Человек в эпоху технологии 

Умберто Галимберти

 

Опубликовано в: Journal of Analytical Psychology, Vol. 54-1, Feb. 2009, p.3-17

  

Об авторе: юнгианский аналитик (CIPA), преподает историю философии и психологии в Университете Венеции, профессор культурной антропологии. Он переводил и редактировал работы Ясперса и Хайдеггера, написал несколько книг по аналитической психологии на итальянском: «Тело» (1983), «Невинная земля: Юнг. От Бессознательного к Символическому» (1984), «Психе и Техне» (1999), «Нигилизм и подростки» (2007). Живет и практикует в Милане. Представленная здесь статья недавно вызвала бурную дискуссию в Журнале Аналитической психологии (№1, 2009).

 

 

1. Мы все должны бы мыслить о технологии как об «инструменте» человека, но факт в том, что сейчас ситуация полностью перевернулась. Технология стала «субъектом истории», тогда как человек стал простой «функцией» собственного технологического мира.
   
   

Если технология стала субъектом истории, а человек – ее покорным слугой, то нужно признать, что гуманизм подошел к концу, что гуманистические категории, которые мы всегда использовали для прочтения истории, больше неприменимы в век технологии.

В некотором смысле нужно сделать вывод, что технология является теперь сущностью человека. Человек является единственным существом, у которого нет инстинктов, и традиционное определение человека как «рационального животного» не совсем точное, т.к. ему недостает такой существенной характеристики животного, как инстинкты.

Хотя сам Фрейд использовал в своих ранних работах слово «инстинкт», он быстро осознал его неадекватность, сменив на «драйв», общую направленность по отношению к объекту. Даже «сексуальный драйв» сам по себе настолько слабо инстинктивен, что реакция на сексуальный стимул часто происходит перверсивными способами – что невозможно для животных. Сексуальный драйв может быть «сублимирован», перенаправлен на несексуальные цели, такие как искусство, поэзия, музыка и т.п.

Для лишенного инстинктов человека выживание зависит, следовательно, от способности развить «технологические навыки», и поэтому рождение человека можно связать с тем моментом, когда первые антропоиды стали использовать палку для того, чтобы сорвать фрукт с дерева. Если технологическое измерение позволяет человеку преодолеть недостаток инстинкта, то только через технологию человеку открывается свобода.

Свобода – это не дар небес. Человек свободен, потому что не ограничен жестко инстинктами. Мы свободны, потому что биологически недетерминированы в отличие от животных, чье поведение предопределено с момента рождения и до смерти.

Идея освобождения от инстинктов была впервые озвучена Платоном в «Протагоре», где рассказывается, как Зевс поставил Эпиметею (эпи-метис - «кто думает после, непредусмотрительный, опрометчивый») задачу наделить качествами (инстинктами) всех живых существ. Когда он дошел до человека, у него не осталось качеств. И тогда Зевс попросил брата Эпиметея Прометея (про-метис - «кто думает заранее») наделить человека способностью предвидения, самостоятельного планирования.

Гоббс также указал, что если животные едят только когда голодны, то человек голоден будущим голодом. Человеку не нужно быть голодным, чтобы искать пищу, он способен предвидеть, что даже если он сыт, придет время, когда он снова будет голоден. Это сущностная черта человека: способность предвидеть.

Поэтому человек рожден «технологическим существом» с самого начала. Можно сказать, что существо, называемое человеком, родилось в тот момент, когда антропоид применил первый технологический прием.

 

2. Еще до рождения философии греки начали размышлять над проблемой технологии, что мы можем видеть в трагедии Эсхила «Скованный Прометей». Было бы ошибкой думать, что греческие трагедии как театральные представления были предназначены для того, чтобы публика плакала или смеялась. Возможно, греки были самыми серьезными людьми на земле. Возникавшая в Полисе проблема сразу представлялась в театре, т.е. помещалась в сакральное измерение. Все греческие слова, начинающиеся с корня «теос» (от которого происходит и имя Зевса), такие как теорема или театр, несли внутри себя ссылку на сакральное.
   
   

В трагедии Эсхила Прометей был другом людей и принес им дар огня, чтобы они смогли плавить металлы и изготавливать инструменты. Он дал им способность вычислять и делать прогнозы, т.е. рудименты технологических навыков. В этот момент вмешался Зевс, т.к. он испугался, что люди благодаря технологии станут могущественнее богов. В этом сюжете очевидна тема конфликта религии и науки. Через науку и технологию человек может получить то, что когда-то надеялся обрести молитвами от богов. Зевс приказал приковать Прометея к скале, и орел стал ежедневно клевать его печень, которая чудесным образом восстанавливалась за ночь, чтобы муки наказания никогда не прекращались.

Можно отнестись к мифу серьезно, т.к. он никогда не является только историей, сказкой или изобретением фантазии. Миф всегда содержит зерно науки и знания. Например, в гипотезе, что печень может восстанавливаться, можно увидеть открытую докторами школы Коса фундаментальную характеристику печени, клетки которой, как мы знаем сейчас, обновляются каждые три-четыре недели. Следовательно, миф содержит точное научное знание.

Если вернуться к трагедии Эсхила, то в ней в какой-то момент хор спрашивает Прометея, что сильнее –  природа или технология. Чтобы ответить на этот вопрос, надо знать природу греческой мысли и освободить себя от христианской концепции природы, которая пронизывает все наше мышление, хотим мы того или нет.

В иудео-христианской культуре природа является произведением Божьей воли и поэтому имеет предопределенные характеристики. Природа дана человеку, чтобы он проявил свою власть над ней и получал от нее пропитание. В «Творении» Господь дает Адаму власть над всеми существами на земле, рыбами в море и птицами в небе. Природа мыслится как продукт Воли Божьей и предназначена для власти человека.

Для греков все это было бы немыслимым, т.к. природа была неизменным целым, управляемой самыми могущественными категориями –  необходимостью (ананке). Законы природы не могут  быть изменены. Гераклит говорит: «Космос не создан ни богами, ни человеком» и «он был, есть и будет всегда неизменным» (fr.30). Следовательно, это не продукт воли и не что-то, над чем можно доминировать. Как сказал Платон: «Ничтожный человек, не думай, что космос сотворен тобою. Ты сможешь существовать, только если это будет соответствовать вселенской гармонии» (The Laws, с.903).

Все те, кто верит, что греки – и Платон в особенности – предваряли христианство, не понял или греков, или христианства. Есть пропасть между этими двумя мирами. В греческом мире человек созерцает природу, чтобы постичь ее неизменность и постоянные законы, и эти законы руководят городами и душами. Природа является отправной точкой для политики и хорошего обращения со своей душой, что сейчас стало задачей психологии.

В иудео-христианском мире не было противоречия между технологией и природой, т.к. природа была доверена человеку, чтобы он владычествовал над ней. В греческом мире противоречие действовало со всем размахом – если природа неизменна, то какие последствия будут от применения технологии? Ответ Прометея хору был краток: технология всегда будет менее могущественной, чем необходимость, которая ограничивает природу неизменностью и законами.

Софокл в «Антигоне» рассказывает: когда плуг бороздит землю, земля снова закрывается после его прохождения, когда корабль рассекает волны, они быстро снова становятся прежними. Природа не нарушает закон необходимости, и технология никогда не преодолеет законы природы. Этот ответ Прометея был верным только потому, что технология в Греции была слабо развитой.

 

3. Через 2000 лет после Эсхила человек культивирует поля так же, как и греки, и можно сделать вывод, что только слабые новации произошли в поле технологии. Несмотря на римскую архитектуру и орошение, человек все еще продолжал использовать природные ресурсы и источники энергии. В медицине также считалось, что лекарства не лечат сами по себе, но помогают природе в процессе исцеления. Древнее первенство природы все еще сохранялось.
   
   

В 1600 г. возникло нечто принципиально новое –  современная наука. Такие люди, как Бекон, Декарт и Галилей, уже не считали, что человек должен, подобно грекам, просто созерцать природу в попытках постичь ее законы. Они наставали на необходимости действовать противоположным образом: формулировать гипотезы по поводу природы, потом проверять их в эксперименте, и только если последние будут успешными, придавать своим гипотезам статус законов природы. Этот способ действий стал основой современной науки.

Через два столетия Кант описал это событие в «Коперниковой революции». Человек раньше думал, что солнце вращается вокруг земли, но сегодня солнце, а не земля находится в центре мироздания, а земля вращается вокруг него. Кант цитировал двух итальянских авторов –  Галилея и Торричелли. Эти ученые научили кенигсбергского философа относиться к природе не с позиции схоласта, следующего своему учению, а с позиции судьи, заставляющего обвиняемого отвечать на поставленные вопросы. Природа теперь стала обвиняемым, отвечающим на вопросы, поставленные перед ней человеком. Только если сформулированные гипотезы подтвердятся, их можно будет принять как «законы природы».

Этот момент должен быть ясен: сущностью гуманизма является наука. Гуманизм – это не искусство или литература, превозносящая человека. Именно наука является сущностью гуманизма, потому что, как ясно выразился Декарт, только через открытие научного метода человек стал владыкой, господином природы. Человек изобрел метод для чтения природы и организации ее для своих замыслов. В этом контексте отделение человека от естественных наук невозможно, т.к. именно наука дала человеку превосходство над природой.

Здесь необходимо сделать два замечания. Говоря о науке, не следует думать о ней как о «чистой науке», в отношении к которой технология будет простым приложением – хорошим или плохим в зависимости от результатов. Это ложное утверждение, т.к. технология является самой сущностью науки, не только потому, что без нее не будет научных исследований, но и потому, что наука изучает не ради созерцания, а ради изменения мира. Научный взгляд уже предполагает технологическое намерение, направляющее его в сторону применения. Плотник и поэт по-разному смотрят на дерево, т.к. плотник с самого начало видит в нем мебель.

Второе замечание относится к отношениям науки и религии. Возвращаясь назад к мифу: совершенно верно, что был конфликт между Зевсом и Прометеем, но этот конфликт относительный и гораздо менее важный, чем существующее тождество между религией и наукой. Наука – это дитя средневековой теологии, и даже если она заявляет, что не несет конечной цели и отрицает существование Бога, она все равно пропитана теологическими метафорами. Теология делит время на прошлое, настоящее и будущее и приписывает им моральную ценность: прошлое как время первородного греха есть зло, настоящее несет возможность искупления через Христа и добрые дела, но спасение обещается только в будущем. Наука, однако, также видит время в теологических терминах, когда описывает прошлое как неведение, настоящее как исследование, а будущее как прогресс.

 Бекон приводит свидетельства теологической основы науки, когда в «Новом Органоне» пишет: «Наука вносит вклад в искупление человека» (с.52). Благодаря науке люди обретут изначальные качества Адама до грехопадения и облегчат страдания, ставшие последствиями первородного греха. Страдания, как мы помним, относятся к боли (рождение детей в муках) и труду  (добывать хлеб в поте лица) (Gen. 3v.16 & 19). Наука или, если хотите, техно-наука, снижая трудность работы и жестокость боли, вносит вклад в искупление – благодаря этому теологическому взгляду наука и возникла.

Уже в 1600 г. люди начали представлять чудеса технологии, как это можно увидеть в великих утопических произведениях того времени вроде «Новой Атлантиды» Бекона, «Утопии» Мора и «Города Солнца» Кампанеллы, но это были просто фантастические проекты, т.к. в реальности человек еще не начал использовать технологии, и поля обрабатывались все так же, как в Древней Греции.

 

4. Сделаем скачок через 200 лет во времена Гегеля. В «Науке логики» он делает два утверждения, возвещающие наступление эры технологии. Первое: в будущем благополучие будет определяться обладанием не только «товарами», но инструментами производства, т.к. товары потребляются, а инструменты продолжают производить новые товары.
   
   

Для тех из нас, кто вырос сначала в индустриальном, а затем в технологическом мире, это кажется очевидным. Но во времена Гегеля это было далеко не так. Надо вспомнить, что сорока годами ранее Адам Смит в знаменитом трактате «Благосостояние нации» говорил, что обладание товарами является фундаментальной мерой благосостояния, поэтому идея Гегеля была революционной.

Второе утверждение Гегеля было про то, что количественные изменения меняют не только количество, но переходят в качество. Он дал простой пример: при удалении одного волоса или пары изменения незаметны, но при удалении всех волос человек станет лысым. Простое увеличение количества приводит к сдвигу в качестве.

Маркс приложил теорему Гегеля к экономике. Все мы думаем о деньгах как о средстве реализации определенных целей, удовлетворения потребностей и производства товаров. Но Маркс показал, что когда деньги вырастают количественно до универсального средства удовлетворения любых нужд и производства любых товаров, то деньги становятся не средством достижения цели, а целью самой по себе. Все изначальные цели станут промежуточными к главной цели накопления денег, даже если мы продолжаем думать, что деньги лишь средство.

Этот марксистский аргумент равно приложим к технологии. Если технология стала универсальным средством достижения любой цели, то технология стала уже не средством, а конечной целью, к которой сводятся все остальные.

15 лет назад распался Советский Союз. Часто этот распад объясняют «гуманитарными проблемами»  – условиями материальной жизни населения и нехваткой политической свободы.

В начале 1960-х технологически Советский Союз был на равных  со своим идеологическим противником Америкой. В те годы Советы могли первыми запустить спутник на орбиту, и распад Союза был немыслим. Но в 1980-е американская технология намного опередила советскую. Тогда распад Союза стал неминуем. Как заметила Эммануэль Северино в «Упадке капитализма», если цель коммунизма может быть достигнута только посредством технологии, то при провале технологии коммунизму будет не на чем держаться.

Поэтому если технология стала универсальным средством достижения всех целей и – вследствие этого – уже не средством, а целью самой по себе, желаемой всеми, то без нее невозможно реализовать любые цели общества, будь то коммунизм или глобальный капитализм. Из всех многочисленных последствий на антропологическом уровне я буду рассматривать только политические и этические.

 

5. Политика в существенной степени была изобретением Платона и, следовательно, является чем-то относительно новым. До политики существовала только тирания. Однако сегодня, как сказал в «После Левиафана» Джакомо Маррамао, политика напоминает смещенного монарха, будучи полезной для представления, собирания и организации аффектов, идентичности и социальных уз, но неэффективной при принятии любых решений. Это произошло из-за того, что политика руководствуется экономикой в своих решениях, а экономика, в свою очередь, ставит инвестиции в зависимость от доступности технологических ресурсов.
   
   

Когда говорят, что мы только пытаемся защитить себя от Китая, направляя исследования на улучшение технологии, то мы признаем первенство технологии над экономикой и первенство экономики над политикой. Политика стала репрезентацией принятия решений, а не пространством, где такие решения принимаются. Это чрезвычайно опасная ситуация, потому что, как напоминает нам Платон, технология знает только то, как произвести вещи, но не знает, зачем они делаются и стоит ли их делать вообще. Из этого Платон выводит необходимость управления технологией, а выбор целей для технологии как раз и является задачей политики. Проблема сегодня в переворачивании – технология стала управлять политикой.

Ситуация даже более драматическая из-за того, что технология разрушила саму структуру власти, которая в до-технологические времена изображалась треугольником – с королевской властью, законом и силой на вершине и повиновением/неповиновением, законопослушностью/незаконопослушностью граждан в основании.

Сегодня технология больше не допускает этот тип власти, т.к. дает ее только тем, кто внутри аппарата. Нужно только десять диспетчеров, чтобы их забастовка блокировала воздушное движение, тогда как в традиционной забастовке 80-90% рабочих должны были отложить свои инструменты для успеха их акции.

Следовательно, мы сталкиваемся с совершенно новым типом власти, т.к. технология требует координации всех частей для точного и эффективного функционирования Прерывание на маленьком участке аппарата достаточно для блокирования всей деятельности, и таким способом технология дарует власть тем, кто действует внутри аппарата, власть, которую американцы назвали «власть ничего не сделать».

В век технологии функция политики в большей степени в опосредовании, чем  в принятии решений, т.к. принятие решений уже несовместимо с функциональностью.

Хотя мы продолжаем верить в демократию, технология знаменует конец демократических систем прошлого – в определенном смысле демократии больше нет. Технология сталкивает нас с проблемами, в которых у нас нет компетентности, хотя мы вынуждены принимать решения. Достаточно вспомнить проблему ядерных электростанций или генетически модифицированных продуктов, или недавний референдум в Италии про инвитро оплодотворение. Во всех этих примерах только у ядерных физиков, генетиков или молекулярных биологов достаточно компетентности для рационального решения всех этих проблем. Привлекаемый к решению обычный гражданин может судить, исходя из иррациональных посылок, таких как идеология, политическая лояльность или симпатия к тому или иному убеждающему политику или телевизионному комментатору.

Платон назвал бы этот тип системы теле-кратией (телевизионным правительством), отнеся его к риторике или софизму. Из 35 диалогов афинского философа 10 посвящены опасности риторов или софистов, достигающих консенсуса не на основе рациональных аргументов, не борясь за истину или повышение компетентности, не улучшая аргументацию, а благодаря способности вызывать аффекты, изощренности своих паралогизмов, апелляции к авторитетам, эмоциональной убедительности.

По Платону, нужно изгнать таких людей из города, т.к. демократия не родится, пока существуют эти мистификаторы языка и консенсуса. Говоря о власти телевидения, его способности разрушить демократию, мы возвращаемся к проблеме, поставленной Платоном в теме риторики и демократии, т.к. технология заставляет нас иметь дело с проблемами, для решения которых у нас недостаточно компетентности.

Отношения технологии и этики проблематичны, т.к. технология часто ставит проблемы, требующие «морального» решения. Но какая мораль способна обращаться с научно-техническими событиями?  На Западе мы знаем о существовании трех типов морали: христианская, светская и личная ответственность.

У христианской морали долгая и славная история, и вся европейская система закона основана на ней. Можно квалифицировать ее как мораль намерения, т.к. при вынесении суждений в расчет принимается именно намерение при совершении действия. Оценивая убийство, необходимо определить, было ли оно намеренным и предумышленным (что называется в Америке убийством первой степени) или же непреднамеренным. В любом случае именно категория намерения, предполагающая исследование осознавания человеком своих действий, определяет моральность любого поведения.

Этика поведения, однако, потеряла свою силу в век технологии. Если говорить о технологических событиях, последствия которых могут быть катастрофическими, то очень мало значит, какое намерение было у тех, кто породил эти события. Например, в случае атомной бомбы нас волнует ее разрушительный потенциал, а не намерение Ферми и его коллег, работавших над проектом. Далее у нас есть светская мораль, которую кратко суммировал Кант в своем высказывании: «К человеку нужно относиться как к цели, а не как к средству». Это также мораль намерения, но Кант возводит ее на целиком рациональном основании, не зависящем от теологии, и поэтому оно относится к светской морали. Этот тип морали не может быть в полной мере реализован, т.к. человек (в нашей культуре особенно) подтверждает свое существование, функционируя или производя. Посмотрим, например, на эмигранта: он живет и должен удовлетворять свои жизненные потребности, но не может узаконить свое присутствие в нашей стране, которая признает его только участником производства. В этом смысле Маркс очень четко предсказал положение человека в век технологии. Единственной его ошибкой было недооценивание масштабов проблемы.

 И если человека рассматривать как цель, а не как средство, то все равно есть пределы эффективности этой морали. Что значит считать человека целью самой по себе? Значит ли это, что все остальное – только средство к этой цели? Чем в эпоху технологии является воздух, которым мы дышим – средством или целью? Сохранение водных ресурсов – цель или средство? Охрана видов животных и растений – средство или цель?

Ни христианская, ни светская мораль никогда в предыдущие века не брали ответственности за природу, в этом не было необходимости. Людей было не так много, и природы было достаточно для нужд населения. Сегодня выросшее население угрожает природе, но у нас нет этических критериев для защиты природы. Даже если бы законы существовали, то идея, что загрязнение окружающей среды является преступлением, чужда коллективному сознанию. Все верят, что насилие незаконно, но кто рассматривает загрязнение окружающей среды подобным образом?  Светская мораль не готова к столкновению с последствиями технологии.

В 1910 г. Макс Вебер теоретически вывел другой тип морали, мораль ответственности, и к этой идее обратился позже ученик Хайдеггера Ханс Ионас в 1980 г. Вебер перевернул традиционную мораль намерения, когда сказал, что нужно принимать в расчет последствия. Однако он добавил  – «насколько эти последствия поддаются предвидению». К сожалению, сущностной характеристикой технологии является то, что ее последствия непредсказуемы. Менталитет ученых не финалистический, а процедурный – в том смысле, что один ученый может изучать молекулу двадцать лет без цели и причины, тогда как другой изучал бы ее пятнадцать. Только если сочетание всех факторов произведет антропологическое преимущество, это исследование получит применение.

Конечно, здесь «антропологическое преимущество» означает экономическое преимущество. Если бы было верно обратное, мы бы уже вылечили малярию и СПИД, эпидемии которых опустошают Африку. Этого не происходит, потому что цель научно-технического развития  – в его собственных достижениях, а не в благе человека. Доказательством служит продолжающееся финансирование ядерных исследований. Ядерное оружие, накопленное к сегодняшнему дню, может разрушить мир десять тысяч раз, но этот факт не останавливает работы по совершенствованию ядерного оружия. Этот абсурдный факт показывает истинную природу научно-технического аппарата, единственной заботой которого является собственное развитие.

Более того, власть не может контролировать науку, т.к. у правительства нет необходимой компетентности, чтобы принимать решения. Специализация достигла такой степени, что в США сейчас есть «популярные» журналы по физике, предназначенные объяснить одному ученому, что делает другой – на простом языке, доступном для понимания. Кто при таком уровне специализации способен контролировать все поле?

Тем не менее, мы на том уровне, когда технология еще не победила окончательно. Экономика контролирует науку в том смысле, что финансируются только обещающие быструю выгоду исследования, но наука сможет освободить себя от этих ограничений, т.к. является высшей формой рациональности, достигнутой человеком.

Экономика, которая была высшей формой рациональности, освободила дорогу технологии, т.к. экономика все еще подвержена человеческим страстям. Жажда наживы иррациональна с точки зрения функциональности и оптимизации отношений между средствами и целями. В этом контексте экономика является «гуманитарной наукой», тогда как технология не-гуманистична.

 

6. Вторую мировую войну можно считать порогом, после которого началась эра технологии. Конечно, технологическое общество существовало и до этого события, т.к. технология интенсивно развивалась в XIX веке, и ее потенциал развивался в нескольких войнах. Тем не менее, на протяжении Второй мировой  войны развитие технологии привело к беспрецедентным изменениям человечества. Способ мышления, сформированный в те годы, стал доминирующей парадигмой эры технологии.
   
   

В этом был убежден Густав Андерс, немецкий философ, уехавший в Америку, чтобы спастись от нацистских преследований. Найдя работу на одной из фабрик Форда, он сделал следующее замечание: «Я научился от Хайдеггера тому, что «человек есть пастырь бытия», но сегодня мне кажется, что он «пастырь машин», обладающих способностями и разумом, превосходящими мои собственные, так что я чувствую «Прометеев стыд» в отношении работы машин».

Согласно Андерсу, нацистский режим принес более радикальное и более трагическое изменение менталитета, чем истребление шести миллионов евреев. Здесь Андерс ссылается на переход от действия к простому чистому деланию. Я «действую», когда выполняю определенные действия в качестве части своей цели, но я «делаю», когда ограничиваю себя простым выполнением своей задачи, независимо от целей, которых я не знаю, но даже если бы я знал их, то не нес бы за них никакой ответственности. На Нюрнбергском процессе, когда генералов спрашивали об ответственности за их действия, ответ почти всегда был таким: «Я просто выполнял приказ». В технологическую эру мы считаем такой ответ правильным. По этой причине Андерс сравнивает нацизм с провинциальным театром, в котором нацисты репетировали возможные эффекты эры технологии, в которую произошел переход от действия к деланию, от принятия ответственности за последствия своих действий – к простому рассмотрению выполнения задачи как качественного или некачественного (чистое делание).

Гита Серени в своих 170-ти интервью с Францом Станглом, командиром Треблинки, задалась тем же вопросом: как он убивал 5000 людей за день и что он чувствовал. Стангл не понял важности вопроса и продолжал монотонно повторять, что каждый день прибывало по 3000 человек, и надо было освобождать места, чтобы принять потом еще 2000 к трем часам следующего дня. Когда выяснилось, что метод убийства, изобретенный Вирцом, работает, он стал незаменимым. Стангл же просто «выполнял свою работу».

Андерс также написал 60-страничное письмо пилоту, сбросившему бомбу на Хиросиму, чтобы понять, откуда он взял силы и мотивацию сбросить атомную бомбу на людей, которых никогда не видел и не встречал, осознавая при этом последствия того, что он делает. Пилот не ответил тогда на письмо, но позже в интервью на вопрос, что бы он сказал Андерсу, он произнес: «Ничего, это была моя работа». Он считал себя хорошим пилотом, потому что знал, когда и где нажать правильную кнопку. Все, что он него требовалось – технологическая компетентность, и он отвечал только за это.

Слово «работа», имеющее столь позитивные коннотации, становится очень опасным в эру технологии, потому что ограничивает ответственность простым выполнением приказа, где ответственность есть только перед командиром и нет мыслей о последствиях своих действий.

Если посетить фабрику по производству мин, то как нам назвать работающих там людей: «рабочими» или «безумцами»? Нам необходимо уметь решать и давать определения. Возможно, стоило бы называть их «рабочими», если бы после предложения двойного повышения оплаты при работе на продуктовой фабрике они бы с радостью перешли туда. В этом случае мы также сталкиваемся с существенным безразличием к конечной цели «работы». Двадцать лет назад, когда итальянский банк был уличен в поставках оружия Саддаму, были ли работники банка виноваты? Очевидно, нет. А были ли виноваты люди, работавшие или делившие прибыль в американской телефонной компании, которые участвовали в незаконной сделке в Чили? И снова очевидный ответ  – нет.

Инвестируя на бирже, несем ли мы ответственность за конечные цели финансируемой нами компании? Нет, потому что технология обращает нас только к маленькому сектору отношений между инвестором и получаемой прибылью. Здесь заканчивается наша ответственность. Об эре технологии нам напоминает всякий раз президент США, когда говорит, что мы останемся в Ираке, пока «работа» не будет выполнена, как будто он – только функция без всякой ответственности за реальные события.

 

7. Хайдеггер был одним из первых людей, постигших природу технологии, возможно, из-за его приверженности нацистской идеологии. После наблюдения последствий «провинциального театра», о котором говорил Андерс, он пишет:
   
   

«Что реально беспокоит, так это не то, что технология захватила мир и изменила его. Больше беспокоит, что человек оказался не готов для этого радикального изменения мира. Больше беспокоит, что мы все еще не способны к адекватной конфронтации посредством мысли с тем, что реально возникает в мире» (Gelassenheit, 1959).

Сегодня в нашем распоряжении только один тип мышления, который Хайдеггер назвал «вычисляющим», способным только подводить итоги, думать в терминах пользы и преимуществ, оперировать в узком диапазоне, отделяющем средства от целей, чтобы оптимизировать отношения между затратами и ценой. Красота также вовлечена в этот механизм, т.к. даже произведение искусства становится таковым после выставления на рынок, где оно получает денежную стоимость. Произведение искусства будто не имеет собственной ценности – «непродаваемой» и «невычисляемой». Потому что мы больше не идентифицируем «красивое» с «добром», «истиной» и «священным». 

Есть еще немного мыслей, свободных от «вычисления», но они стали развлечением, оставленным на уикенд, т.к. не имеют воздействия на реальный мир, где все вращается вокруг полезности и оптимизации отношений между целями и средствами.

 Технология радикально изменила характер нашего мышления, т.к. даже если машины изобретены человеком, то они воплощают объектификацию человеческого разума, который превосходит способности отдельного индивидуума. Память компьютера гораздо больше нашей памяти, даже если это не самая большая память. Использование компьютеров изменяет наше мышление от «проблемно-ориентированного» к «бинарному», следующему схеме 1/0 и заставляющему нас говорить только «да» и «нет», в лучшем случае –  «не знаю».

Не случайно человеческое мышление начало развиваться, когда мы смогли преодолеть этот тип навязывания. Это примитивное мышление основано на бинарных оппозициях: свет и тьма, день и ночь, небо и земля. В начале нашей истории были только эти двойные параметры, но потом мы научились думать более сложным, проблемно-ориентированным образом. Однако сегодня этот тип мышления снова разрушился до бинарной логики, которую можно обнаружить и в юмористических шоу, и в экзаменах с выбираемыми вариантами.

Возражение, что технология может быть хорошей или плохой в зависимости от ее использования, больше не действует, потому что она изменяет нас. Разговор в чате изменяет модальность нашего общения, потому что разница громадная – общаемся ли мы в чате или лицом к лицу. Если дети смотрят телевизор более четырех часов в день, то неизбежно их мышление и чувства изменятся, независимо от того, хорошие или плохие программы они смотрят. Играет роль сама длительность воздействия.

Даже наши чувства значительно меняются. Наша психика откликается на окружающий мир, в котором мы рождаемся, развиваем отношения. Но что происходит, когда масс-медиа вводят нас в контакт со всем миром, как мы с этим справляемся? Если мой брат умрет, я буду расстроен, если мой сосед умрет, я приду на его похороны. Если же мне говорят, что каждую секунду умирает восемь детей, мне будет жаль, но это простая статистика для меня: я не реагирую на то, что выходит за рамки моей способности воспринимать вещи эмоционально. «Слишком большое» оставляет меня индифферентным, и, чтобы не осознавать свое бессилие изменить ситуацию, я буду вытеснять информацию. Мы даже не воспринимаем эмоционально «технологические» события.

И снова мы вынуждены осознать, что технология – не средство, находящееся в распоряжении человека, а среда, в которой человек подвергается изменениям. Технология – это абсолютно новое и, возможно, необратимое историческое движение, и в связи этим важнее вопрос не «что делать с технологией?», а «что технология делает с нами?».

 

 

© Перевод с англ. Хегай Л.А., 2009г.