Мифология в современной русской поэзии: Андрей Поляков и Елена Шварц

Екатерина Дайс

Мифология в современной русской поэзии:
Андрей Поляков и Елена Шварц

Екатерина Дайс

 

 

В данном докладе речь пойдёт о двух полюсах современной русской поэзии – поэтессе из Санкт-Петербурга Елене Шварц и крымском поэте Андрее Полякове. Сравнивать их творчество имеет смысл и потому, что они представляют широчайший диапазон поэтических сущностей: север и юг, мужское и женское, сознательное и стихийное мистическое начала. Это два автора, давно и прочно признанные поэтическим сообществом и обладающие внутрицеховым авторитетом, чьи метафизические поиски заслуживают серьёзного внимания.

Мифология связана с архаикой, с обращением к древнему образу мышления и действия. Мифология имеет своё время – циклическое, и своё пространство – ещё не до конца изученное, не до конца известное. Мифологическое мышление ключевым образом отличается от современного, и главное его отличие в естественном приятии чудес, магии, мистики, в доверии к природным силам и в торжестве эмоций над разумом. Космос мифа синкретичен, здесь всё слито со всем, никого не удивляют постоянные превращения и метаморфозы, здесь девушка может стать деревом, а бык оказаться богом.

 

1
Nigredo Шварц

Елена Шварц признавалась в интервью, что «поэт – он поневоле какой-то жрец»1 и называла чтение стихов сакральным жертвоприношением. В её понимании сущности поэта сквозила идея К.-Г. Юнга о множественности личности, о том, что Юнг называл архетипом персоны или маски –  социальной роли, которую человек играет на потребу общества. Поэт в представлении Шварц становился кем-то вроде древнего актёра-шамана, примеривающего на себя роли существ из разных миров: «…У меня было несколько масок, в стихах: "Кинфия", "Лавиния". Ни одна из них не приросла... Все как-то сошли. Иногда маска необходима для выяснения, что же есть ты сам, – в каждом живут несколько персон, и нужно время, чтобы найти, понять истинное лицо. И для этого требуется, чтобы предварительно была какая-то маска. А та всеобщая, коллективная жизнь, когда важно было понятие "круга", – она сама по себе способствовала масочности2 ».

Елена Шварц сама определяет своё поэтическое направление как метаморфизм, или в каком-то смысле, алхимию, постоянную трансмутацию всего и вся, единство мира через этот процесс. То есть, на наш взгляд, она наследует традиции Апулея – этого тайного алхимика эллинизма, зашифровавшего в истории четырёх испытаний Психеи четыре стадии алхимического Великого Делания3. Как признавалась сама Елена Шварц: «Что до алхимии, я лично объясняю это в юнгианском смысле – что-то приходит к нам из коллективного бессознательного». Речь шла о том, что поэт в начале своего творческого пути писала тексты, проникнутые алхимической символикой, и только гораздо позднее читала алхимические трактаты и книги о Великом Ремесле – те, которые смогла достать в начале 1990-х. Но именно поэзию Шварц считала алхимией, искусством превращения себя в Философский камень. «Меня можно грубо все-таки определить христианским гностиком4 » – так определяла свою конфессиональную принадлежность Елена Шварц, подчёркивая, что её жизненным долгом было принести в мир хоть какую-то малую толику, хоть искру знания, или гнозиса. И она писала в своих стихах о хирурге, считавшем себя демиургом 5 , о безумце, который вертит каменный шарик «как демиург наш шар земной 6», и просто о больном Демиурге 7.


Психическая болезнь как метафора изменённого состояния сознания, в котором возможен выход в другие миры, характерна для Шварц, чьи «Труды и дни Лавинии, монахини из ордена обрезания сердца», предваряет так называемое предисловие издателя, говорящего о том, что тексты монахини Лавинии – это «…пример спонтанного взрыва бессознательного, с которым не может справиться современное сознание. Сестра Лавиния смело, я бы даже сказал, дерзко пошла навстречу этому взрыву и поплатилась, как нам известно, за это рассудком… Мы надеемся, что эта причудливая смесь видений, фантомов, медитаций, простых признаний и непритязательных наблюдений даст пищу не только психоаналитикам, но и послужит лучшему самопознанию современного человека8 ». Интересно, что одно из самоопределений Шварц звучало так: «человек средневекового сознания», что можно понять именно как сознание мифологически ориентированное, исполненное алхимических и гностических смыслов.

Один из важнейших рефренных символов в поэтике Шварц – зелёный волк-ангел, вырывающий сердце героини, становящейся солнцем, огненным шаром. Например:
 

Подобрался ко мне потихоньку -
Выел сердце зеленый волк 9.

Приди, мой Ангел-Волк.
Слети, о серый мой, приди,
О сжалься, сделай милость,
Такая боль в моей груди…

Думала я – Ангел схватит
В миг последний лезвиё,
Но Тебе желанна жертва –
Сердца алое зерно10 .

Сам волк, называемый ангелом, одновременно претерпевает превращение во льва, но всё равно узнаваем и под этим новым обличьем. Эта тема прослеживается в нескольких стихотворениях и, естественно, напоминает нам о пушкинском «Пророке», вдохновлённом, в свою очередь, видением пророка Исайи.

 

«И он мне грудь рассек мечом,
 И сердце трепетное вынул,
 И угль, пылающий огнем,
 Во грудь отверстую водвинул11…»

 

С другой стороны, и волк, и лев, и солнце – традиционные и довольно распространённые алхимические символы, так что прочесть стихотворения Шварц можно и в этом ключе. Так, зелёный волк встречается в книге алхимика Фулканелли «Философские обители», где речь идёт о празднике Зелёного волка, отмечавшегося в честь святой Остерберты, чьего осла съел волк. Святая, стиравшая бельё для монастыря и отвозившая его на осле, заставила волка выполнять работу своей жертвы. Однако, в легенде не объясняется, почему волк был именно зелёным, а ведь это важный для алхимии цвет, связанный с Гермесом Трисмегистом. Фулканелли подчёркивает, что «волк позеленел, когда задрал и сожрал осла. «Голодный и хищный волк» – это реагент, о котором Василий Валентин говорит  в первом из своих Двенадцати ключей. Этот волк поначалу серый и никак не проявляет тот пылающий огонь, живой свет, что таится в его грубом теле. Свет проявляется, волк встречает осла… Серый волк становится зелёным и оказывается нашим тайным огнём, рождающимся Аполлоном, отцом света12».

Заметим, что героиня Шварц – именно монахиня, живущая в необычном монастыре:

Где этот монастырь – сказать пора:
Где пермские леса сплетаются с Тюрингским лесом,
Где молятся Франциску, Серафиму,
Где служат вместе ламы, будды, бесы,

Где ангел и медведь не ходят мимо,
Где вороны всех кормят и пчела, –
Он был сегодня, будет и вчера.
Каков он с виду – расскажу я тоже.

Круг огненный, змеиное кольцо,
Подвал, чердак, скалистая гора,
Корабль хлыстовский, остров Божий –
Он был сегодня, будет и вчера13.


То, что этот монастырь алхимический, видно из строчки «Круг огненный, змеиное кольцо», относящей читателя к известному алхимическому символу – Уроборосу, изображаемому в виде змеи, кусающей свой собственный хвост. Вороны – это птицы первой стадии алхимического Великого Делания, Nigredo, а пчёлы отсылают к улью, символизирующему в алхимии первоматерию. «...Мастера нашего искусства утверждают, что Делание есть тяжёлый Гераклов труд, когда сначала нужно ударить по камню, скале или улью (то есть по нашей первой материи) волшебным мечом тайного огня, чтобы из его, камня, недр потекла драгоценная вода», – пишет Фулканеллли. То есть, по сути дела, Шварц говорила о монастыре Nigredo (отсюда и бесы, ведь это стадия падения в бездну, ужаса, смерти и разложения), о монастыре, превращающемся в алхимическую печь-Атанор. В качестве подтверждения нашего наблюдения, обратимся к 43 стихотворению из «Трудов и дней Лавинии…», носящему подзаголовок «Огненный урок». Речь в нём идёт о том, что «Мальчишки на заднем дворе развели/ Живой огонь из ящиков и тряпок,/ И он гудел, как сердце, и сиял…» Внезапно Аббатиса бросает в этот огонь жалующуюся на жизнь Лавинию, и призывает её к терпению, приговаривая «Гори дитя, гори, старушка…» Когда же Аббатиса достаёт Лавинию из огня, то произносит совершенно алхимические слова:


«Дитя, не больно? Саламандрой
Была ты в прошлом. В настоящем
Я поменяла твою кровь
На пламень легкий и кипящий".


Речь здесь идёт о смерти и перерождении в новом качестве, о трансформации, а не действительном уничтожении. «...Освободившись от бремени тела, душа испытывает подъём и наслаждается неслыханной свободой, купаясь в несказанном свете, который доступен лишь чистым духам. Душа покидает своё земное тело лишь для того, чтобы вдохнуть жизнь в тело новое. Вчерашний старик завтра уже дитя14» Эти слова Фулканелли позволяют объяснить пришёптывание Аббатисы «гори дитя, гори старушка…», а также дальнейшие события, связанные с алхимической трансмутацией:

" Я стала новой, золотой,
Звенящею, странноприимной.
Огонь трещал, а мы пошли
В обитель, напевая мирно.
Я стала крепкой, золотой…»

 

Стоит подчеркнуть ключевую для понимания алхимии вещь. Дело в том, что распространённое представление о ней как о предшественнице химии – заблуждение. На самом деле алхимия была предшественницей психологии (недаром её изучению уделял столько внимания К.-Г. Юнг). Так же, как в общем и различные гадания, особенно на картах Таро, в древности заменяли людям ремесло психоаналитиков. Заметим, что число главок в поэме Шварц «Труды и дни Лавинии…» – 78 – совпадает с числом карт Таро, а некоторые символы словно бы взяты из этой магической колоды. Так Шварц посвящает 66-е стихотворение «Дурачку», или безумцу, привезённому в монастырь. Между тем, Дурак – это ключевая фигура Больших Арканов Таро, смысл которой заключается в том, что инициант становится магом. Карты Таро, как и в целом гадания на картах, принято связывать с цыганами. В этом смысле строчки Шварц: «Была я пастором и магом,/ Мундир носила разных армий,/ Цыганкой...» – приобретают новый смысл. А Аббатиса становится Папессой или Верховной Жрицей, святой отшельник, демон Теофил, башня, Звезда, Луна и Солнце находят свои прообразы в картах Больших Арканов. На первый взгляд кажущаяся простой поэзия Елены Шварц заключает в себе множество эзотерических смыслов, которые ещё только предстоит разгадать. И несмотря на то, что Шварц уже давно стала культовой фигурой питерского андеграунда и признанным поэтом, она в значительной степени по-прежнему не понята и не изучена.

 

2
Citrinitas Полякова

Живущий в Симферополе русский поэт Андрей Поляков уже давно привлекает внимание различных исследователей постоянными отсылками к античным мифам, становящимся живой тканью его поэтической речи. Однако свою последнюю книгу15 он строит уже на несколько ином фундаменте, на фундаменте мифологии как алхимии.


Поляков, демонстративно эксплуатирующий несвойственные ему ранее «классические» рифмы: кровь–любовь, вещи–зловещи, небо–хлеба, дождём–подождём превращает их в подобие простейших элементов, серы, соли и ртути, лежащих в основании множества таинственных превращений. Основной стержень сборника – внутренняя алхимия, точнее, Делание в жёлтом (Citrinitas) – забытый европейскими алхимиками третий из четырёх этапов создания Философского камня.


«На сухой дороге / куст явился в Боге», пишет Поляков. Алхимия, как внешняя, превращающая неблагородные металлы в благородные, так и внутренняя, направленная на самосовершенствование человека, признаёт два пути – сухой и влажный. Данная коллизия – выбора дороги – представлена в тексте Валентина Андреэ «Химическая свадьба Христиана Розенкрейца...», который можно читать и как роман, и как мистический трактат. Стихи Полякова столь же неоднозначны – с одной стороны, утончённая поэзия,  с другой – свидетельство самоинициации, попытки восстановления исторически утраченного мистериального знания.


Три основные стадии алхимического процесса, называемого «Великим Деланием», – Nigredo, Albedo, Rubedo16. В контексте юнгианского психоанализа, возвращающего искусство алхимии в исследовательское пространство, эти три этапа соответствовали бы депрессивности, медитативности и креативности. Наиболее изученной считается первая стадия, Делание в чёрном, ей посвящены, в частности, книги философов и психоаналитиков Юлии Кристевой «Чёрное солнце. Депрессия и меланхолия» и Стэнтона Марлана «Чёрное солнце. Алхимия и искусство темноты». И в этом смысле Nigredo  Елены Шварц не только обусловлено каббалистической игрой слов “Schwartz” и «Делание в чёрном», но и простой статистикой, ведь люди, пребывающие в состоянии Nigredo, чаще воспринимают это как свою проблему, чаще обращаются за помощью к психоаналитикам или пытаются преобразовать разрушительные силы Nigredo в нечто позитивное. Я знаю одного философа, который год за годом вгоняет себя в депрессию, позволяющую ему читать книги и издавать по монографии в год. Он использует деструктивность хаоса для того, чтобы отгородиться от реальности, мешающей творчеству. Так делала и Шварц, черпая вдохновение в Nigredo, Андрей Поляков предпочитает переход от спокойной медитации к творческой активности – или Делание в Жёлтом.


Считается, что европейская алхимия идёт из Древнего Египта, и это искусство превращения свинца в золото. Но алхимия была также и в Китае, стране жёлтого императора – это «даосская алхимия», направленная преимущественно на внутренний мир человека, который в духовном смысле должен был стать «золотым». Мир Полякова – на стыке двух традиций, западной и восточной, как и Крымский полуостров, где живёт поэт – на стыке двух культур, двух ментальностей, на границе Запада и Востока, в пространстве лимитрофа.


Эпиграф же, по наблюдению Михаила Айзенберга, восходит к цитате: «Я думал и понял. Мы все это знаем,/ что действие стало бессонным Китаем...» из Александра Введенского, в своё время – китаиста, использовавшего в своём творчестве, по терминологии теоретика «чинарей» Леонида Липавского, «иероглифы» – непрямую речь духовного начала, сквозящего сквозь материю. Гностики назвали бы это голосом Плеромы, а Карл Юнг – архетипами.


Главный «иероглиф» Полякова – золото, отражающееся в жёлтых листьях осени, коже китайских персонажей, жёлто-синем оперении синицы, Золотой орде и т.д., и символизирующее результат творческого процесса. Мистическое начало, обращение к архетипам – поверх знания, вне инициации – интересный феномен, часто встречающийся в истории культуры. Когда живая традиция умирает (а сведений о сути процесса Citrinitas до нашего времени практически не дошло), возникают желающие её восстановить, и в отсутствие возможности получить тайное знание от посвящённых они проходят самоинициацию.

Истоки интереса к алхимии, присутствующего в последнее время у многих современных поэтов, следует искать в Серебряном веке, с его напряжённым вниманием к оккультизму и мистицизму. Так, откровенно гностический девиз (гностики считали мир и тело тюрьмой для духа) слышен в строках Полякова: «Я верю в Бога,/потому/считаю время за тюрьму», перекликающимися с цветаевскими «В теле как в трюме/в себе – как в тюрьме/жив, а не умер/демон во мне».

Исследовательница творчества Введенского Ирина Анастасиевич, затрагивая тему птиц в творчестве поэта, пишет: «Алхимики использовали традиционные для мифологии образы птиц в качестве символов для описания алхимического преобразования, поскольку птицы представляют собой переход от физического (земля) к метафизическому (небо)17» и приводит в качестве примера в том числе и следующие строки:

 

«Но кто ты ласточка небес,
Ты зверь или ты лес» и
 
«летевшую синицу,
глухую как кровать
на небе как ресницу18 
пришлось нам оборвать»
 

И так же, как для Ирины Анастасиевич мир Введенского полон алхимических птиц-символов, мы видим это в стихах Андрея Полякова, пытающегося привнести даосскую алхимию в поле русского языка и скрестить её с алхимией европейской.
 

Прежде всего выбор времени – осень, что сопоставимо как с Элевсинскими мистериями, проводившимися каждый год в середине сентября, главным действующим лицом которых была Персефона: «я, незримо качаясь на жёлтых и чёрных19 иного/ эфира волнах, подержу в голове Персефонку20… пускай я крещёный но всё-таки часто мне хочется/осенью верить каким-то богиням красиво-ночным». В другом стихотворении, вероятно, имеется в виду Деметра, другая богиня Элевсина, в чью иконографию входил сноп колосьев. Согласно мифу, богиня плодородия Деметра в знак траура по ушедшей в мир Аида Персефоне, сделала так, что земля перестала приносить дары. В этом смысле название книги может быть переосмыслено как «Китайский ад», от первого значения английского слова “descent” – спуск, падение. Здесь уместно вспомнить и не произносимую автором, но легко вычитываемую аллитерацию «татары–Тартар».
 

Возвращение Персефоны к матери знаменуется расцветом жизни и связывается с весной, в царстве Аида она проводит только зимние месяцы. И Поляков, переосмысляя миф, пишет: «Что ли уснём и наполним изнанкою глаз/ ласточек, лёжа скользящих в чернеющем танце…/ Колос богини не колет в холодную грудь…».
 

А вот и ипостаси богини, соответствующие трём основным стадиям Великого Делания:

 

«Богини левая рука
бела,
как в мае облака,
а правая рука – 
червонная рука,
а третия рука – 
невидима пока…»

 

Евгений Торчинов, известный исследователь даосской алхимии, пишет о том, что «в 15-й день 8-го месяца по лунному календарю происходит традиционный китайский праздник «чжун цю» – середина осени». Этот праздник, приходящийся на полнолуние, связан с луной, о чем и говорится в стихе 21 китайского алхимика: "В пятнадцатый день восьмой луны жаба вверху сияет. Это поистине время расцвета и полноты семени металла. Когда возникает одна линия ян, вновь к жизни придет "возвращение". Тогда не медли и не тяни: время огня наступило". То есть предчувствие осени у Полякова – это время китайского праздника Полнолуния и одновременно – Элевсинских мистерий.

Практически в каждом стихотворении этого сборника Поляков упоминает жёлтый или золотой цвета, связывая их с Китаем. Например:

 


«но умных ласточек небесная Москва
китайским золотом вернёт мои слова».

 

Там же, где нет жёлтого и золотого, а таких стихов меньшинство, присутствуют либо чёрный, либо белый, либо красный цвета, причём упоминаются и вороны – птицы, связанные с Nigredo, что отмечала ещё Анастасиевич в случае с Введенским. Осень, с её мёртвыми жёлтыми листьями, становящимися словами, становится ни больше и ни меньше, чем апологией алхимической стадии Citrinitas, перехода от созерцания к стихосложению:

 

«Желтоватая бледность
листвы
прошумит по углам 
букварями!».

 

Превращая годовой цикл смены сезонов в аллегорию алхимического процесса, поэт придаёт новый смысл Nigredo (весне), Rubedo (лету), Citrinitas (осени) и Albedo (зиме).
 

Китай здесь сродняется с градом Китежем, а также с тем золотым городом, который расположен над небом голубым, как в оригинальном тексте Анри Волохонского «Рай», из которого Борис Гребенщиков сделал песню «Под небом голубым…» Недаром в эпиграфе к сборнику поэт говорит: «…в листьях осенних Иерусалим!» Книга Полякова насквозь пронизана золотом и лазурью – цветами небесного Иерусалима, любимым цветом русских икон. И даже мелкие китайские (или райские) яблочки играют в тексте вторым своим неназванным названием.

 

«На каком языке засыпая,
Я не вижу с востока друзей...
Что мне слов золотое незнанье?
Лучше осени дальний Китай,
Круглых яблок,
Любви урожай».

 

Но не только коннотации, связанные с Раем, далёким как Китай, мы видим в этом стихотворении, но и отсылку к Афродите, греческой богине любви, которой были посвящены яблоки, ласточки и липы.
 

Кстати, соединение круглых яблок и дальнего Китая уже было предпринято по-русски в последнем альбоме рок-группы «Наутилус Помпилиус» «Яблокитай». Причём, по признанию музыкантов, оно восходит к кальке слова «апельсин» с немецкого, Apfelsine. Золотоносность Китая достигает у Полякова апогея в слове «Златокитай», откровенно отсылающему к «Яблокитаю».
 

Таким образом и синева, и синица у Полякова связываются с Китаем через непроизносимое созвучие. Причём Китай предстаёт аналогом Рая, где вместо Евы (от евр. «жизнь») царствует Зоя («жизнь» по-древнегречески). «Зоя пришла и жила» – аллюзия на текст Введенского:

 

«Входит Зоя. Она раздевается, значит хочет мыться. Два купца плавают и бродят по бассейну. 
ЗОЯ. Купцы, вы мужчины?
ДВА КУПЦА. Мы мужчины. Мы купаемся.
ЗОЯ. Купцы, где мы находимся. Во что мы играем?
ДВА КУПЦА. Мы находимся в бане. Мы моемся.
ЗОЯ. Купцы, я буду плавать и мыться. Я буду играть на флейте.
ДВА КУПЦА. Плавай. Мойся. Играй.
ЗОЯ. Может быть, это ад» 22.

 

Топографическая амбивалентность этой бани, куда заходит Ева-Жизнь-Зоя, не позволяет  с точностью сказать, что это – ад или рай. Хотя финал предпоследней строчки («играй») указывает на последнее. Но обратим внимание на то, что Зоя делает – плавает и играет. Совсем как у Полякова («плыви в листве, /летающая птица) и повторяющаяся рифма «летай – Китай», где императив от глагола «лететь» превращается в мёртвое течение реки Леты. Причём время года, выбранное для книги – золотая осень, пора листопада, наступающая после лета. С Китаем поэт рифмует чтение, создавая два персонажа: девочку-дуру и мальчика-читая.
 

Но вернёмся к Зое. С мифологической точки зрения это имя связано с планетой Венерой, названной так в честь римской богини любви, соответствующей греческой Афродите. В этом свете совсем по-особому читаются строки Полякова, в которых вход танков, побуждаемый воинственностью Марса, сопрягается с поднятием брови Зои, связанной с Венерой.
 

Предельная сгущённость образов видна и в лучшем, пожалуй, стихотворении книги. Приведём его полностью:

 

«Ласточка, 
а в-чём ты виновата?»
«Только в-том,
что потеряла брата,
потеряла брата-муравья!»
 
Расплетает косы мурава,
а душа: ни-в-чём не виновата,
забывая маленького брата,
улетая в-чёрные слова.
 

 

Душа в данном случае – это Психея из «Метаморфоз…» Апулея, занятая сложным делом. Пытаясь выполнить трудное задание Венеры – разобрать за одну ночь кучу зерна по сортам (здесь, очевидно, лежат истоки сказки о Золушке), Психея призывает на помощь муравьёв. Золушка же справляется с испытанием с помощью других волшебных помощников – голубей, символизирующих любовь и принадлежащих, как и ласточки, Венере. Золушка-Зоя, кладя бабочек на виски, показывает тем самым своё родство с Психеей, душой, бабочкой. Поляков пишет тонко и скупо, на уровне подсознания, подобно тому, как Апулей вставляет новеллу внутрь романа, внедряя то, чтó именно потеряла ласточка-Психея: брата-муравья, Амура. И книга «Китайский десант» приобретает новый смысл. Это книга об утрате любви как об утрате жизни, о новом жизненном цикле, об осени и смерти, о воскресении, преображающем сухие листья в стихи, т.е. о торжестве древнего, архаического мифологического, проступающего сквозь современность.


В поэзии Елены Шварц и Андрея Полякова мы видим, как архаические, античные, средневековые смыслы живут в современном человеке, влияют на его поведение, используются им в своём творчестве. И оказывается, что мифология гораздо легче объясняет настоящую поэзию, чем структурная лингвистика. И оказывается, что современная поэзия – это и есть мифология.

 


1) Поэтика живого. Беседа с Антоном Нестеровым // Контекст 9. 2000, №5. С. 314-326.

2) Там же.

3) Подробнее см. Дайс Е. Алхимия Апулея // Топос, 06.05.2011
URL: http://www.topos.ru/article/ontologicheskie-progulki/alkhimiya-apuleya

4) Поэтика живого. Беседа с Антоном Нестеровым. // Контекст 9. 2000, №5. С. 314-326.

5) Шварц Е. Госпиталь. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/1999/35/shvarch.html

6) Шварц Е. Развлечения безумца. URL: http://www.newkamera.de/shwarz/escwarz_07.html

7) Шварц Е. Начало грозы. URL: http://magazines.russ.ru/zvezda/2002/6/sh.html

8) Шварц Е. Лоция ночи. URL: http://www.vavilon.ru/texts/shvarts5-8.html

9) Шварц Е. Начало грозы. URL: http://magazines.russ.ru/zvezda/2002/6/sh.html

10)Шварц Е. Лоция ночи. URL: http://www.vavilon.ru/texts/shvarts5-8.html

11) Пушкин А. Пророк.URL: http://az.lib.ru/p/pushkin_a_s/text_0330.shtml

12) Фулканелли. Философские обители. М.: «Энигма», 2004. С. 493-494.

13) Шварц Е. Лоция ночи. URL: http://www.vavilon.ru/texts/shvarts5-8.html

14) Фулканелли. Философские обители. М.: «Энигма», 2004. С. 365.

15) Поляков, А. Китайский десант. М.: Новое издательство, 2010

16) Делание в Чёрном, в Белом и в Красном.

17) Анастасиевич И . Птицы в творчестве Введенского //Toronto Slavic Quarterly № 34, 2003 / http://www.utoronto.ca/tsq/12/antanasievich12.shtml

18) Сравним с Поляковым: «тем, кто лиса и сестрица/ (слеза и ресница)».

19) Делание в Жёлтом и делание в Чёрном.

20) Персефона, чьё явление сопровождалось яркой вспышкой света, судя по всему, здесь ассоциируется с деланием в белом.

21) Жаба, согласно Е.А. Торчинову – традиционный эпитет луны. У Полякова луне соответствуют кошки: «Вижу усы и хвосты и святую луну… Лунные звери/позвольте, я вас обниму!»

22) Введенский А. Потец // Введенский А. И. Всё. М.: ОГИ, 2010. С. 235-236.