эссенции, ниже ее субъективного ума, в котором была осуществлена эта революция. Сходство и различие между этим даосским примером и алхимическим деланием очевидны. Главное различие в том, что касательно данной даосской процедуры Юнг мог бы, вероятно, справедливо сказать, что, хотя и не в современном психологическом смысле, она служит цели трансформации личности, в то время как алхимия не нацелена на личность алхимика, как я доказывал.

 

Сходство логики двух техник поразительно. Алхимики также хотят ввести первичную материю в вертикальность, в ее внутреннюю глубину и истину. Закрытие сосуда служило целью предотвращения естественного горизонтального развития материи. Когда алхимия стремилась к камню, эликсиру жизни и т.д., она не искала другой объект на той же самой горизонтальной плоскости банальной реальности, объект, который просто отличался, потому что обладал чудесной силой. Скорее, эти объекты являются образами нового логического состояния, принципиально отличного уровня сознания. Как даос хочет произвести не потомство, а новый статус «бессмертия», так и алхимик хочет не вещи, но принципиально и синтаксически отличного уровня сознания, который выражается в таких терминах, как ферментация, дистилляция, сублимация, выпаривание. А его дилемма была в том, каков на самом деле этот другой логический или синтаксический статус, который он должен был вообразить и выразить, и продумать на чуждом и неподходящем образном, т.е. на семантическом языке, языке вещей, по причине чего он должен был скрываться под парадоксальными формулировками («камень, который не есть камень»).

 

Психология и психотерапия в духе алхимии не может иметь терапевтической программы. Никакого желания саморазвития, улучшения, роста, индивидуации личности, никакого желания лечения и улучшения пациента, потому что алхимический проект не личностно-ориентирован. Но также никакого желания спасти мир (который иногда в архетипической психологии видится в истинно манихейской манере как «падший мир»), потому что алхимия - это не спасение и не манихейский проект, несмотря на факт, что ее мировоззрение «космично» в том смысле, что занимается конкретным материальным миром,  а не личностью (индивидуумом). Ее намерения более скромны.

 

(1) Хотя любой тип программы, любое стремление к чему-то новому психологически является протягиванием в будущее и, тем самым, остается горизонтально на том же старом уровне сознания, психология, можно сказать, должна развернуть ее к открытому будущему и ее желаемым возможностям. Она остается и концентрируется, и целеустремленно занимается тем, что уже там, непосредственно перед ней в реторте. В этом смысле психология логически находится в совершенном времени. Это выглядит шагом назад. То, что в реторте – всегда нечто, что уже является совершившимся фактом, уже произошло. Психология, психотерапия не интересуются будущими возможностями и альтернативами настоящему. Они привязаны к реальному и присущей реальности необходимости (Ananke).

 

Можно и должно почувствовать этот путь, потому что находящееся в реторте (неважно, насколько разложившееся, воняющее, порочное, как может показаться) для него с самого начала определяется как  «совершенное» само по себе, так как оно содержит все, что нужно в самом себе, даже свою реализацию. Не нужно никакого «другого» извне, никакого исправления, никакого улучшения. Но то, что нужно, сварено, высижено, абсолютно негативно интериоризовано в самом себе. Нужно свое собственное вертикальноеуглубление в свою истину, свое погружение или умирание в своей Концепции. «Избавление» или «спасение», если  кто-то хочет использовать эти термины здесь, означали бы здесь, что феномен в реторте находит свое осуществление и свободу через высвобождение его сущности – трансформация, которую алхимики выражали в образе освобождения Меркурия из его заточения в материи, т.е. в материальной, естественной, образной форме как феномене. Мы могли бы сказать затем, что конечная цель в том, чтобы «меркуриальный дух», который был сокрыт и покорен материальной формой феномена, наконец, вышел к открытому управлению феноменом.

 

(2) Психология должна заниматься всем этим и только этим: этой проблемой, симптомом, ситуацией, этим сном, образом, текстом, рассматриваемым феноменом. В этом настоящем. Если сейчас рассматривается феномен в реторте, то я, так как я психолог, я должен повернуться спиной ко всему, что вокруг меня. Это мой методологический принцип. Как терапевт, я забыл все, для меня ничего больше не существует – на время моего занятия данной материей в сосуде. Посредством этого абсолютного закрытия сосуда или, другими словами, через абсолютное исключение того, чего нет в сосуде, эта, казалось бы, незначительная материя в маленьком алхимическом сосуде - это все, что сейчас существует для меня. Это есть целый мир. Юнг сказал о vas Hermeticum (Герметическом сосуде) алхимии, что «он был «герметически» запечатан (т.е. запечатан знаком Гермеса); он должен быть сделан из стекла и должен быть насколько возможно круглым, что значило, что он представляет собой Вселенную. [Weltall, the All] ..." (CW 13 § 245, modif). Но дело в том, что мы не должны думать, что он «представляет собой» Вселенную. Нет, он должен стать и сейчас является Вселенной, Всем, через радикальное методологическое закрытие и исключение. В действительности, ничего нет вне его, включая буквальную Вселенную. Сосуд и его содержание – это все, что сейчас здесь.

 

Если мы также не полностью забыли о буквальной Вселенной вокруг нас, реторта не стала бы ретортой, не была бы герметично запечатана, потому что тогда мы бы еще держались за что-то вне ее. Реторта является лишь vas Hermeticum, если она перестает быть объектом в мире и вместо самой себя становится целым и исключительным миром для нас. Печать не должна только выполнять функцию сохранения духа Меркурия, заточенного в бутылку; и, что более важно, должна хранить что-то еще, включая понятие мира вокруг нее, извне. Герметическое запечатывание сосуда - это образная или символическая репрезентация логической интериоризации в сосуде не буквального мира, но понятиямира. Это важно. Если vas (сосуд) с самого начала не был абсолютно негативно интериоризован в самом себе так, чтобы иметь понятие о внешнем целиком внутри, а само понятие о наружности совсем бы ушло, как могли бы мы надеяться интериоризовать первичную материю, содержащуюся в нем,  в нее саму?

 

Так как вся цель психологического труда – «избавление» всякой материи, которой случится заняться, в смысле освобождения ее в ее истине или концепции, и, т.к. в каждом случае материя герметически запечатана сама в себе так, что она переходит на это время в весь мир, и нет ничего вокруг нее, мы могли бы действительно назвать цель «помощью миру». Но мы тотчас же видим, что это понятие не имеет грандиозного смысла, который мы иначе усмотрели бы здесь. Смысл мира полностью изменился. Он, по сути своей, связан с «каждой вещью». Несмотря на пространственный образ, внешнее чувство бесконечной протяженности и бесконечного разнообразия вещей - это сейчас внутренняя целостность, внутренняя бесконечность и цельность каждого индивидуального феномена, при условии его осознания в духе описанного герметического закрытия. «Мир» здесь поэтому относится к  собственной природе феномена.

 

Ввиду того, что «мир», «цельность», «себя» - уже не относятся, на семантическом уровне, к особым вещам, содержанию или состояниям, но означают логический, синтаксический характер каждого отдельного феномена, который был герметически запечатан внутри самого себя, все возражения, которые высказывают многие юнгианцы, и часто правильно высказывают, против юнговских понятий «себя» и «цельности», уже не актуальны. Сейчас эти понятия уже не являются буквальными мега-понятиями, нагруженными «нуминозным» значением, к которому они и применимы. Они абсолютно негативно интериоризовались в самих себя, дистиллировались, выпарились. Также уже не нужно буквально противопоставлять мир снаружи, «город» или космос - консультационной комнате. Каждый феномен - это его собственный космос, а буквальный космос и буквальный «город» как внешняя реальность не является темой психологии.

 

Видно, что я настаиваю, что здесь есть полное совпадение с Юнгом: бутылку с духом Меркурия нужно герметически закрыть и оставить закрытой. Если уклончивый дух убежит, если Hiefugax Mercurius, servus fugitives (сбежавший невольник) ушли бы от феномена к другим альтернативам, к новым возможностям на том же горизонтальном семантическом уровне, блуждали бы от одной идеи к другой, на манер свободных ассоциаций, или, по Лакану, «метонимически» скользили от слова к слову (mot a mot), все делание вертикальной интериоризации материи в ее собственную истину, ее синтаксическая логическая трансформация не удались бы.

 

****

 

А теперь я не могу согласиться с юнговским отторжением поведения мальчика из нашей сказки, который выпустил духа. Здесь, как мне кажется, есть противоречие с моей стороны. Как я могу настаивать на абсолютном закрытии сосуда и, в то же время, одобрять, что дух был выпущен оттуда? Мой ответ, что вызов нашей сказки, так же как и понятия алхимического и психологического закрытия, это вызов, который Юнг не осилил.

 

Ошибка Юнга в том, что он «попался на удочку» образного способа представления и воспринял буквально. Проблема нарративного в том, что нужно в виде последовательности событий (на семантическом уровне) изображать то, что на самом деле развертывается во внутренней диалектике концепции. На уровне поведения герметическое закупоривание духа в бутылке и разлом печати для того, чтобы его выпустить, абсолютно исключают одно другое. На этом уровне мы должны выбрать, «либо, либо». Так как Юнг остается на этом уровне, его выбор «закрытие» и отказ от «открытия» бутылки правдоподобен, последователен, как один из двух возможных выборов.

 

Но проблема в том, что прочтение истории на семантическом или поведенческом уровне психологически неадекватна. И эта неадекватность его интерпретации – из-за его априорной и общей неудачи в том, чтобы по-настоящему продумать алхимическое понятие  герметического закупоривания сосуда. Его понятие было буквальное, внешнее,  догматическое понимание закупоривания – закупоривание в смысле банальной практической действительности и повседневной жизни, тогда как на деле, конечно, требовалась формально-логическая состоятельность и однозначность использования терминов. Но «закупоривание» в этой сказке, в алхимии и в психологии a priori герметическое, меркуриальное закупоривание, которое требует диалектического понимания. Это не простой самотождественный факт, за который его принял Юнг. Понятие закупоривания само по себе принимает участие в живом меркуриальном духе алхимии, закупоренном посредством этого понятия. Вы не можете применить к истории о заточенном духе Меркурия в герметически запечатанной бутылке позитивистский смысл закупоривания. Позитивистская бутылка, пробка и печать, прежде всего, не могли бы удержать духа Меркурия. Он бы смеялся при любой такой несостоятельной попытке или, скорее, он бы даже не существовал для этой ментальности. Ошибка Юнга в том, что он пришел к герметическому понятию с позитивистской концепцией этого понятия. Логика его стиля мышления не соответствует семантике, которую он применяет.

 

Нужно, чтобы «закупоривание»  интериоризовалось само в себя, было применено к самому себе. А затем оно внутри себя откроется, чтобы выпустить свою истину, или, скорее, истину, которую оно содержит. Внутри себя: это значит, что повествовательно появляющееся в нашей сказке как закономерное (новое, другое) событие на уровне факта опыта, закупоривание, рассматривается как внутренний момент (того же) факта. Наша история объясняет, о чем в действительности герметическое закупоривание, что оно несет, если правильно понято в его глубине и конечной истине, а не просто видится из некой внешней буквалистической перспективы (внешняя рефлексия).

 

Вместо отмены закупоривания (или обращения «не позволяйте ничему извне, что не принадлежит к этому, попасть в него»), выпускание духа в сказке является внутренним  завершением истории закупоривания, ее финалом или кульминацией. Как это должно быть понято?

 

Если через закупоривание vas(сосуд) с его содержимым должен стать Всем для алхимика, он не может иметь сосуд напротив себя как объект небольшого размера. Как объект для субъекта (адепта), этот объект обязательно был бы вещью внутри мира, другими словами, реальный мир был бы вокруг него, не он был бы целым миром. Для Юнга герметический сосуд, соответственно, только означал  представление о мире, т.е . он был лишь символом мира, он рассматривался, как если бы он был миром. Но, конечно, как таковой, он не был реальным миром для алхимика. Пока алхимический vas (сосуд) просто, как предполагается, представляет собой Всё, герметическое закупоривание еще принципиально неполно. Ему не нужно проходить весь путь. Это только первая половина реального закупоривания. Это только буквальный, позитивно-фактический смысл закупоривания. Применение понятия закупоривания к самому себе требует второго шага, а именно: герметически вложенное не является только веществом и содержанием сосуда, но также есть и сам сосуд, не только omnitudo realitatis, но также весь смысл «вложения» как такового, само понятие «мира», «вокруг» (вокруг сосуда) или «окружающей среды». Закупоривание должно быть абсолютным, чтобы заключить и вложить самое себя, свою концепцию. Только тогда оно включает все без остатка, и можно сказать, что уже не просто означает символическое представление о мире в стиле «как если бы», но реально им является.

 

Но это закупоривание, которое неотступно интегрировало каждое понятие «снаружи» или «вокруг себя» в самого себя, ipso facto равносильно освобождению заточенного духа Меркурия. Образно говоря, окружающая среда бутылки теперь внутри бутылки, что значит, что бутылка стала бесконечной, включая даже адепта, который теперь также помещен внутрь нее, и бутылка - вокруг него самого. Хотя он уже не может быть беспристрастным наблюдателем того, что происходит. Так как бутылка по-настоящему стала окружающим миром, и раз он герметически помещен внутрь того же мира, что и Меркурий, он также заточен внутри, дух теперь вокруг него самого, и этот дух теперь свободен блуждать по всему свету.

 

Наша сказка пытается представить всю диалектику идеи абсолютно закрытого, герметически запечатанного сосуда. Так как это нужно сделать в повествовательной и образной форме, она не может полностью отдать должное тому, что на самом деле хочет продемонстрировать. Мы должны понять, что во второй раз молодой человек уже не позволяет духу сбежать в буквальном, позитивно-фактическом смысле, но теперь освобождает его из бутылки только внутри бутылки, которая, алхимически говоря, тем не менее, превращается в понятие Всего. Освобождение Меркурия из бутылки не отменяет закупоривания, но превосходит его, проходя с ним весь путь. Суть закупоривания становится абсолютной.

 

Очевидно, что Меркурий может освободиться из своего заточения в бутылке только внутри его абсолютного заточения. Абсолютность его заточения на деле является предпосылкой для реального существования там Меркурия вообще. Если нет абсолютного закупоривания, то хоть могут быть «бутылки», эти бутылки не будут содержать дух, не важно, заключен тот или свободен. Только внутри герметически, т.е. абсолютно запечатанной, бутылки может быть выпущен Меркурий, и только через выпускание он начинает существовать. Такова «сумасшедшая» логика души. Прежде всего, не существует Меркурия как позитивно-фактической вещи или сущности, которую заточают, а после этого (может быть) выпустят. Без абсолютного закупоривания есть только позитивно-фактическая реальность. Вы должны заплатить всю цену. Другого пути нет.

 

Наивно предполагать, что, замыкая душу и Меркурия позитивистски в два сосуда психологии (пространственный образ «внутреннего мира», так же как и логический статус «бессознательного»), мы получим внутри этих двух сосудов Меркурия и душу. При этом типе замыкания душа и Меркурий всегда должны были бы уже сбежать до того, как вы бы их замкнули, и оставшееся внутри сосудов, было бы, в лучшем случае, их подобием, их семантизированными «как если бы» копиями. Вы не можете избавиться от половинчатого позитивистского смысла закупоривания. Психология должна пройти весь путь до конца, чтобы смочь начать существовать.

Наша сказка, однако, не является реальной историей о серии последовательных событий. Это логическое объяснение единственного понятия, понятия по-настоящему герметично запечатанной бутылки. Закупоривание и освобождение – одно и то же.

 

Юнг должен был оценить поведение молодого человека в этой сказке как алхимически неправильное и запретное, хотя сказка с ее счастливым концом сама указывает на противоположное. Он должен был истолковать «закупоривание» и «выпускание на волю» как недиалектические противоположности, как (буквалистские, позитивистские) альтернативы и выбрать закупоривание и, с некоторой пристрастностью, отклонить освобождение. Через свои комментариями к этой сказке и его выбор того, «чтобы не позволить Меркурию сбежать, чтобы он оставался внутри», Юнг невольно открывает нам бессознательный глубочайший посыл и принцип своего психологического мышления. Это буквалистское закупоривание, которому «бессознательное» («наше собственное»!) и «психический фон в нас» обязаны свои существованием. Он нуждается в буквальном закупоривании, поскольку единственная вещь, которой он действительно боится, это освобождение Меркурия из его заточения в личностных переживаниях и в статусе позитивного факта (статус бесповоротного ignotum) в сторону логической свободы сферы истины и ума, которая вовлекла бы психологию в «метафизику» и в обязательствоинтеллектуального  осмысления содержания пережитого. Снаружи вокруг души есть позитивистские рамки ума. Внутри нее есть нуминозное архетипическое содержание.

 

Так юнговская психология стала психологией духа, упрятанного в бутылку, в банальном смысле бутылки, а не в смысле абсолютно герметического закупоривания. По-другому, чем Фрейд, он нуждался в духе, но в меркуриальном духе, лишь благополучно упрятанном в бутылку – духе, которому не позволили быть духом, и так он  хитро подменил нашими субъективными «переживаниями бессознательного» то, что действительно должно было быть официальными меркуриальными истинами ума. Проблема, однако, была не в «бутылке» и «упрятывании в бутылку» как таковом, но в том, что бутылка представлялась в виде позитивистской бутылки, имеющей психолога в качестве беспристрастного, нейтрального наблюдателя снаружи. И проблема была в дальнейшем, что Юнг верил или делал вид, что предпочитаемые в его психологии персоналистические феномены (субъективные нуминозные переживания, сны и т.д.) тем не менее имеют меркуриальное, душевное, даже религиозное значение, просто как эмпирический факт.

 

Нет, «бутылка» это не проблема. Напротив. Психология только и может существовать, если она находится в бутылке. Если она в бутылке, то бутылка ipso facto является бутылкой, чей характер «вложенного сосуда» по-настоящему интериоризован в себя, и также ничего нет извне ее самой, и поэтому она должна стать абсолютной. И только тогда дух Меркурия может стать освобожденным духом. И только a priori освобожденный дух является духом, которого можно найти заключенным в бутылке изначально. Психологии нужен смысл меркуриального, абсолютного закупоривания, чтобы найти эту бутылку. Только подобное может найти подобное.

 

***

 

Оглядываясь на движения нашей мысли касательно темы закупоривания и освобождения, мы можем сказать, что первый шаг был методологическим решением о бескомпромиссном закупоривании. Как методологическое решение он являлся движением эго. Но, настаивая на закупоривании, Юнг пытался не только притормозить движение как таковое, но, будучи семантически (по контексту) открытым меркуриальным тайнам, он синтаксически пытался держаться за «эго». Его закупоривание - это поведение «эго», которое привносит Меркурия извне. На втором шаге Меркурию позволено ускользнуть, чтобы быть вокруг нас и пронизывать «мир» (к чему бы этот «мир» ни относился в каждый текущий момент), тем самым вводя логическую  позицию внутреннего. Как я указывал, этот шаг не равносилен отмене закупоривания. Скорее, эго теперь отказывается от своей первоначальной идеи распоряжаться этим закупориванием и вместо обязательств доверяет ответственность закупоривания самому духу как его самозакупориванию. Освобожденный Меркурий - это тот, кто уже не должен быть закупорен и удерживаться во внешнем сосуде, потому что он должен вернуться к самому себе и закупориться в самом себе: в своей концепции, в своей истине. Только теперь он – настоящий дух. Чем бы был Меркурий, которого нужно было бы удерживать от внешнего мира? Это закупоривание в своей истине является его свободой, осуществлением его предназначения. Поэтому он может свободно блуждать по всему миру, не становясь опасным: он будет отныне и навсегда содержаться в том, чем он по-настоящему является.

 

Здесь я останавливаюсь. Но ясно, что само движение не должно прийти к полной остановке, потому что нечто остается позади: эго, методологического закупоривания которого движение началось. Оно также хочет быть выпущенным в его истину и свободу. Поэтому должен быть другой шаг, дальше закупоривания и освобождения, шаг, который мы могли бы назвать «эмансипация». Но это – другая история для другого случая.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

5. «Дух» не следует здесь никогда смешивать с понятием «дух» в средневековом смысле «спиритуальности», «спиритуальных движений и практик». Это не дух, который искали на «вершинах» в отличие от «долин» души (Хиллман), но меркуриальный дух, внутренняя логика каждого вещества, каждой реальной ситуации, феномена, симптома.

 

---

^[i] Pp. 200 ff. E.g.,  «Основанная на натурфилософии Средних Веков, алхимия создала мост, с одной стороны, в прошлое, к Гностицизму, а, с другой стороны, в будущее, к современной психологии бессознательного»(p. 201). Об aurea catenaсм. там же, с. 189.

[ii] По легенде Фома диктовал свой труд на смертном ложе (а вовсе не создавал его в алхимической лаборатории)

 
[iii] «Позитивный» в логическом смысле (смысле, который лежит в основе термина позитивизм).

[iiii] См. H. Maspero, "Les precedes does "nourrir le principe vital" dans la religion taoiste ancienne," в Journal Asiatique (1937) pp. 177— 252, 353-430, здесь p. 385. Цитировано из Мирчи Элиаде Geschichte der religiosen Ideen, vol. 2, Freiburg et al.(Herder) 1979, p. 361.

 

 

© Михаил Лихобабин, перевод с англ., 2010г.